Я отворачиваюсь. Здание, которое поджёг Кисси, реально ревёт. Я отсюда чувствую жар. Я задаюсь вопросом, не стоит ли нам двигать, но Нешама не выглядит обеспокоенным, так что и я решаю не волноваться.
— Возможно, я был немного резок. Я только смирился с тем, что мёртв. И он ударил первым.
— Тогда, полагаю, всё в порядке.
Нешама пересекает парковку и смотрит на другую часть ада. Оттуда вид ничуть не лучше. Я ничего не говорю, потому что вижу это на его лице.
— Кстати, он больше не Люцифер. Он Самаэль[252], — говорит Нешама.
— Слышал. Кстати, насчёт твоих детей, что это за история с Аэлитой? По сравнению с ней, Лилит[253] — мать Тереза. Она недостаточно общалась с Папочкой?
— Ты не родитель. Не указывай, как мне воспитывать мою семью.
— Не знаю, что у неё, комплекс Электры[254], Эдипов комплекс[255] или опрелость, но она действительно желает тебе смерти. Тебе нужно накачать ее прозаком[256].
Мы обходим всю крышу. Небо остаётся сплошной массой дыма. На горизонте грохочут землетрясения.
— Я знал, что Люцифер был смутьяном, но я также знал, что он вырос из этого. Но я никогда не думал, что это произойдёт с Аэлитой. Я пытался поговорить с ней, но, по-моему, это гиблое дело.
— Ты всегда можешь убить меня. Вот чего она действительно хочет.
— Не думай, что я не рассматривал такой вариант. И это не то, чего она хочет. Ты просто симптом того, что она считает более серьёзным заболеванием.
— Звучит так, словно она стала гностиком в отношении тебя и тоже считает Папочку демиургом.
Он поворачивается и смотрит мне в глаза.
— Кто ты, чёрт возьми, такой, чтобы говорить о непослушных детях? Вся твоя жизнь — сплошные разрушения. Ты не глупый мальчишка. Почему ты ищешь неприятностей?
— Потому что один из твоих ангелов разрушил жизни моих матери и отца, и сделал меня Мерзостью. Когда я наконец нашёл своего настоящего отца, тот сказал мне, что всё, чем я был и всегда буду, — это убийцей. Не совсем «Оставь это Биверу», не так ли?
— У всех нас есть свои проблемы. Посмотри на этот бардак.
Нешама опирается локтями на низкую стену. Я делаю то же самое.
— Некоторые из древних греков считали, что мир не мог бы быть таким жестоким бардаком, если бы это не было сделано нарочно. Они говорили, что тот, кто или что создал его, в глубине души должен быть злым.
— А ты как считаешь? — спрашивает он.
Я шарю в кармане в поисках сигареты, которой, мой мозг знает, там нет, но моему телу всё равно нужно проверить. Я сгибаю новую руку и провожу ею по бетону, ощупывая шероховатую поверхность.
— Я в обоих случаях не уверен на сто процентов. Но, навскидку, на самом деле я не считаю тебя злым. Просто тебе это оказалось не по зубам. Ну, или как ребёнок, получающий отметку в своём табеле успеваемости. «Если бы Чет приложил усилия, уверен, он смог бы добиться больших успехов в учёбе».
— Забавно, это то, что мы чувствуем к тебе.
— Я нефилим и убийца. Ты считаешь меня злым?
— Я в обоих случаях не уверен на сто процентов. Кроме того, есть вещи и похуже, чем быть убийцей.
— Как насчёт «Не убий»?
— Как насчёт армии Египта, которую Моисей утопил, сомкнув над ними Красное море? Думаешь, он смог бы обратить их вспять несколькими добрыми словами? Думаешь, я смог бы сделать это здесь? — Он указывает на город внизу. — Хочешь знать разницу между убийцей и душегубом?
— Конечно.
— Она в том, куда ты направляешь пистолет.
Это больше похоже на Ветхозаветного парня, которого я искал.
— Ну, беседа была маленьким кусочком рая, — говорю я. — Но мне нужно придумать, как взобраться на этот холм, чтобы сотворить пару чудес и спасти Вселенную. Ты не в настроении помочь или что-нибудь в этом роде?
Он смотрит вдаль и улыбается.
— Полагаю, всё в твоих руках.
— Это была грёбаная шутка?
— Извини. Не удержался.
Я делаю пару шагов, чтобы уйти, когда слышу, как он кашляет.
— Думаю, у тебя есть кое-что моё.
— А, точно.
Я подхожу и даю ему кристалл.
— Мунинн говорит, что это ваш страховой полис. Если всё закончится, вы сможете начать всё сначала.
— Он так тебе сказал? Правда в том, что никто не знает, что получится, но кое-что лучше, чем ничего.
— Ты и Мунинн, это как Иисус и Люцифер, не так ли? Один — сердце, а другой — голова.
Он кладёт кристалл в карман своего красного жилета в обтяжку.
— Он младший. Я старший. Вот и считай.
— Что случится, если Аэлита убьёт одного из вас?
Он перегибается через стену и смотрит вниз на улицу.
— Видишь тот люк внизу? У меня такое ощущение, что если ты спустишься внутрь и пройдёшь ровно триста тридцать три шага на запад, то найдёшь то, куда хочешь попасть.
