Но как это часто бывает, когда поминаешь нечистого всуе, он возьмет и выкинет какую-нибудь пакость в отместку.
Переполненный приятным известием, я положил трубку и прислушался – из распахнутых дверей кабинета сквозило тишиной и покоем. Накануне Гузь отпросилась по каким-то своим делам. Оболенская отправилась в суд – слушать обвинительную речь Саранчука. Игорек в последний момент остался дома: квартиру затопили соседи и они с женой носились с тазами и тряпками и спасали ковровые дорожки. Любка понесла почту и, судя по золотозубой хитрой ухмылке, настроилась по пути заглянуть на рынок.
Я остался один в затихшем пустом здании. На столе меня ожидало дело с обвинительным заключением, я принялся было за изучение, пролистал несколько страниц, но что-то отвлекало, какая-то приятная праздная мысль.
– Кошка из дома… – уловил я собственное мурлыканье, захлопнул дело и упрятал в сейф: время есть, изучу позже. – А сегодня короткий день, и кошка из дома, кошка из дома…
Я потянулся, зевнул и прошелся по зданию, заглядывая в каждую щель и зачем-то проверяя, все ли двери заперты и нет ли посетителей в коридоре. Но было так тихо и безлюдно, что у меня зазвенело в ушах. Я переглянулся с фикусом, напоминавшим притаившегося в углу осьминога, посмотрел в окно на дорогу, но и там, кроме лохматого пса, лениво трусившего по обочине, не обнаружил ни единой души. Бывают все-таки счастливые дни, когда кошка из дома!..
Я вернулся в кабинет, поглядел на заговорщицки молчавший телефон, и тут черт меня дернул позвонить Мирошнику.
– Как вы догадались? Я только собирался набрать вас, и тут – звонок! – загудел в трубку густой настоянный голос директора маслозавода. – Еду в ваши края. У меня там друг завелся – для своего магазинчика покупает сыр и масло, – ну и зовет сегодня на шашлыки, желает укрепить дружбу. Не хотите составить компанию?
– Хм! – неопределенно сказал я.
– Все равно вечером домой. Чего ждать? Сразу после обеда двинем, а? В лесу, на природе… Последние теплые денечки…
– Вы прямо змей-искуситель.
– Вот и хорошо. В три часа дня встречаемся на выезде, у заправки.
Саранчуку, явившемуся перед обедом после пламенной судебной речи, я сказал, что отправляюсь по району, а он остается на хозяйстве вместо меня, – и Леонид Юрьевич тотчас надулся и мимолетно перекинулся взглядами с отстраненно-сонной Оболенской. По тому, как оживились и заблестели у той глаза, я понял, что законность в мое отсутствие будет надежно защищена. Тем более что, выезжая со двора, я узрел Любку, несущуюся на работу с чем-то обернутым в газету, что она бережно, будто ребенка, прижимала к груди.
«Что ж, кошка из дома – штоф тут как тут! – усмехнулся я, и не думая гневаться на подчиненных. – Пляшите, мыши, раз уж мы заодно!..»
Мирошник ожидал меня у заправки, сидя за рулем заводской «Нивы». У него был важный задумчивый вид, и освещенная ярким солнцем лысина поблескивала из-за приспущенного стекла, будто огромное яйцо динозавра. Не выходя из машины, он высунул в окно руку, махнул – мол, езжай следом – и рванул с места, подняв с обочины золотистый столб пыли. Я пристроился позади, улыбаясь солнечному лучу и, будто сорванец из далеких детских лет, предвкушая веселый праздник непослушания.
Я всегда был человеком осмотрительным и достаточно осторожным, и потому редкие срывы, случавшиеся со мной, держались в памяти долго, как если бы ничего лучше этих срывов не было в моей жизни. В армии я едва не загремел в дисбат с формулировкой «самовольное оставление части», хотя только и всего, что, будучи в командировке, укатил на сутки домой. Правда, перед поездкой я тщательно изучил Уголовный кодекс и знал, что воинским преступлением считалось оставление части на двое суток и более. Наградой послужили незабываемые воспоминания о днях, проведенных на гауптвахте.
Были и другие замечательные случаи, когда я в злом упоении протеста срывался и совершал нечто спонтанно-непредсказуемое, но ангел-хранитель не позволял переступать красную черту добра и зла и тем самым сберег от дурных последствий.
И вот теперь я мчался неведомо куда и зачем с упоением Мальчиша-Плохиша, предвкушающего сладкое, – и тупой зад Мирошниковой «Нивы» мельтешил, виляя и пыхая сизым дымом, перед моими глазами.
За несколько километров до города мы свернули на грунтовую дорогу и, петляя по редколесью, выкатились к пруду, заросшему по берегам кустами орешника, рябины и дикими яблонями с крохотными янтарными плодами на корявых переплетенных ветках. У пруда стоял видавший виды рафик, судя по характерному защитному окрасу, отслуживший верой и правдой в какой-нибудь воинской части. Рядом с микроавтобусом чернел закопченным боком переносной мангал с догорающими дровами, языки пламени вспыхивали и гасли, и голубой дымок вился над мангалом и утекал в безоблачное небо.
Чуть поодаль, у раскладного походного столика, сидели на скамеечках две девицы, дружно уставившиеся на нас с любопытством сорок. Мирошник помахал им из автомобиля, и девицы переглянулись и захихикали, сверкая на солнце подведенными глазками и молодыми зубами.
– Наконец-то! – выпрыгнул из рафика мужчина, мне незнакомый, в камуфляже, и пошел нам навстречу. – Ну, Вася!..
