– Накапайте в рюмку яду! – пробурчал я, отхлебнул горчайшего пойла из чашки и невольно передернул плечами. – Впрочем, уже накапали…
– Вы просили двойной… Хотите колодезной воды? В некоторых кафе к экспрессо подают холодную воду. Я не пробовала, но говорят – вкусно.
– Так и есть. Спасибо. Кто у нас записался на прием? Минут через пять запускайте первого.
Первым оказался некто Гаманюк, человек в районе известный: время от времени он начинал испытывать возбуждение, наведывался во все инстанции и требовал справедливости. Речи вел на первый взгляд здравые, глядел зорко и подозрительно и через пять минут общения выводил очередного чиновника на чистую воду.
«Неужели полная луна?» – вздохнул я, жестом предложил посетителю сесть и открыл журнал посещений.
– Как наши бюрократы? Живы-здоровы? – косясь круглым петушиным глазом, с полуоборота завелся Гаманюк. – С глубоким прискорбием сообщаю – персонально вам, блюститель закона: все живы и здоровы! Каково? И после этого вы можете спокойно пить кофе? Почему у нас не так, как у других – там, за бугром? Потому что воруют! Давайте искоренять.
– Давайте. Перейдем к делу.
– Перейдем. У меня украли кота. Орудует шайка. Отлавливают котов и собак, у которых шерсть прочная и красивая, шьют шапки, после сбывают на базаре.
«Таки полнолуние!» – я краем глаза заглянул в перекидной календарь, стоявший на столе, и невольно включился в этот театр абсурда:
– А почему ко мне, а не в ОБХСС?
– Был! – радостно поведал Гаманюк и в возбуждении заскреб давно не бритый, с налетом седины подбородок. – Был! У старшего инспектора, того, что за хищениями… Изложил. А он: Гриша, не волнуйся, иди домой. Как же, домой! Этот, старший, наверное, тоже в деле: раньше шапки у него не было, теперь есть. Вы его проверьте. Вор!
– Прямо-таки вор? Шапка у него была, ондатровая. Зачем ему кошачья? Собак в поселке дразнить?
Уловив иронию, чуткий Гаманюк беспокойно заерзал на стуле.
– Значит, искать не будете? Ну да, что вам какой-то кот! Тогда пишите: Приозерск хотят затопить. Факты? Укрепляют дамбу. Сброс воды сократили до минимума. А как пойдут осенью дожди, всех смоет. Вам хорошо, вы на возвышенности. А нам как? Ресторан пошел трещинами. Тот, что на берегу. С весны закрыт: ремонт. Знаем этот ремонт! А все рыбхоз! Их ничего, кроме выгоды, не волнует.
– Григорий… как вас по отчеству? – запершило у меня в горле.
– А знаете, я попрощаться пришел, – взглянул на меня косо и недобро Гаманюк. – Больше к вам не приду. Решительно! Потому что бес-по-лез-но: вы тоже того… Напоследок – из Библии, специально для вас. – Он достал из кармана ученическую тетрадь, сложенную вдвое, с бахромой по краям, и стал читать, отставив подальше от глаз руку с тетрадью: «Не извращай закона, не смотри на лица и не бери даров; ибо дары ослепляют глаза мудрых и превращают дело правых». Чтобы было понятно: здесь «превращают» надо понимать как «извращают». И дальше: «Правды, правды ищи, дабы ты был жив…»
Гаманюк ушел, хлопнув дверью и напоследок глянув свысока, как если бы одержал моральную победу. А я подумал, что душевнобольные люди на самом деле не так уж ущербны, как может показаться со стороны: бывает в них нечто этакое…
Еще хрипато-возбужденный голос Гаманюка доносился из канцелярии, как в кабинет не вошла – ворвалась женщина, признанная потерпевшей по делу об убийстве сожителем ее малолетнего ребенка-инвалида. В какие-то два шага преодолев расстояние от двери до стола, она без приглашения села и устремила на меня отчаянные бегающие глаза. То была молодуха, плотно сбитая и отталкивающе красивая – черными разлатыми бровями, жгучими, янтарного отлива зрачками выпуклых глаз, ямочкой на правой щеке. Судя по решительному виду и прерывистому дыханию, молодуха была до крайности возбуждена и сердита.
– Отпустите его! – сказала она злым низким голосом, и сухие глаза ее загорелись темным лихим огнем. – Зачем вы его держите? Он не виноват!
– Кого? – опешил я, не до конца веря услышанному. – Кто не виноват? Сикалов?
– Он Васеньку укачивал, укачивал – и заснул. Так получилось… А ваш Ильенко: задушил, убийство! Какое убийство?! Отпустите от греха… Я на вас жаловаться буду! Все равно Васеньку не спасешь, а там… может, там ему лучше будет… А мне? Как мне без мужика в доме?..
– Вон! – произнес я тихо и членораздельно. – Бумагу для жалобы вам выдадут в канцелярии. Больше ко мне с этим вопросом не обращаться!
Молодуха попятилась, брызнула от порога злыми слезами:
– Я в область… Я к вашему главному поеду… По-моему будет…
«А что? Я ничего, – вспомнил я кривую ухмылку Сикалова на допросе. – Плакал он как-то… как кошка плачет… Вынимал воем печенку… Я сказал раз, сказал два: уйми ты по-хорошему своего байстрюка! А когда случилось, сговорились с ней: угорел малец, и все тут. Одно слово: дура баба!»
От этой припомнившейся кривомордой ухмылки мне стало не по себе. Да, не задался приемный день! Что еще предстоит сегодня услышать?
