Я? Говорила? Я только сейчас родилась. Но если ты помнишь, значит, было. И что такое карие? После вавилонского столпотворения люди перестали понимать друг друга, но если глаза у нас одинаковые, мы когда-то говорили на одном языке. Думаешь, Бога придумали люди? Он родился так же, как сегодня родилась я. Он соль и смысл той земли, что родила его. Он как ребёнок похож на свою мать: на её траву, на её деревья, на её небо и воду, на её горы…
Я не знаю, что такое счастье. Ты сказал: «Я счастлив». Значит, это так и есть. Я родилась, когда ты был счастлив. «Мне хорошо с тобой». Кто это сказал? Ты? Я?
– Знаешь, что такое ухо? Нет? Неужели нет? Ухо – это ребёнок. Смотри: мочка – голова, вот позвоночник. У него есть глаза, и, если проткнуть неправильно, можно ослепнуть. Неужели не знала? А что ты знала?
Я не знала ничего. Меня сегодня вынесло море, но уши у меня почему-то проколоты…
– Пошли третьи сутки. Я знаю тебя три дня. Сейчас где-то палят пушки, ведь я знаю тебя уже целых три дня.
19 февраля 1990
Чуда рождения новой жизни не произошло. Пока-пока, Влад по прозвищу Ужас поколения с десятью цепочками на шее. Я, правда, не хотела тебе сделать больно.
2 марта 1990
Густые сумерки легли весной на город бледный,
Автомобиль пропел вдали в рожок победный.
Глядись в немытое окно, к стеклу прижавшись плотно,
Глядись, ты изменил давно, бесповоротно…
…
Снова в мир весна кинулась,
И я поверить отважился,
Будто время вспять двинулось,
Или это мне кажется…
Будто бог нажал клавишу
Всех желаний несбыточных,
Но – только я не хочу видеть нас давешних,
Непохожих на нынешних.
Я больше не люблю «Аквариум» в тихом ночном клубе, мне безразличен и тихий ночной клуб, я больше не старшая пионервожатая. Я снова нигде не живу.
Но «Бог» нажал клавишу. И, слава Богу, 7 марта я уеду в горы.
9-10 марта 1990 г. Алма-Ата (Стеклянный вокзал)
Однозначно: Бог потом. Сперва залитый голубым серебром гребень Азовки и тёмный силуэт сосны да волны Уральских гор до горизонта.
А утром – глухо ухает филин. Я думаю сквозь сон: не к добру. А синие густые звуки всё падают с сосны на землю. Это значит – я убегу без слов. Оденусь в хрустящей от утренника палатке и по синему снегу, ещё хранящему цвет ночи, – к дороге. Трусливо? Нет, разумно.
А Сергей Ефграфович, чьё лицо и тело я всю ночь учила наизусть на ощупь, донесёт потом мой рюкзак до аэрофлотовского экспресса. Пожмёт мою мужественную руку и в аэропорт не поедет.
Серые мартовские лужи города сменит чёрный лёд луж взлётной полосы, потом дождь в алма-атинских лужах. Снова:
Под крылом стал город
Созвездием огней,
И купол неба вспорот
Дорогою моей…
Наш дурдом (к. 411) сменил сцену, разместившись среди декораций под вывеской «сборы в Туюк-су». И чертёнок Флорида, и ангелоподобная девочка Танюшка, и Измоденов, и дятел Шура, и все-все-все.
14 марта 1990
– На вершинах снежных гор серебро слитками.
– А может, шоколад плитками?
– Ну как, девочки, назагорались?
– Ничего, синенькие.
– Ленка. Где карабинный тормоз?
– Ты и так тормоз, без всяких карабинов, отделение тормозов…
– Ничего себе единичка. И чего мы так по-пухли?
– Так высота 4 тысячи.
Скалы, лёд. Наша первая в этом сезоне гора – рыжая Машук Мамедова. Интересно всё-таки, зачем людям это надо?
15 марта 1990
Бредни города. Товарищи инструктора в день отдыха спускаются к жёнам, вниз.
– Господи, прошу тебя,
С неба его трахни,
И тогда я, Господи,
Подстригусь в монахини…
(Это Ленка Рычкова тащит поленья.)
– Женский день?
– Светлой памяти дня Восьмого марта посвящается…
Бредни города. Размышления о Боге, об обществе исторического маразма, квартирные и прочие проблемы. Бредни города. О чём думаешь, пробираясь между синими тенями тянь-шаньских сосен? О чём вспоминаешь?
«Будто послушник хочет к Господу, ну а доступ лишь к настоятелю». А вот это и есть доступ без посредника к настоящему. Цельное, настоящее, не больное. Никаких измышлений, только горы. «Горы спят, спокойствием собственным скованы». Иногда глухо рычит снег, отслаиваясь, как шелуха, и горы обнажают коричневые бока – греются. А мы должны приспосабливаться к их ритму, их строю.
Вот с весёлым стуком полетели в горную речку камни с обрыва: это – друг Мефистофеля со своим притоном и чёртом Василисой, Влад, общага архитектурного. Раз – и всё. Ненужное – в весёлую, горную речку.
Вот зловеще шурша, медленно ползёт язык снежника. Это – хуже, это – больное. Это – Измоденов, Татьяна, подсознательное, мутное беспокойство. Медленно. Но верно. К чертям – в мутные мартовские ручьи.
