– Только попробуйте! – окрысился я на бывшего дантиста. – Сирень не трогать! Куст рву не помеха, только и всего, что немного зацепим корни…
– А! – оторопело сказал Сан Саныч, затем надулся, повернулся спиной и принялся молча натягивать бечевку на колышки. А наутро на работу он не явился.
Каменщик Игнатов, человек своенравный и упрямый, покрутившись с полчаса у горки камня, глянул на меня исподлобья и пробурчал, что камень и сам уложит, а вот копать фундамент и делать заливку – прошу уволить, не за тем нанимался.
– Подготовите, выстоится – тогда и звоните, – Игнатов стиснул мне как тисками руку и, исполненный достоинства, удалился.
– Черт с ними со всеми! Выкопаю и залью сам, – хорохорясь, буркнул я Даше. – В следующий выходной начну. Игорек поможет. Что ему в выходной делать? Книги читать? Так он буквы не все знает…
Но в следующее воскресенье запустился дождь, еще через неделю было недосуг, затем лето зависло на переломе, а я все не приступал к забору. «Еще постоит», – приколачивая к секции отвалившуюся штакетину, успокаивал я себя. Но каждый раз, возвращаясь домой и переставляя секцию, заменявшую ворота, мысленно возвращался к забору, прикидывал так и этак и бормотал со вздохом: «Нет, не постоит…»
Вот и теперь я заметил, что шурупы на одной из петель ослабли и вот-вот вывалятся, но браться за отвертку и молоток не хотелось, и я двинулся по двору, огибая кучу щебня, наваленную между домом и гаражом. Вечерняя тишина полнилась щебетом воробьиной стайки, обосновавшейся в сирени. На коньке крыши призывно гукала горлица, гудели в цветнике неутомимые пчелы. Душно и сложно пахло травой, цветами и нагретой за день землей.
Дверь летней кухни была распахнута, – значит, и Даша где-то здесь, у дома или в саду. Спускаясь по шершавым гранитным ступеням, я по давней привычке сосчитал их: раз, два, три, четыре, – свернул за угол дома и тотчас распознал за купами давно отцветших пионов согнутую Дашину спину. Жена пропалывала грядку, на которой что-то росло: не то помидоры, не то кабачки – я, право, запамятовал, что именно. С минуту я постоял, издали наблюдая за ней, потом подошел ближе, стал у колодца и вполголоса позвал:
– Дашенька!
Жена не сразу услышала, затем устало распрямилась и, обернувшись на звук голоса, всмотрелась, обронила вялое, безразличное: «А!» Лоб у нее был влажен, золотистая прядь выбилась из-под косынки и свешивалась на глаза, на щеке темнела серая смазанная полоса, оставленная грязным пальцем.
– Дашенька, я приехал, – зачем-то сказал я с напускной бодростью.
– Вижу. Что-то рано сегодня, – все так же безразлично отозвалась она и пальцем подтолкнула к глазам очки, съехавшие на кончик носа. – Помочь не хочешь? А то я все одна да одна…
– Дашенька, так ведь после работы…
– И я после работы.
– Вот и хорошо, и заканчивай. Пойдем домой.
– А кто грядку прополет? Вся в сорняках… Соседей не стыдно, Женя?
– Черт с ними, с соседями! – в сердцах буркнул я. – У меня был сегодня тяжелый день. Не до сорняков, ей-богу!
– Тогда иди в дом. Я скоро, – вздохнула Даша и повернулась ко мне спиной.
«Ну вот опять! – пытаясь перебороть напускным гневом стыд, побрел я из сада. – Спешил, думал обрадовать, а она… Не надо было приезжать! Как чувствовал, что не надо… Пил бы сейчас у Ващенкова кофе с коньяком. Или, на худой конец, съездил бы к матери, она давно упрекала, что не еду. Какая грядка, какая, к дьяволу, грядка!..»
Я вошел в дом и вдохнул полной грудью: здесь было прохладно и тихо. Зимой по комнатам гуляли сквозняки, дуло от дверей и окон, и мы с Дашей постоянно мерзли, жгли в камине дрова, а когда не помогало – согревались «боевыми» ста граммами. Но вот летом… летом в доме было замечательно, и я не знал другого такого места, куда бы так тянуло в знойные полуденные часы.
Переодевшись, я походил по комнатам. Кабинет и спальня были уже оклеены обоями, мебель расставлена, пол тускло сиял свежим лаком. Но вот в гостиной я все настилал паркет, и конца-края этой нудной работе видно не было. «Да еще с моим рвением! – невесело ухмыльнулся я. – Как надоело, как все это надоело!»
На кухне я заглянул в холодильник, затолкал в рот холодную котлету, приподнял крышку кастрюльки со вчерашним борщом. Есть не хотелось, да и откуда взяться аппетиту после недавнего застолья с шашлыками и жирной ухой? Но появился повод уколоть Дашку: она, видите ли, тоже с работы! А если я примчался за шестьдесят километров, голодный как собака, а дома вчерашний борщ?..
Но угрызения совести взяли верх, и как я внутренне ни сопротивлялся – вышел во двор, взял молоток и гвозди и принялся починять забор.
Через полчаса во дворе появилась Даша. Она издали поглядела на мои вялые усилия и, ни слова не говоря, пошла в дом. И я потянулся следом, по пути заперев гараж и летнюю кухню. Еще в коридоре я услышал негромкое гудение электрического котла и плеск воды в ванной. Дверь в ванную была приотворена, и я не удержался, чтобы не подсмотреть в щель, что там. Даша стояла в ванне и, подняв руку со шлангом, поливала себя из ручной лейки. У нее была все та же девичья фигура, узкие плечи и бедра, и такие же молодые, упругие груди, как в тот год, когда впервые увидел ее всю, – и тотчас у меня прихватило дыхание и забилось с перебоями сердце.
