отвратительным лязгом и грохотом. А во дворе и вовсе случилось небольшое ЧП: техничка Любка явилась на работу под хмельком и ничтоже сумняшеся схлестнулась с верзилой Саранчуком, взявшим у нее без спроса ведро, чтобы помыть свою машину.
– Любка, – доносился со двора клекочущий тенорок Саранчука, – тебе жаль этого ведра? На, подавись! – и слышался звенящий, перекатывающийся грохот оцинкованной жести, скачущей по асфальту. – Любка, молчи! Завяжу на голове юбку и высажу на базаре.
– А-та-та-та! – частила техничка, потом смолкла, и в окно я увидел, как она, наклонившись, пьет большими глотками воду из крана.
Приехал Игорек, которого я посылал за бензином в Малую Чернявку. С бензином с некоторых пор было у нас туго, районные прокуратуры и литра по разнарядке не получали, и три полные канистры, выпрошенные негласно, в залог будущих дружеских отношений, – это было что-то из ряда вон. Я и не думал поделиться горючим с Ильенко: новый здесь человек, я из кожи лез, чтобы заправить машину, раздобыть новую резину (старая, на водительском жаргоне, была разномерка, да еще с вытертым протектором, лысая), а он, как говорится, и в ус не дул. Поэтому, уходя в отпуск, я сразу отрезвил любителя покататься:
– Бензина нет, машина нуждается в ремонте. Вот я и займусь в отпуске ремонтом, есть у меня на примете одна мастерская…
– Как же мне без машины?
– А вы, Мирон Миронович, до того как обходились? Прокуратура год была без машины. Вот и сейчас как-нибудь…
С тем и уехали.
– Что, Николаевич, домой? – спросил Игорек, приостанавливаясь на перекрестке.
Я задумался, прикидывая так и этак. В самом деле, домой? А что для меня там? Ремонт, сад-огород, сапка, лопата, молоток, гвозди? Хмурая Даша, которую эта неустроенность достала не меньше, чем меня? Но как домашний пес, который, однажды сорвавшись с цепи, будет снова и снова рваться на волю, так и я внезапно ощутил вкус побега, звяканье разорванных звеньев и пьянящий дух свободы. И тут же поймал себя на лжи: не внезапно – давным-давно ощутил, еще тогда, когда оказался сам один в этом вертепе, где многое мне дозволено и немногое с меня спросится.
– А давай-ка заедем к Лёпику, – сказал я первое, что пришло в голову. – Мне Мирошник как-то хвалился, что у того армяне иногда жарят шашлык – пальчики оближешь. Представляешь, в электродуховке, – и какие-то у них особенные специи, травы. Я не для того, чтобы есть, – спохватился я, уловив голодную спазму у Игорька, – а надо бы кое-что разузнать…
Странной кличкой Лёпик в Приозерске называли хитрого и ушлого человечка, Ковтуна Игната Иосифовича. Был Игнат Иосифович приземист, колченог, скуласт и во всякую пору года краснолиц, черты лица имел грубые, но вместе с тем чем-то притягивал и удерживал подле себя тех, кого хотел удержать, – смешливой, обволакивающей, обходительной лестью, шутками-прибаутками, чертиками, пляшущими в крохотках-глазках? В молодости он несчетно любил женщин, но, как сам теперь говорил, посмеиваясь и сверкая болотного цвета зрачками, вышел в тираж. Судачили, что Ковтун, будучи директором заготконторы, ночью накануне ареста сжег контору дотла вместе с документацией, отсидел несколько лет и был досрочно освобожден в связи с актом амнистии. Вспоминали и то, что до своего лихого директорства он избирался председателем Приозерского поселкового Совета, и в секретаршах числилась у него сама Самсонова, ныне народный депутат, а в те времена – обыкновенная сельская пышка, устроенная Лёпиком в институт пищевой промышленности, и что учебу пышки он оплачивал не просто так…
Теперь на третьем этаже бывшего универмага у Ковтуна был магазин мебели, вполне плохонький, как многое во второй половине девяностых.
– О-хо-хо! Евгений Николаевич! – всплеснул руками Лёпик, когда я появился среди его кухонь, спален и мягких уголков, и быстро-быстро потер красные ладони, как всегда тер их в минуты недолгого жизненного счастья. – Обживаетесь? Не хотите мягкий уголок? Чудо, а не уголок! Нет, вы сядьте и попробуйте! Как драгоценному месту сидится? То-то! Или, может, спаленку? Когда есть с кем спать, спаленка просто необходима.
И он снова засмеялся, шлепнул в ладони и быстро-быстро потер одну о другую.
Я и не хотел – улыбнулся, сказал, что и «драгоценному месту» сидится замечательно, и есть с кем спать, но мне бы посмотреть теперь канцелярскую мебель…
– Дрянь! – схватив меня за рукав и хитро щурясь, забормотал Лёпик. – Не на что смотреть. Но если надо…
– Не надо. Это я к слову.
– А если к слову, пойдемте, пойдемте, – он поманил меня в подсобку, снова шлепая в ладони и сверкая вороватыми, как у мыши в крупе, глазками, – есть у меня одна кухонька…
Подсобка, а на деле комната, уставленная не распакованной мебелью, с диваном у стены и приставленным к дивану столом, была, как я сообразил, местом, где Игнат Иосифович любил уединяться с друзьями и подругами, как о том не утихала, несмотря на все его заверения в обратном, людская молва. Смахнув со стола с лиловыми потеками и сальными пятнами, налипшими на столешнице, непотребный сор – конфетные обертки и высохшие хлебные крошки, Лёпик нырнул лицом и рукой в какую-то тумбочку, порылся там, выудил бутылку коньяка и со смешком бухнул ею о крышку стола.
