– Пить перед охотой? – с сомнением протянул Журавский. – А если?..
– По чуть-чуть – прицел навострить, – ухмыльнулся Иосиф Скальский, принимая из рук Софки грязноватые стопки и расставляя их на столе. – Если по чуть-чуть, ничего за это не будет – кроме того, что будет хорошо.
– Де ж той дядько Йосип, що горілку носить? – пропел Гоша Кубышко нарочито гнусавым, поповским тенорком.
– Гоп, гоп, гоп! – возвысил голос Иосиф Скальский, разливая самогон по стопкам. – А я тут, а я тут! Будем, робяты!
– Погоди-ка! – ухватил Скальского за руку Микола и обернулся к жене. – Софка, а сало? Сало нарезать забыла?
Зофья мигнула косым глазом и рванула в чулан.
– Может, и ей нальешь? – толкнул Миколу локтем зубоскал Скальский.
– Ей не надо. И без того безбашенная, а как выпьет чуток – не приведи Господь!
– Что там сказали про налить? – высунула голову из чулана Софка. – И налейте! У моего лайдака, – кивнула на мужа, – не допросишься. Наливайте, холера ясна!
Мы выпили и потянулись ложками к чугунку.
– Королевская закуска! – стал нахваливать с набитым ртом Кубышко; прожевал, проглотил, облизнулся, снова затянул: – Де ж той дядько Йосип…
– А давай, холера ясна!
– Софка, остынь! – придержал жену за рукав Микола. – Опять будешь белочку по хате гонять.
– Тьфу! И отстань! Какую белочку? – Софка вывернулась, вильнула за спины и вынырнула с другого края стола, между мужскими локтями. – Где гармошка? Где-то была… Да вот же, вот!.. А ну, Гошка, – ту, что в прошлый раз!.. Брызни, Гошка!
Микола по-бычьи нагнул голову, под щетинистой кожей туго заиграли желваки, и погрозил Кубышко, потянувшемуся к гармошке, кривым заскорузлым пальцем с синей каемкой грязи под крупным ногтем:
– Ну-ка, нечего тут брызгать! Еще по одной хильнем – и в лес! Верно, Йосип Йосипович?
– А то как же! И по одной, и по две… Лес не убежит, а хорошо бы как следует заправиться. Чтобы кой-чего не отморозить… – Скальский скабрезно подмигнул Софке и одним глотком опорожнил стопку. – Ух, пошла, мать моя женщина! Крепкий самогон: так и жжет, так и жжет! Ну, можем выдвигаться. Можем, Евгений Николаевич?
Я кивнул, затем поклонился хозяйке, вышел на крыльцо и потянулся, с наслаждением вдыхая настынувший с ночи воздух. Хмельная истома, почти одолевшая меня в доме, почти сразу исчезла, и взамен стало легко и радостно – от солнечного луча, на мгновение ослепившего нестерпимо-ярким блеском; от просыпавшегося с еловой лапы белоснежного серпантина; от рвавшегося с цепи колченогого Тузика – не то к нашим икрам, не то в лес, на волю.
– Эх! – воскликнул появившийся за спиной Скальский и столкнул меня животом с крыльца. – Зима, робяты!
Вышли и остальные, стали торопливо и возбужденно расчехлять ружья, теребить патронташи, целить на верхушки ближайших сосен.
– Что бьем? – деловито спросил лесник Микола.
– Все, что шевелится! – отозвался с ухмылкой Иосиф Скальский. – У нас отстрелочные на лису и зайца. Но если попадется коза – бьем козу. Если кабан – лезьте, робяты, на ближайшее дерево и сидите смирно. Может, у кого пуля имеется или картечь – тогда другое дело, палите. Но не советую, чтоб не вышло, как у кое-кого в прошлом году. Скажи-ка, Георгий, за сколько секунд можно залезть с амуницией, примером, на ту сосну?
– А я не считал, – залился счастливым смехом Кубышко. – Ружье в снег – и как сиганул! А снизу, у задницы, только свистнуло… Но я ловчее!.. А вот чтобы потом слезть – да, слезал долго: мало ли, вдруг вернется, зараза…
– Значит, бьем козу, – легко согласился Микола и пятерней поскреб у себя за ухом. – Ох и развелось этих коз! У дома шастают, за хлевом с утра – следы. У меня там стожок, вот и подъедаются…
Сговорились, что на номера станем втроем: я, Журавский и Скальский, а в загонку пойдут Кубышко и Микола.
– Возьми свою Софку, – подкузьмил лесника смешливый Гоша. – У нее голос для загонки бесценный: как заорет – тут тебе и кабан, и коза… Барсук из норы пробкой вылетит…
– Уймись! А то протяну поленом!
– Тсс! Заяц!..
Всех точно подбросило и пригнуло к земле: где? тихо! где-где? Поводя стволами ружей, стали оглядываться, ловить взгляд шебутного Гошки: куда смотрит? где заяц? где? Но Кубышко вдруг распрямился, хохотнул, сплюнул в снег, невинно вздохнул: обознался! И точно: огородами к дому пробирался, проваливаясь в снегу по брюхо, Миколин кот, громадный, бандитского вида, с драным ухом и подпаленной с одного бока шерстью.
– Тьфу! – разочарованно сказал Скальский. – А я чуть было не пальнул.
– Мурзик! Мурзик! – вкрадчиво позвал Микола, но котяра и не глянул на хозяина – рванул по дуге, вспрыгнул на крыльцо, пихнул запертую дверь боком, сипло мяукнул. – Вот чертово отродье! Уже помышковал – и на печь. Ну, раз ты так, и я так: пусть тебя Софка впускает. Идем, что ли? – обернулся к нам лесник.
