Она пришла ближе к вечеру и, бегая глазами от смущения, выложила у меня на столе аппетитно пахнущий судок с кусочками жареного карпа. «Это еще что такое?!» – воззрился я на секретаря-машинистку, играя бровями. Но на этот раз Гузь не стушевалась.
– Попробуйте. Я старалась. Вам все равно придется где-то ужинать. А есть всухомятку – только желудок портить. Я видела, вчера вы покупали в гастрономе колбасу и «Бычки в томате»…
Она видела! Глазастая вы моя!..
Но судок источал такой ароматный запах, что слюнки у меня потекли, – я не утерпел и принял подношение.
Но едва я принялся за еду, в дверь поскреблись – и в образовавшуюся щель просунулась хитрая физиономия майора Савенко, после нашего с ним застолья в отеле взявшего моду являться без приглашения.
– О! – воскликнул он, усмехаясь. – Знал бы – захватил водочку. Или пивка для рывка. А так: рыба без пива – деньги на ветер.
– Хотите сказать: пиво без водки?.. Присоединяйтесь, – предложил я, впрочем не очень приветливо, и пододвинул судок майору. – Сегодня день открытых дверей: то один явился, то другой.
– Теперь вот я приперся, – добродушно кивнул Савенко, сел напротив меня, запустил в судок пальцы, ухватил кусок пожирней и прикусил зубами золотисто-коричневую, хрусткую корочку. – Вкуснота! Кто жарил? Надежда? Или кто-то у вас еще завелся?
– Что значит еще?!
– Не придирайтесь к словам. А хорошо бы!.. Как в минувшую войну – ППЖ, походно-полевая жена…
– Осторожнее с рыбой, Савенко! Костями не подавитесь…
– Понял. Меняю пластинку. – Он причмокнул, облизал пальцы. – Умеет она готовить!.. Живет, бабочка, одна – мужика выгнала, на свои гроши двух девчат растит… Я съем еще кусочек?.. М-да! А с машиной у вас что?
Я ответил, что новую машину дадут не раньше лета.
– А «Нива»? Ее отрепетировать – раз плюнуть. Водила, как погляжу, совсем мышей не ловит. Ледащий у вас Витек, не то слово – косоглазый!
Савенко наступил на больную мозоль, и я, едва сдерживаясь, буркнул, что Виктор опять болен: не то грипп, не то ангина. Здоровьем слаб, какое там – ледащий!
– Вот те на! – всплеснул руками Савенко. – Болезный? А я его вчера на базаре видел. Забил кабанчика и мясом торгует. Больничный? И больничный будет! Родственничек у него, терапевт Вахнюк, любой больничный нарисует. Что у Витька, к примеру, воспаление яичка или кошачий лишай…
Надо ли говорить, как я взбрыкнул после этих слов?
На следующий день Виктор Ищук переминался с ноги на ногу в моем кабинете. Но глядел вызывающе, угрюмо, волком глядел.
– А что такого? Если я болею – не могу продавать мясо? Имею право! – последнее, что он успел сказать перед тем, как я крикнул: «Вон! Чтобы духу вашего!..»
Через месяц на освободившееся место водителя был принят Игорек. А летом прокуратуре района была выделена подержанная «семерка».
17. На круги своя
Через две недели, как было сговорено с Шадриным, Игорек пригнал из Пустовца «семерку». Отрихтованный, покрашенный и отполированный кузов блестел как новенький, но ремонт ходовой не успели довести до конца, – и, заезжая во двор, машина протяжно заскрипела и похилилась. Но как бы там ни было, Николай Прокофьевич, прибывший «для разбора полетов», оказался в полном восторге. «Ни хрена себе!» – не без удивления присвистнул он и потрепал меня по плечу. Верно, не понаслышке знал цену такому ремонту…
У измученного неизвестностью Игорька лицо просветлело.
Не утерпев, вышел на крыльцо наглый Саранчук, проскакал к машине, сунулся в кузов, завертел головой, загоготал, как святочный гусь, приязненно толкнул Игорька плечом: «Ну ты даешь, брат!»
Напротив, у выглянувшего из окна Ильенко физиономия вытянулась, стала пепельно-серой, щеки впали больше прежнего, – и, не удержавшись, он хлопнул оконными створками и наглухо задернул вылинявшую штору.
– С выходом! – сверкнула желтыми зубами разбитная Любка, когда мы проходили по коридору.
– Ну-ну! – отозвался Шадрин, на ходу провел пальцем по подоконнику, покачал головой. – Почему пыль на окнах?
– Пыль? Какая пыль? – нимало не смущаясь, затараторила Любка. – Ах эта… Так ведь лето! Шастают туда-сюда, вот и напылили… Я ее тряпкой!.. А зарплату нам думают повышать или как? А, Николай Прокофьевич?
– Думают, Любка, думают! Одно невдомек: какая зарплата, если лужа на полу?!.
При нашем появлении в канцелярии Надежда Григорьевна Гузь молча поднялась, сдвинула в мимолетной улыбке неровную складку губ и спросила меня глазами, не приготовить ли кофе. Разумеется, – ответил я так же молча, пропуская Шадрина в кабинет.
Здесь все было так же, как до моего злосчастного отпуска, даже бумаги на столе никто не сдвигал, – и я не удержался от благодарственной мысли: «Возвращение на круги своя».
– Ну-с, – сказал Шадрин, забираясь в мое кресло и пробуя его крупным, будто круп у лошади, задом, – вернемся к нашим баранам. Бери бумагу, пиши. И этот твой… Игорек пусть тоже напишет. Знаете, что писать? Вот и пишите – і до праці!