– А, Евгений Николаевич?! А?! – торжествуя, потер он руки. – Нет, я не потому, у меня сегодня праздник. Какой? День рождения. Какого числа? Уже прошел, но вы-то здесь сегодня! Я понимаю, вы – ого-го, прокурор! – а кто я? Но если по рюмочке? Я магазин запру – никто и не узнает…
Изображать невинность было поздно: однажды я уже сидел за одним столом с Лёпиком. Директор маслозавода Мирошник зазвал меня на уху и шашлык, и когда мы подъехали к ставку, там уже колдовал над котелком невзрачный мужичонка в фартуке, с хитрыми глазками и бордовым цветом лица. Мужичонка разливал по кружкам уху, вертел над углями шампурами, потом подсаживался и пил с нами на равных, – почему бы ему не пить? Я никогда не был снобом, должностью и образованием не кичился, с простыми, не чиновными людьми запросто сиживал за пивком или чем покрепче, а в тот день еще и зазывал: «Игнат Иосифович, не тушуйтесь, что вы все в стороне? Давайте к нам! Выпьем еще по одной!» И только позже прознал, кто таков этот Игнат Иосифович.
Черт его знает, может – в самом деле?..
Я посмотрел в окно – там было неласково, пасмурно, и по запотевшему стеклу секли серые дождевые струи. Где-то далеко, в другом городе – Даша: верно, сетует на непогоду и попрекает меня: опять дождь, опять в доме и кот не валялся, опять этому лентяю и лгуну, то есть мне, – счастье…
– Ладно, закрывайте свой магазин, – согласился я, ухмыляясь Лёпику одобрительной скользкой ухмылкой и вместе с тем испытывая неловкость и подобие стыда за то, что с моего согласия совершалось. – Только быстро, дел невпроворот. И в машине водитель ждет.
– Айн момент! У меня тут салака в масле, балычок, печенье…
Мы споро и незаметно опорожнили бутылку, и Игнат Иосифович тут же добыл из тумбочки вторую.
– Абрам и Сара ходят парой, – пояснил, маслясь и потирая ладони.
Я не чувствовал себя пьяным, но – расслабленным, добрым, покойным, и почти забыл о Даше, об Игорьке и дожде за окном. Почти – потому что за хмельной завесой что-то, живое и обиженное, как брошенный ребенок, тихо ворочалось в глубине души невысказанным упреком. Но я упрямился: какой, к черту, упрек, когда вот она, вольная воля, свобода от всех и от всего!..
– Черт с вами! – согласился я не без внутренней борьбы с самим собой. – Но только если скажете, зачем спалили заготконтору.
Лёпик хитро и тонко ухмыльнулся, глянул своими мышьими глазками и выдал скороговоркой:
– Дали четыре года, а если бы не сжег – впаяли бы десять…
А затем произошло то, что произошло. Едва выехали за город, я сказал Игорьку, что машину поведу сам. «Но…» – хотел было возразить тот, и тогда я пьяненько и злобно рявкнул: «Что такое?!.»
9. И Аз воздам!
Все решилось в одни сутки. Все-таки пришлось идти в травмпункт и там врать, что свалился с лестницы, потом меня быстро и вполне цинично, как загнанного коня, осмотрел хирург (хирургу пришлось соврать о том же), сообщил, что порваны связки, и назавтра велел явиться для госпитализации.
– Если боитесь операции, – хирург ухмыльнулся мне в лицо и хрустнул суставами пальцев с рыжими жесткими волосками, – можете отказаться: так или иначе, заживет. Но одно плечо будет ниже другого. Будет болтаться, вот как сейчас – вверх-вниз…
«Не отвертеться, – уныло подумал я, тотчас проникаясь неприязнью к этому самодовольному типу, так мерзко, так нагло похрустывающему передо мной пальцами. – «И Аз воздам!» – в обличье рыжего коновала. Зарежет – и глазом не моргнет».
– Нет-нет, не боимся! – почуяв, что я скажу сейчас нечто резкое и злое, чего не стоило говорить, опередила меня Даша. – А операция… – Она, по всей видимости, хотела спросить, не опасна ли операция, но увидела на моем лице злые желваки и спросила об ином: – …когда?
– Скоро, – отрезал рыжий, но все-таки снизошел и смягчил тон. – Вы не волнуйтесь: разрезали, сшили, зашили – всего делов-то.
«Попадись ты мне, уж я бы тебе разрезал, сшил и зашил! – возмутился я, еще и потому злобясь, что хирург оказался прав: я боялся операции, даже самой пустячной, – и, не в силах совладать с этим унизительным, подкожным страхом, ощущал себя не лучше побитой собаки. – Что с него взять? Рыжий он есть рыжий!»
– Посмотрите, – продолжал хирург, обращаясь исключительно к Даше и вертя меня точно манекен. – Здесь делаем небольшой разрез, – чиркнул он по моему плечу пальцем с крупным, коротко подстриженным ногтем, как будто орудовал скальпелем, – затем сшиваем связки, схватываем шурупом кости, чтобы связки спокойно срастались. Ведь любое усилие, двинул плечом или еще что – и связки опять того… А месяцев через шесть срастутся – снова на стол: разрезали, шуруп вывернули, – и будет вам счастье.
«Как, еще раз?! – меня даже передернуло от слов коновала. – Неужели это только начало? За один неверный шаг? Или таких шагов сделано у меня не счесть и все они вели на обочину под Сокольцом?..»