А в «серебряном вагончике», где мы проживаем, марево печного тепла и борща. На клеёнке стола – чайник. Ботинки, фонарики и рукавицы висят гирляндами. Местный знахарь Толик у рации безуспешно четвёртый час вызывает «Компас-5». Новички спускаются с Альпенграда, а у нас завтра «двойка».
Вот и всё. И я счастлива в этих днях. Спокойно и бесконечно.
18 марта 1990
В какую схему уложить существо своё? Да оно уже уложено. От утренней электрички до гудящего аэровокзала. Я привыкла жить между приездами и отъездами, вечными сборами рюкзаков. На вокзале 411, где койки поставлены для всех проезжающих.
– Ленка, ну ты же знаешь, что круг моих мыслей ограничен авторской песней.
– А весна и в горах пахнет тем же.
– Чем же это?
– Мокрым снегом…
25 марта 1990. Поезд «Алма-Ата – Ленинград»
Час настал —
Пора лететь…
– На крыло – и в долину, – смеётся Ленка Рычкова.
Погода – синь с золотом. Горы – голубые. День – воскресный. И поднимающиеся вверх, в «Чимбулак», кто с удивлением, кто с улыбкой, слушают наш прощальный концерт. Это мы собрали рюкзаки и «встали на крыло». Вроде грустно, но птичьи наши души радуются солнцу, воле голубых гор, весне. «Воля, воля, воля, и не вернуться нам назад».
28 марта 1990. Возвращение
Встречающие – есть. Мои давно здесь: онемевшие, вросшие в гудящую от поездов землю чахлыми клёнами.
И город уже нашёл меня сквозь вагонное стекло, залитое грязью странствий, и расстреливает в упор острыми шариками огней.
Флоридку встречает Лёнька с пятью бордовыми розами. Берёт её рюкзак.
А раскрытые ладони моих клёнов без остатка заняты мокрыми сумерками свердловской весны.
Люблю перрон. Люблю вокзал. Они не засыпаны осколками моих иллюзий. Я проношу над ними в состоянии эйфории всех своих смертничков (розовых, голубых и всегда нежных) дальше. Кладбище за чертой вокзала. Там:
где шкатулка города щедро раскрывается, переливаясь огнями;
где в общаге архитектурного, под вывеской «Жанна, я люблю тебя. Вовка» действительно живёт Жанночка и ждёт Славу;
где Влад, уперев палец мне в плечо, говорит о женщинах-иудах;
где Любка, беременная от Графа, выходит замуж за другого, убегая от любви;
где Бельковы до свадьбы спешат сдать петрографию;
где Сергей Ефграфович ушёл на Приполярный;
а подарок Валеры – значок спасотряда – теряет теплоту.
1–2 апреля 1990. Копейск. Что такое женщина?
…
Ничего не изменилось в этом городке! Так же, пройдя из одного конца проспекта в другой, плавится в сковороде заката оранжевое солнце, перегородив шоссе на стыке с горизонтом. Так же в оранжевый дым уходят люди и въезжают машины, становясь чёрными точками в преддверии небытия.
А вечером я шатаюсь по акварелям своего детства. Асфальт вторит мне серебряным позвякиванием. Я остерегаюсь резких движений, боясь разбить эти прозрачные сумерки, сломать невзначай кованые ветки. Апрель – фарфор, серебро, акварели.
Встречаюсь со старыми приятелями, точно листаю старый фотоальбом. Мной движет чувство ленивой сентиментальности. Ничего более. Живой жизни тут нет. Да и во мне ищут отблески минувшего. Но и их нет. Увы, увы.
Что же есть? Знакомые светильники городских огней да въевшийся в память шум ночного шоссе за окном. Светофоры, что с наступлением сумерек до утра мигают только одним, жёлтым, глазом, обещая чудо, которого не произойдёт. «Раз-два-три, раз-два-три».
Женщина…
– Женщина не несёт прогресса, – это, естественно, Измоденов.
Мы едим дрянное мороженое и пьём дрянной кофе в дрянном месте. Его познания о женщинах всё пополняются, выводы всё совершенствуются и тоже эмпирическим путём:
– Почему вы все такие глупые? Даже лучшие экземпляры…
Ох уж этот вечный Измоденов. Ох уж этот пьяный день. Мне жаль Измоденова, потому что во многом он прав. Давний вопрос: «Знание есть счастье?» Но не для меня.
Прогресс, позиции, идеи, принципы – одёжка, чешуя, когда меня переполняет солнце. Пришла весна. И теперь мне ближе блудливые кошки, мне интересней запах неродившейся травы…
Ухал филин. Синие густые звуки падали в снег, ещё хранящий цвет ночи и холод зимы… Я должна была взорваться, как бутылка шампанского: в моих пальцах струилась давняя страсть, тяжёлая и непрозрачная, так похожая на выдержанное вино. Губы набухали ею, грудь… Как странно чувствовать в себе женщину.
6–7 апреля 1990. Эпиграф: «Судьба человека – это нрав его». (Кто сказал? Не помню)
На золотистой зебре этого дня я доехала до финиша. Золотистая полоса – прогретый солнцем и пахнущий сосной воздух. Голубая полоса – дуновение снега и уцелевший случайно лоскут зимнего сквозняка. Шастая среди этих полос, я была счастлива. Бездумно, но глубоко – до самого дна. Мне нравились снежные веснушки – рыжие кусочки тонкой сосновой коры и бороздки старости. Мне нравилась весенняя лёгкость наших женственных пейзажей. И ручейки на теневой стороне Чёртиков.