Скандалы не утихали, по городу поползли слухи, один другого гаже и завлекательней. Затем в горком пришла анонимка о прежней замечательной жизни Мальвины Максимовны в неком селе Перебродово, где она начинала трудовой путь.
– Это черт знает что! – прочтя анонимку, воскликнул второй секретарь горкома партии Рафаил Романович Петровский, втайне симпатизирующий Мальвине Максимовне. – Надо ехать разбираться. Экая незадача!
И он поехал, поспрашивал, наслушался всякого. А вернувшись, только и сказал, глядя в зеркало на свое отражение и почесывая длинный мясистый нос:
– Ее или гнать, или повышать надо, – третьего, как говорится, не дано.
И Мальвину Максимовну Пляшкевич назначили директором одной из школ, стоявшей вроде как на отшибе, но вместе с тем перспективной хотя бы потому, что к старому, ветхому зданию пристраивалось новое. А это значит – новые классы, новая мебель, новые учителя, новая жизнь.
И Мальвина Максимовна развернулась во всю мощь своей энергичной и деятельной натуры. Школа, не без помощи курирующего стройку Рафаила Романовича Петровского, была в полгода достроена, и так хорошо достроена, что вскоре после открытия нового здания Мальвина Максимовна обставила свою квартиру импортной мебелью и родила дочь. Злые языки поговаривали: красным личиком и длинным носом новорожденная разительно напоминала второго секретаря горкома партии Петровского.
Но тут настали иные времена: в начале девяностых страна рассыпалась, партийные бонзы вынесли портфели из Белого дома, старый флаг спущен и на флагштоке затрепетал флаг новый, – и Мальвина Максимовна ринулась в новую жизнь с удвоенной энергией. По ее повелению один из классов был оборудован под Світлицю: фанерная, разукрашенная петухами и мальвами хата с плетеным из лозы тыном, на тыне – глечики с рушниками, в углу – печь с ухватами и глиняными мисками. Педагоги нарядились в вышиванки – и по праздникам зачинался вертеп. Пели, плясали, угощали гостей варениками с творогом, вишнями, ливером, капустой. В Світлиці проводились семинары по изучению и возрождению народных традиций, бывали гости и делегации из других областей. А по вечерам, в узком кругу лиц, допущенных к действу, к вареникам подавали варенуху, рассказывали анекдоты и пели с намеком:
На городі чорна редька,
Любить мене хлопець Петька.
Ой, мамо, що буде,
Як він мене не візьме?
На городі огірочки,
Мабуть, будуть сини й дочки.
Курировал народоведческие семинары все тот же Рафаил Петровский, успевший до известных событий отречься от партбилета, пересесть в кресло заместителя председателя горисполкома и ведавший в городе культурой. Его усилиями Мальвина Максимовна перебралась в исполком и стала руководить отделом, в котором работала Даша.
Тут настал и мой черед познакомиться с мадам Пляшкевич. Сначала она едва не погорела на афере, связанной с организацией детского питания в школах, через Дашу попросила меня о приватной встрече с Гринишиным, я не смог отказать, после чего счастливо выпутавшаяся Мальвина Максимовна зазвала нас с Дашей на шашлыки. Были лес, берег у реки, июльская шелковая трава, слепящее солнце. И была женщина, сидела напротив меня, – маленькая, круглолицая, нарядная, как красивая мартышка, с наглым, бесцеремонным взглядом бесцветно-голубых глаз, с улыбкой змеи и раздвоенным язычком, – что ни слово – укус, злая насмешка над вся и всеми с каплей яда на кончике языка, – женщина циничная и готовая на любые авантюры. Рядом с ней сидел супруг, тихий, невидимый, как тень отца Гамлета. И восседала она сперва в расстегнутой блузке, затем блузка слетела, и она осталась в купальнике, из которого выпирало белое пухлявое тело с нездоровой мучнистой кожей. Но ей, по всей видимости, нравилось собственное тело, нравились пухлявость и мягкие сдобные груди, вздымающиеся поверх лифа, – иначе не выставляла бы их напоказ, как если бы была Афродитой, родившейся из пены морской, а не мартышкой с пережженными перекисью кудряшками.
«Какого рожна? – думал я, впервые испытывая неприязнь не просто так, не с чьих-то слов или по слухам, а увидев мадам въявь, в купальнике и зазывно глядящую. – Мужик рядом, и не просто мужик – майор внутренних войск, а ты глазами сверкаешь!»
Затем я был назначен прокурором, большую часть времени проводил в районе и все меньше вникал в Дашины дела. А мадам Пляшкевич, напротив, быстро освоилась на новом месте и вольно распростерла широкие крылья.
– Распростерла, как летучая мышь, – так и сказала мне однажды Даша. – Перепончатые, с коготками. И всех накрыла, всех под себя подмяла.
– А ты что? – спросил я, не особо вникая, потому что верил – Дашка в обиду себя не даст. – И тебя подмяла?
– Остерегается. С другими пьет, а на меня навалила работу и погоняет: ты умница, ты справишься, а вот сделай-ка еще это!.. – Тут жена засмеялась, припомнив что-то забавное. – Я как-то не утерпела, принесла ей методичку…
– Ту самую, про изучение трудов Ленина в седьмом классе?