И мы пошли – сперва по накатанной санными полозьями дороге в гору, затем запетляли среди сосен, елей и дубов, а когда лес стал густеть, просветы между стволами затянулись кустами и молодой порослью, свернули на едва заметную тропинку, выстроились гуськом и двинулись в затылок друг другу. С нежным хрустом подминался под ногами неслежавшийся, еще нехоженый наст, потрескивала подмороженная кора деревьев, осыпались с еловых лап и какое-то время зависали в воздухе белые летучие пушинки – это сосны и ели стряхивали остатки ночного снегопада. И то и дело путь нам пересекали чьи-то следы, петляли по сторонам дороги, убегали и возвращались, – и при виде этих следов сердце трепетало, а за каждым кустом представлялся невидимый, насторожившийся, хитрый звереныш.
«А ну, кто кого!» – загорался я, прибавляя шагу и едва не подталкивая в спину идущего впереди Миколу. И казалось, вот они, в двух шагах от меня – лиса или заяц, таятся, следят раскосыми глазами, ловят чуткими ноздрями вражий человеческий дух, подрагивают ушами. А стоит шагнуть в сторону – рванут и умчатся, если только… Если только не пальну на секунду раньше. И в этом охотничьем азарте заключена частичка земного счастья. Вон как меня пробирает: электрические токи – во всем теле! Ну где же, где?..
– Эх, зима! – услышал я в похрустывающей снегом тишине негромкий голос Кубышко – они со Скальским шли позади меня. – А я еще зайчатины в глаза не видел. Что ж не позвал в конце лета пострелять из-под фар?..
– Я и был-то в этом году один раз, – вздохнул Иосиф Иосифович. – И сказал – больше ни за какие коврижки не поеду. И жене обещал…
– Что так?
– А вот так! Взял осенью зайчиху – это было что-то! Шикарная шкурка, мясо… Жена взялась тушку разделывать, а там – зайчата! Вот-вот им на свет появиться… Жинка в слезы, тряпкой перекрестила, обозвала извергом, а я и сам того…
Тут я переключил воображение, припоминая прошлогоднюю охоту из-под фар, на которую поехал из любопытства. Стояла темная осенняя ночь, поля вокруг села были убраны, и земля под колесами то щетинилась ржавой стерней, то шуршала сухими, примятыми комбайном кукурузными стеблями. И по этой стерне, по шуршащим кукурузным стеблям несся легковой уазик Иосифа Скальского, подпрыгивая и ныряя, шаря перед собой ослепительно-яркими полосами дальнего света. «Как заторможу – выпрыгивайте и бейте!» – наставлял нас с Игорьком сидевший за рулем Скальский. И мы глядели во все глаза, подпрыгивая и ныряя вместе с уазиком, ударяясь о кузов головой и локтями и сжимая между коленями ружья. Когда же на пути, в снопах света, вдруг поднимались столбики ослепших зверьков, и подрывались, и пускались наутек, беспомощные, мечущиеся, не умеющие выскочить из ослепительных полос, мы вылетали из притормозившей машины и палили, палили, палили. Но как-то мимо, мимо, – и Скальский посмеивался и качал головой, затем не утерпел, вылетел вслед за нами, с первого выстрела уложил крупного зайца, торжествуя, поднял за уши отяжелевшую, теплую еще тушку и воскликнул радостно: «Так-то! А то пуляете как в белый свет…»
Но то было один раз, по пьяному делу, – мы выпили тогда с Игорьком, затем добавили у Скальского, – а на следующее утро, проспавшись, я сказал себе: баста, это дело чревато!.. А может, не только осторожность заговорила во мне тогда?..
И вот теперь Скальский…
– Решил – хватит, положена охота зимой, значит зимой, – продолжал Иосиф Иосифович. – Чтобы мамка успела выносить, и зайчата подросли…
– Ах какие мы нежные! – хмыкнул Кубышко. – Как по мне…
– Тише ты! – оборвал его свистящим шепотом Микола и скомандовал: – Веди, Йосип, на номера. А мы с Гошкой через минут пятнадцать зашумим. Только бить наверняка, а то нашпигуете дробью задницу…
– Засунь в штаны сковороду, – заржал Кубышко. – Обезопасишься на все сто.
– Иди в дупу, трепло!.. Ну, ни пуха!..
– К черту! – отозвался Скальский и махнул мне с Журавским рукой. – Двинем, что ли, робяты!
Мы прошли по лесу метров триста-четыреста, стараясь без надобности не шуметь. Затем Скальский указал мне, глазами и жестом, на пятачок между деревьями, откуда хорошо просматривалось пространство, выбранное нами для предстоящего гона. Я кивнул, укрылся за толстой корявой осиной и взял ружье на изготовку. «Ни пуха!» – одними губами шепнул Скальский и вместе с Журавским двинулся дальше. Несколько секунд спины их мелькали между просветами деревьев, затем скрылись из виду, – и я остался один.
И все вокруг точно остановилось, замерло. Откуда-то сверху, из тверди небесной, опустилась снежинка, зависла у лица; я дохнул на нее, и снежинка уплыла, плавно и величаво. Затем я услышал потрескивание древесной коры, шебаршение ветерка в кустах шиповника, – и сразу же за этими негромкими звуками – собственное дыхание, возбужденное, с легким посвистыванием, когда выдыхал сквозь стиснутые в нетерпении зубы. «Не то, что мните вы, природа…» – почему-то вспомнилось мимолетно из Тютчева. Не то, но тогда что? Кто знает! Но только показалось в эти мгновения, будто испокон века стою здесь, за корявой осиной, в ожидании добычи, от которой зависит и моя жизнь, и жизнь всего, что таится вокруг меня.