Двигался он легко, пружинно, как ходит в лесу нетерпеливый охотник, и, верно, потому показался издали моложе своих лет, но когда приблизился, я разглядел лучистые морщинки у глаз и сообразил, что он наш с Мирошником ровесник. И рукопожатие у незнакомца оказалось быстрым и сильным, будто он торопился куда-то – пожал руку, глянул в глаза и помчался дальше.
– Что – Вася? – ворчливо отозвался Мирошник, заглядывая через плечо хозяина рафика на жеманно хихикающих девиц. – Ведь не готово!..
– Как это не готово? Только шашлык, а остальное – на столе, – сказал незнакомец и, пожимая мне руку, представился: – Егор Алексеевич. Можно – Егор. – Затем, взяв Мирошника под руку и отведя в сторонку, недовольным тоном поинтересовался: – Кто это с тобой?
– Тсс! – шикнул Мирошник и зашептал приятелю на ухо.
– Сказал бы наперед, – заметно смягчившись, с внезапной симпатией воззрился на меня Егор, затем кивнул Мирошнику на девиц и развел руками со вздохом: – Этих-то двое…
– Ничего, уступишь свою…
У меня вдруг сладко и преступно засосало под ложечкой, как если бы изготовился своровать райское яблоко у соседа, и, не утерпев, я исподтишка, с пугливым интересом глянул в сторону откровенно и зазывно сверкающих глупыми глазами девиц. Одна была страшна и костлява, с мучнистой кожей и белесыми завитками по сторонам лба. Другая – смугла, темноволоса, упруга, с правильными чертами лица и голыми стройными ногами, закинутыми одна на другую. Одна отталкивала, к другой меня сразу же потянуло, но я одернул себя: посмотрел и хватит, интересных девиц много, но куда им до Дашки! И вообще, что значит уступишь? Не надо мне уступать! И вовсе я не хочу!
Я не считал себя ханжой и лицемером, смотреть на красивых женщин всегда было в радость, но чтобы переступить черту дозволенного – и мысли у меня такой не было. Но в последнее время прежние жизненные принципы все чаще затягивало облачком небрежения: что с того, и ничего особенного, что колено Гузь раз за разом торкалось в мою ногу, что мутно поглядывала через стол Оболенская и что теперь эта, смуглая и голоногая, вертелась и хихикала с лукавым прищуром?! Ведь то, что любуешься молодой кобылкой, отнюдь не означает, что собираешься на ней ездить.
Тут я понял, что запутался: кто кобылка, на ком ездить?
Вблизи девицы оказались совсем юными – по виду каждой и двадцати не стукнуло. На фоне их простоватых, не отягощенных интеллектом лиц мы с Мирошником выглядели старыми сатирами, ударившимися в детство. В связи с этим еще нелепее выглядело, когда Егор представил нас по именам: Женя и Вася. Но девицы и глазом не повели: скороговоркой прощебетали свои птичьи прозвища, я тотчас забыл, кто есть кто, и решил про себя называть одну Белой Молью, другую, с голыми коленками, – Смуглянкой.
– Мальчики, давайте кушать! – схватила Егора за рукав Смуглянка. – Урчит в животе, и выпить хочется.
Белая Моль молча потянула влажным носиком, вгляделась поочередно в каждого водянистыми пустыми глазами и затаилась в ожидании. Я же от позабытого обращения «мальчики» ощутил избыток энергии, давно и прочно во мне угасшей: «Черт подери, кони все еще на переправе! И жизнь все еще не кончена, и даже молодость не прошла!»
– Сперва выпить, жрать потом! Жрать знаешь какое дело? То-то, что знаешь, – хлопнул в ладони грубый Егор и взялся жонглировать бутылками. – Ну-ка, лапоньки, раздвиньтесь! Николаевич – между вами, мы с Васей – по сторонам…
«Лапоньки» с готовностью задвигались, освобождая местечко, я уселся между ними, как какой-нибудь мавританский король между двумя женами, одной умной, другой красивой. Правда, красота и ум представлялись мне в данном случае весьма относительными, но я тотчас обозвал себя привередой, которого мудрая поговорка «Нет некрасивых, есть мало водки» так ничему и не научила.
Выпили, закусили, снова выпили. «Лапонек» пробил легкий румянец, глазки стали маслеными, движения раскованными, языки у них развязались.
– Женя, вы кто? – стала приставать ко мне Смуглянка. – У вас тоже есть магазин?
– У него бутик на Привозе, – тотчас с невозмутимым видом вмешался Мирошник. – Женское белье и такое прочее.
– Ой, белье! Неужели белье? Белье – моя слабость! И образцы с собой? А прозрачная маечка и трусики? Есть?! Вот бы я в вашем белье…
– Было. Но ушло. Знать бы раньше, – насмешничал Мирошник, – ни за что не уступили бы. Но завтра Евг… Женя уезжает за новой партией. Будут и маечки, и трусики. Только без маечки лучше. Естественнее. А мы оценим.
– Хи-хи! – прыснула Смуглянка и нагло положила руку мне на колено. – Кому надо, оценит. Правда, Женя?
Ну, разумеется! Другой вопрос – а кому это надо?
Несмотря на расслабленно-хмельное состояние, меня еще удерживал на невидимом поводке некий моральный тормоз, враг человеческого инстинкта на продолжение рода во что бы то ни стало, – и откровенно-похотливая рука на колене, и вырез прозрачной блузки с расстегнутой верхней пуговкой, и тугие выпуклости, как бы ненароком выставленные напоказ, и произнесенное с легкостью порхающей птахи имя Женя скорее настораживали меня, чем толкали на безрассудство. Но, с другой стороны, с каждой выпитой стопкой я становился податливее – и руке, и выпуклостям, и соблазнительно-глупому щебету, и откровенным обещающим взглядам.