– Ту самую. А она хоть бы глазом повела, фыркнула только: «Зачем всякий хлам собираешь?» Я не удержалась: как зачем? для истории. Видел бы, как она посмотрела! Как кобра из листьев… Мне почему-то кажется, она едва меня терпит, но до поры молчит. Я чувствую, знаю. Придет, обнимет: «Ну что, подруга?» – а у меня точно мурашки по коже.
– Может, тебе уйти оттуда? Подыскать другую работу?
Жена близоруко щурилась и пристально, не без укоризны взглядывала на меня: серьезно? это говоришь ты, прокурор? – и упрямо мотала головой: с чего бы уходить? я на своем месте. И снова взглядывала: эх ты, а еще мужем назвался!..
– Дашка, я вмешиваться не буду, – отрезал я, но в душе решительность, с какой говорил, представлялась зыбкой и неверной.
Но еще более зыбкими и неверными представлялись результаты войны, которую вряд ли удастся легко выиграть, воюя из Приозерска, без должных полномочий и рычагов влияния здесь, в городе. Да и с чего вдруг воевать? Из-за женских обид и неверных ощущений? Хотя, если уж припечет, можно было подключить кое-кого… Но так не хотелось, так не хотелось!
И все-таки однажды я едва не сорвался. В тот вечер я долго ждал Дашу с работы, явилась она затемно, донельзя злая, наэлектризованная, как струя тока в оголенном проводе. Зашвырнула сумку, сбросила сапожки и, ни слова не говоря, скрылась на кухне. Там она что-то уронила, раскокала – звон был такой оглушительный, жалобный, фарфорово-стеклянный, что я не утерпел и заглянул на кухню. На полу белели крупные осколки – сразу и не поймешь, что разбито. А Даша, стоя у плиты, чиркала и ломала спички, одну за другой, и почти все содержимое коробка было уже изломано ею.
– Ну? – осторожно спросил я – осторожно, чтобы не растревожить в ней это убийственное скопление электричества. – Что разбила?
– Отстань! – не оборачиваясь, неожиданно резко и грубо сказала жена – неожиданно, потому что подобного за ней не водилось, и сломала еще одну спичку. – Прости, – уловив затылком мое изумление, тотчас поправилась она. – Хочу чаю. Только руки вымою – и чаю…
Она отшвырнула коробок, протиснулась мимо меня в ванную, открыла там кран. Я слышал, как в полной тишине лилась вода, вяло и долго – больше ни звука не долетало, кроме плеска струи об умывальник. Потом засвиристел чайник, – и я на минуту отвлекся, взявшись засыпать в заварник чайный лист и заливать его кипятком. А когда поднял глаза, Даша стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, и смотрела на меня исподлобья.
– Чай, – сказал я только затем, чтобы сказать что-то, потому что было непонятно, что с ней, почему смотрит так, словно виноват в чем-то, хотя не я, а она явилась домой на пороге ночи. Но и расспрашивать не хотелось – пусть уж сама…
И она промолвила: «Мальвина»…
Как оказалось, в конце дня та явилась в кабинет к Даше и велела, как взяла моду общаться с «подругой», – коротко, в повелительном наклонении: «Поехали!» Как оказалось, это повеление звучало не раз – больше по работе, с поездками в школы и дошкольные учреждения. Но случалось, «подруги» вдруг оказывались в ресторане, в компании «нужных и влиятельных людей», или того хуже – за городом, чтобы, как со смешком изъяснялась циничная Мальвина, «пошуршать осенним листом». До поры Дашка молчала, потому что все выглядело вполне пристойно: листья шуршали, птички пели, воздух пах сладковатой осенней свежестью, как пахнет разрезанный огурец. И была курица-гриль или еще что-то было, и легкое виноградное винцо, и коньячок был; и сгоревшие в осеннем огне листья шуршали, когда Мальвина со своим любовником уходила в лес «размять ноги»…
Тут-то меня впервые шарахнуло: Мальвина? С любовником? А Дашка здесь при чем? При чем здесь Дашка?!
Как оказалось, у мадам Пляшкевич завелся любовник, и не простой – из областных милицейских чинов, подполковник Анкудинов, а свел парочку начальник горотдела Андрей Остапенко по кличке Кашкет, или, с ехидным вывертом, – Кешкет. И когда этот самый Кешкет увязывался сопровождать своего начальника, мадам в свою очередь тянула за собой Дашку.
– Это еще зачем? Какого черта?!
– Нет-нет, все было пристойно! – торопливо заверила меня Даша. – Не поверишь, Андрей Андреевич – человек деликатный, рассказывал о семье, о дочерях: чем увлекаются, кем хотят стать. Ничего такого, что ты сердишься?!
И тут я впервые обозвал Мальвину Пляшкевич тварью и профурой.
У Даши голова ушла в плечи, на глазах выступили слезы.
– Дальше что? – накаляясь злобой, наседал я. – Тварь и профура, тварь и профура!.. А ты-то зачем?..
А сегодня Кешкета не было, залопотала Дашка. И когда парочка ушла в лес размять ноги, к ней, к Дашке, стал «клеиться» водитель Анкудинова, тип наглый и скользкий. «А мы что же?» – «Что мы? Кто это мы?» – «Ну, мы с вами. Почему бы и нам не прогуляться?» – «С вами?» – «Со мной! Почему бы – не со мной?» – «А вы смотрелись в зеркало? Нет? Поглядите, увидите кое-что занятное». – «Что именно?» – «С таким лицом только ежей пугать!»
– И? – свирепея, процедил я сквозь зубы.