Следующими оказались две женщины, одна молодая, другая постарше, удивительно похожие друг на друга. «Мать и дочь», – определил я, пока те, стоя в дверях, присматривались ко мне. Затем та, что постарше, решительно подтолкнула молодую, едва не насильно подвела к столу и спросила, глядя на меня свысока:
– Это ты, что ли, здесь главный?
Я утвердительно кивнул и жестом предложил посетительницам сесть, а про себя подумал о пожилой: еще одна скандалистка!
– Не стану я у тебя сидеть! – сказала та злым накаляющимся голосом. – Нечего мне сидеть! Лучше ответь, если ты главный, что за порядки такие: скоро месяц, как зарплату не дают? Жить на что? У меня все болит, лекарств без денег – сам знаешь… Мне что, помирать? Ладно мне – ей как? Одна как перст, ребенок недоношенный, ему питаться надо. Или на картошке, как в войну?
– Где работаете? Кто вам зарплату не выдает?
– Не мне – ей, – пожилая ткнула пальцем в молодую. – Мирошник не платит, кто ж еще. Говорит, денег нет, а сам масло – на сторону! Люди видят, знают. Жили-жили и приплыли – так, что ли?
– Понятно, – с облегчением вздохнул я. – Только вам не ко мне – в суд надо. Идите к адвокату, пишите заявление… Это раньше прокуратура везде нос совала, теперь другие времена. Избавляемся от советского прошлого.
– От прошлого? – крикнула вредная баба и дернула за рукав молодую. – Погляди, Милка, каков! Это он от нас избавляется! Идите в суд! А деньги где взять? – за адвоката, за суд. Милкина подруга полгода судится – и конца не видно, – и нам так же? А судья? Они с Мирошником пьют и на машинах катаются. Будет за нас этот судья или нет? А ты человек новый. Или тоже с Мирошником катаешься?
Тут я ощутил жар крови, прилившейся к лицу.
– Простите, как вас по имени-отчеству? Любовь Петровна? А фамилия дочери? Мальцева? – Я сделал запись в журнал и как можно любезнее сказал: – Любовь Петровна, будьте добры, посидите в коридоре минут пять, там есть стулья для посетителей. Мне нужно сделать один звонок… Вас пригласят…
Недоверчиво поджав губы, та постояла, подумала, потом ухватила дочь за руку и повела из кабинета.
«Черт! – мысленно воскликнул я, едва дверь за ними закрылась. – Черт! Приплыли! Неужели за один проступок придется расплачиваться всю жизнь? Или переступить и идти дальше? Но тогда будет как в проповеди: истинным наказанием за грех являются не беды и напасти, а утверждение человека во грехе. Утверждение во грехе… То есть безвозвратно?.. Нет уж, через себя не переступишь!..»
Я снял трубку и набрал номер.
– Але-о! – послышался знакомый, потрескивающий в мембране голос. – Евгений Николаевич? Вы? Что так рано? Уславливались после обеда…
– Я по другому вопросу, Василий Александрович. У меня на приеме женщина, жалуется: задерживаете зарплату.
– Жалуется? Так пошлите ее… в суд, – хохотнул голос в трубке. – Кто такая, кстати? Фамилия? Я тут с ней потолкую…
При звуке этого хохотка злая, негодующая волна ударила мне в голову: Мирошник говорил со мной, точно я уже давно был если не соучастником, то, по крайней мере, на его стороне.
– Толковать вы с ней не будете! – процедил я жестко и непреклонно. – И мой вам совет: если не хотите испортить добрые отношения, переносить их на служебные не стоит. Какая на заводе задолженность по зарплате? Так вот, до конца недели задолженность придется погасить. Нет денег? Хотите, чтобы проверили движение средств на счетах? Вот и хорошо. В четырнадцать часов жду вас с письменным подтверждением о сроках выплаты.
Я дал отбой, вдохнул полной грудью, точно ныряльщик, выбравшийся на поверхность, и пропел хриплым баритоном: «Все не так, ребята…»
25. Обезьянник
В кабинет вошла пожилая женщина, по виду робкая и забитая, стала у порога, поглядела на меня с испугом, как на чудо-юдо заморское. Лицо у нее было отечное, веки припухли, глаза показались мне размытыми, как у долго плакавшего человека. Я пригласил ее подойти поближе и сесть, она вскинула голову с недоумением: что? куда подойти? зачем? Потом закивала, сделала шаг-другой, но сесть не решилась – сжала кисти больших рук в замок, словно в храме перед иконостасом, и вымолвила:
– У меня сын пропал! Вчера забрали, домой не пришел. А эти говорят: у нас его нет. Как нет? Этот, в форме, приходил, велел: пойдем… А теперь нет?
Внезапно нога у женщины подломилась, но она оперлась о край стола и устояла. Уголки губ ее задрожали, на глазах показались слезы. Сердце у меня сжалось: я никогда не умел успокаивать плачущих женщин. «Черт, только не это! А если бы упала?» – и, сорвавшись с места, я пододвинул женщине стул, положил ей на плечи руки и усадил.
– А теперь рассказывайте, что у вас произошло.
– Так что ж, ничего такого, – заторопилась женщина, налегая грудью на столешницу и вытягивая ко мне худую жилистую шею. – Сельмаг днями обчистили. А вчера вечерять – стук в окно: этот, мордастый, с погонами… участковый… Кличет: пойдем. А мой – он как телок: не спросивши куда, встал и пошел, не евши. Картошка и захолола… – Женщина не удержалась, всхлипнула. – Я всю ночь глаз не сомкнула: нет его и нет! Утром на автобус – и сюда, а эти, которые в форме, меня на смех: иди, бабка, домой, у нас такой не значится. Я – в двери, а эти за спиной