Объяснение на имя прокурора области я написал быстро и легко: благо накануне мы с Игорьком оговорили все скользкие моменты в повествовании о том, что случилось под Сокольцом. Пробежав написанное глазами, Шадрин небрежно втолкнул бумагу в тощую папку на резинках, затем достал оттуда и подал мне сложенный вчетверо листок:
– На, полюбуйся! Радетель правды и справедливости…
То была анонимная жалоба, напечатанная на разболтанной машинке с западавшими буквами «м» и «о», – какие-то пол-листа текста, неграмотного, правдивого, подлого, стоившего мне нескольких бессонных ночей.
– Ну?
Я молча порылся в ящике стола, достал какую-то бумажку за подписью начальника следственного отдела Германчука и подал ее вместе с анонимкой Николаю Прокофьевичу. Тот вгляделся, вскинул бровь, прихлопнул листки обеими руками:
– Идентично! Одни и те же буковки хромают… Вот мент поганый!
– Не он один.
И я поведал о роли Ильенко в этой истории – о несбывшихся надеждах на прокурорское кресло, посещении маслозавода в компании с Германчуком, запугивании Мирошника.
– Черт старый! – воскликнул Шадрин, когда я закончил. – И что с ним теперь? Гнать? На пенсию, помидоры выращивать?
Но я отрицательно мотнул головой: пусть поработает, там видно будет. Выгнать дело нехитрое, а где взять хорошего следователя? И главное, не мог я поступить иначе: тайный стыд гнездился где-то в глубине сознания, да еще совесть исподволь доставала. Ведь Ильенко написал правду, а его за это на выход?
– Как знаешь, – вздохнул Шадрин, выбираясь из-за стола. – Добрый, да? А если он опять того?.. Ты в лес по грибы, а он в крик: украл дрова! Ты на ставок порыбачить, а он: глядите, прокурор рыбу стибрил! Ты с букетом к секретарше по поводу 8 Марта, а он: развел бордель на работе! Гляди, Женя, если бомба однажды не взорвалась – не факт, что не рванет в другой раз.
Он прошелся по кабинету, крупный, порывистый, с квадратным лицом римского аристократа, сложил в замок кисти рук, захрустел ими.
– Ты вот что, Женя. Ты все-таки оглядывайся по сторонам. Мартынчук дедушка славный, незлой, но внушаемый. А «друзей» у тебя, как я погляжу… Да! Вот хотя бы Козлов… С чего началось? Дедушке Мартынчуку однажды приспичило поговорить, позвонил в район, а Козлова нет. Еще раз позвонил, и еще раз – нет прокурора на месте, и никто не знает, где тот изволит быть. Только на следующий день объявился, – и нет бы сгладить ситуацию, так он, представь, стал в позу: находился на проверке в селе таком-то, оскорбляете недоверием! Мартынчук сначала опешил от такой наглости, потом втихую отправил в район Степанова. Тот лис бывалый, того не проведешь: приехал в село, в правление и в сельсовет, расспросил кого надо и составил докладную, что никакого Козлова с проверкой там отродясь не было. Вот и вся недолга. Так что я бы на твоем, Женя, месте этого старого хрыча Ильенко того…
Шадрин уехал, а я стал размышлять над его словами: может, и в самом деле дурак? Какая, к черту, совесть, когда мир вокруг жесток и безжалостен! Сегодня я пожалел стукача, а завтра он уничтожит меня очередным доносом и никакая совесть не торкнется в его сердце?! Но, с другой стороны, я еще не отвык считать себя, как ни пафосно это звучит, порядочным человеком. Сделай я этот шаг, и можно переходить в другой лагерь, к людям, лишенным каких бы то ни было убеждений. Но, право, не хочется. Пока не хочется…
В дверь постучали. Вошла Надежда Григорьевна Гузь с чашкой кофе и двумя конфетами на блюдце.
– Шадрин отказался. А вы? Кофе так себе, но я подумала…
– Что значит так себе? Вы такой пьете? Вот и я с вами заодно… А конфеты уберите. Я хоть и сладкоежка, но – отнимать шоколад у женщин!..
– Скажете тоже: отнимать! – Гузь с негромким гортанным смешком пододвинула ко мне блюдце. – Вчера у старшей дочери был день рождения. Считайте, угощение от нее.
Ах вот оно что! В ящике стола лежала у меня коробка конфет, я достал ее и подал секретарю-машинистке с шутливым поклоном: а это имениннице от меня! И тотчас мне припомнились предостерегающие слова Шадрина про «бордель на работе», – я и не хотел, незаметно окинул Надежду Григорьевну оценивающим, кобелиным взглядом. Нет! Да нет же! Эта немолодая мадам, худосочная, потрепанная жизнью, с неровной линией губ и несчастными проговаривающимися глазами, – какой уж тут соблазн! Ей бы отоспаться да поесть досыта…
– Присядьте, – сказал я с невольной жалостью в голосе. – Что нового? К сожалению, мой отпуск непредвиденно затянулся, и хотелось быть в курсе, что да как. Происшествия, что-то из ряда вон?
Гузь ответила: ничего особенного, кроме того, что уволили начальника райотдела милиции Кравца. Как уволили? – по всей видимости, отпечаталось у меня на лице, потому что новость оказалась неожиданной и малоприятной. Что бы там ни говорили о распре между Козловым и Кравцом, с последним у меня сложились ровные, рабочие отношения. Первым делом изрядно выпив, – не раз и не два, – мы за выпивкой присматривались и прислушивались друг к другу, пока не убедились: вражды не будет. Не в последнюю очередь из-за показательного увольнения Козлова: глупо рвать постромки, если можно с умом, по закону, а не руководствуясь упрямством, обидой, самолюбием… Но и дружбы между нами не