– Закрой дверь! – сказала она, не оборачиваясь. – Сквозит! – И лопатки у нее зябко приподнялись вместе с плечами.
Вот еще: сквозит! В жару, летом!
Еще полгода назад я, ни слова не говоря, юркнул бы в ванную и – под душ, к ней, к ее нежной влажной коже, хрупким ключицам, рукам и губам. Но теперь что-то, какой-то холодок в груди, сродни некой застарелой обиде или непониманию, остановил и отрезвил меня. Что-то происходило между нами, что-то, чему не было еще внятного объяснения, что-то отрезвляющее и рассудочное, из-за чего я не торопился вечерами домой, а она тихо злилась и плакала, открыто или украдкой. И я отступил, прикрывая за собой дверь…
Когда Даша вышла из ванной, я сидел перед телевизором, тупо смотрел мимо экрана в окно, а на самом деле ждал ее появления.
– Есть будешь? – спросила она, устало присаживаясь рядом. – Котлеты. Надо только гречку сварить…
Влажные волосы были у нее распущены и уложены по плечам, мелкие бисеринки пота тускло поблескивали на бледных висках, за стеклами очков угадывались такие же бледные подглазья.
– Не голоден. Ешь сама. Я только чай с медом.
Она вскинула на меня свои ясные, чистые глаза, и взгляд их стал вдруг подозрительным, царапающим, цепким. Почему не голоден, где был, с кем? – увиделось в этом настороженном, недоверчивом взгляде.
– Прокурор области приезжал, – заторопился я, чтобы глаза эти опять посветлели.
– Зачем? – тотчас встревожилась она.
– А черт его знает! Почему-то не доложил. Покатался на лодке, выпил, закусил – и отчалил.
– И что дальше?
– А ничего! Будем чай пить. Но ты сначала съешь что-нибудь, вон как лицо вытянулось. Опять не обедала? Не успела или фигуру бережешь? – И, не удержавшись, подпустил шпильку: – Для кого? Для Марковского? Как он на тебя смотрел в прошлый раз, на той вечеринке! Шампанского подливал, на танец зазывал, на ушко нашептывал. Вот котяра! Я все думал, пошлешь ты его или нет. Не послала. Что ж, понятно, мужчина интересный…
– Все сказал? – сухо произнесла Даша и, оттолкнувшись ладонями от дивана, поднялась и, уже из дверей, не сдержалась – отпасовала: – За собой смотри. Как поживает Надежда Григорьевна? Или как ее, твою секретаршу?..
– А при чем здесь, позволь спросить… – крикнул вдогонку я, но Дашка уже исчезла, и через секунду негромкое звяканье посуды известило меня, что она занялась на кухне поздним ужином.
«Далась ей эта Надежда Григорьевна! – уязвленно подумал я. – При чем здесь Надежда Григорьевна? У Гузь долгоиграющий роман с Козловым. Или врут про роман?.. А если бы узнала об Игорьке? А? Бедный паренек, бедный паренек! А бедный паренек таскается по сеновалам с замужней бабой…»
Передумав пить чай, я вырубил телевизор, повлекся в спальню, улегся и раскрыл книгу рассказов Юрия Казакова, но, прочитав несколько строчек и запамятовав, о чем речь, отставил книгу, заложил руки за голову и бездумно уставился в потолок. Тотчас в прихлынувшей тишине я различил, как шумят под окнами ветки сирени, как проклятая мышь нагло точит дубовый плинтус, а где-то далеко, в глубине сгустившейся ночи, набирает ход, постукивая по рельсам, запоздалая электричка. Потом что-то мелькнуло, заплясало у глаз, – то свалился с потолка на невидимой нитке рыжий, маленький, как спичечная головка, паучок, свалился и завис, затем, перебирая лапками, рванул обратно.
«Была добрая весть, да вся вышла, – припомнив народную примету о паучках, вздохнул я. – А теперь что? Что теперь?»
В эту секунду в спальню вошла Даша. Сбросила халат, подняла тонкие руки к волосам – и тотчас у меня, как час назад у двери ванной, случился сердечный сбой. А когда легла и коснулась ступней моей ноги, когда ощутил всю ее, близкую, теплую, неприступную, руки сами по себе обняли, прижали ее к груди, губы потянулись к ложбинке между шеей и ухом, коснулись щеки и уголка рта. И вслед за поцелуем я стал нашептывать ей что-то невнятное, жаркое, сумасшедшее – все о любви, о любви, о любви…
– Нет!.. – запротестовала она, пружинно выгибаясь, отталкивая меня и пытаясь высвободиться. – Не сегодня!.. Отпусти!.. Нет, я сказала!.. Ну вот, опять поцарапал своей щетиной… Сколько просила бриться на ночь…
6. Забавы опасные и не очень
Утром, едва я появился на работе и успел выпить ритуальную чашечку кофе, раздался междугородний звонок. Но на этот раз, вместо безразличного, едва не механического голоса секретарши я узнал картавый голос Горецкого.
– Живой? Трудишься? – отрывисто спросил он и внезапно сменил тон с обычного, сухого и делового, на доверительный, человеческий. – Ну и ухой вчера накормил! Жирная, как… Два раза, пока доехал, бегал в кусты. Ты вот что, ты распорядись, чтобы твой Костюк сварил настоящую уху – на костре, с зеленью, как хвастал. Я в субботу опять приеду. Не жрать, на рыбалку! Ты-то хоть рыбак? Удочки есть? Вот, приготовь удочки, нарой червей. Что еще? Лодку не обязательно, зачем нам лодка? И проследи, чтобы твой водитель не болтал лишнего, больно физиономия у него прохиндейская.