— Серьёзно? Почему именно такое количество?
— Потому что именно столько их и есть. Не триста тридцать два или триста тридцать четыре. Отсчитай триста тридцать три и посмотри вокруг. Ты будешь там.
— Серьёзно? Спасибо, чувак. И это после всего того, что я наговорил о тебе за эти годы.
— Не переживай. Я говорил то же самое о тебе.
— Ты будешь здесь, когда я закончу с холмом?
Он пожимает плечами.
— Трудно сказать. Мои пути неисповедимы.
Я направляюсь к пандусу, гадая, не понадобится ли мне что-нибудь, чтобы поднять крышку люка.
— Рад был познакомиться, Человек-паук!
Я оглядываюсь. Нешама машет рукой, к его лицу прилипла ухмылка до ушей. У меня нет выбора. Я завожу старую мелодию, которую раньше горланила моя мать, когда изрядно набиралась мартини.
На дьявольском балу
В чертоге дьявола
Я видел самого смешного дьявола
Которого когда-либо видел
Танцуя с дьяволом
Ах ты, маленький дьяволёнок
Танцуя на дьявольском балу.
Он возвращается в город.
— Ага, и ты тоже иди на хуй, пацан.
Есть детская игра, которая звучит примерно так: «Не думай полчаса о белом медведе, и выиграешь доллар». Никто никогда не выигрывает, потому что в тот момент, как кто-то говорит «белый медведь», это всё, о чём ты можешь думать. Когда тебе говорят, что твоя жизнь зависит от того, чтобы пройти ровно 333 шага, это во многом похоже. Ты считаешь на пальцах, но что, если отвлёкся и пропустил число? Что, если повторил дважды? Откуда ты знаешь, что каждый шаг проходишь такое же расстояние, как и все другие? У меня должны быть калькулятор, рулетка и Человек дождя[257] в качестве консультанта. Если я посчитаю неправильно и не найду выхода, возможно, мне следует продолжать идти. Нет. Я могу оказаться здесь навсегда, и, если это только единственный Апокалипсис на клиента, я не хочу его пропустить.
330. 331. 332. 333.
Я останавливаюсь и осматриваюсь по сторонам. Сквозь трещину в стене слева от меня проникает свет. Я просовываю в щель палец. Такое ощущение, что это служебная дверь, которая была заварена, но работа была проделана небрежно, и с тех пор влага в туннелях поработала над швами. Я просовываю в щель новую руку, выкрашивая слои проржавевшего железа и облупившейся краски. Новая рука отлично справляется. Она чувствует форму и шероховатость металла, но при этом не кровоточит и не ощущает боли. Возможно, мне следует её оставить. Когда в двери появляется чистая чёткая щель в пару сантиметров шириной, я упираюсь ногами и протискиваю в неё плечо и тело. Металл поддаётся, разбрасывая канализационную плесень и листы ржавчины размером с листья дуба.
Оборванные психи спят на полу, а грязные матрасы стащили вниз из палат наверху. Они не так уж сильно отличаются от тех, которых я видел на улице. Может, эти продвинулись чуть дальше по дороге в Страну Конфет[258]. Остальным удалось бежать, но эти бедламские овцы так и не покинули пастбище. Они пускают слюни пялятся на меня, когда я прохожу через старую служебную дверь.
Я в вестибюле того, что в моем старом мире было Обсерваторией Гриффит-парка. Эта версия не похожа на ту, куда Галилей заглянул бы отлить. Полы и стены из голого цемента. Большая открытая палата и одиночные камеры по кругу на нижнем этаже. Двери всех камер разблокированы или выбиты. Находящиеся там психи наблюдают, как парочка старых душ, возможно, ведьм, пускают пыль из крошечных изумрудных пирамидок по орбите вокруг хрустальных кубов в виде воображаемых созвездий.
На втором этаже более колоритные типы. Джек сказал, что в психушке были адовцы, и для разнообразия не солгал. Там их несколько, вперемешку с человеческими душами. Они играют в игры, которые, возможно, понятны лишь им одним, бросая бутылки с зельями и кости людей либо животных, а затем рисуя кровью и дерьмом на полу символы. Когда рисунок закончен, все делают шаг и принимают новую странную позу. «Подземелья и Драконы» для настоящих чудовищ в реальном подземелье.
Третий этаж — это старомодный чёрно-белый «Бедлам»[259] Бориса Карлоффа, который я искал. Тусклый, влажный вонючий. Вот где они держат однопроцентников[260]. Все камеры на нижних двух этажах открыты, а эти снабжены засовами двойной толщины, окружёнными связующими заклятиями. И они работают, потому что большинство камер всё ещё заняты.
Хорошая новость заключается в том, что эти немногие сбежавшие из своих камер пациенты третьего этажа представляют большую опасность для себя, чем для меня. Два грязных адовца катаются по полу, грызя смирительные рубашки друг другу. Не могу сказать, они пытаются помочь или съесть друг друга. Судя по дырам в материале и их сломанным зубам, похоже они занимаются этим уже давно и безуспешно. Тем не менее, следует отдать им должное за упорство.