«Что я несу, Господи? Что я творю?» — Гнев схлынул, и Деян с удивлением уставился на свою руку. Костяшки пальцев саднили, из-под крупной занозы сочилась кровь. Верхняя рейка на калитке треснула.
— Делать глупости, лишь бы делать хоть что-нибудь? Ты серьезно? — Эльма недоверчиво покачала головой. — И совсем это на тебя не похоже…
— Как уж есть. Каким уж уродился… каким уж стал, — слабо пробормотал он. Пришлось опереться разбитой рукой на забор, чтобы не упасть. Ноги не держали, от приторного запаха цветов снова схватило живот. — Может, лучше мне подкараулить Голема за околицей и самому ему все выложить. Авось успокоится чуть, пока дойдет до вас… А мне все одно. Верно говорят — у труса смертей без счету.
Две старухи из дома напротив с интересом поглядывали в их сторону.
— Ты до околицы-то дойдешь, храбрец? — огрызнулась Эльма и, отвернувшись, пошла дальше по улице. — Давай домой: там договорим.
«Господь всемогущий! Должен же быть хоть какой-нибудь путь…» — скорчившись на сиденье отхожей ямы, Деян обхватил лицо руками. Телесную боль можно было терпеть, сцепив зубы; к ней можно было привыкнуть. Еще год назад ему казалось, что он приспособился и к тому, что он тот, кто есть.
«У всякого за душой есть то, чего хочется, да не можется, — говорила когда-то, утешая его, старая Вильма. — Испокон веков так. Кто выучится плавать ловчее рыбы, бегать быстрее зайца, тот захочет однажды птицей взлететь и зачахнет, в небо глядючи, или в пропасть шагнет — и не соберут потом его костей». Деян цеплялся за эти слова, точно увязший в топи за веревку. Всюду выискивал им подтверждение — и часто находил. Киан-Лесоруб, способный не вспотев свалить любое дерево на дюжину верст окрест, тайком на заднем дворе вырезал безделушки, которые потом сам же бросал в печь: огрубевшие руки не справлялись с тонкой работой. По младшему сыну кровельщика Пабала, красавцу Кенеку, вздыхали девицы во всем Спокоище, но Кен с детства заглядывался на Эльму, а та видела в нем только вчерашнего приятеля-мальчишку. Солша Свирка, добродушная «тетушка Со», более всего на свете любила петь, но от ее голоса, когда она решалась затянуть какой-нибудь простенький мотив, даже псы прятались в будки.
Однажды Деян спросил у знахарки, есть ли такое, чего она сама «хочет, но не может». Вильма отмахнулась, но к вечеру с ней случился приступ помешательства: старуха полночи кружилась по хижине и бормотала что-то себе под нос, а в глазах у нее стояли слезы… Больше с ней этого разговора Деян не начинал; свидетельств ее правоты было и без того достаточно.
Однако вся нехитрая житейская мудрость оказалась беспомощна перед нависшей над будущим грозой, а появление чародея стало последней каплей. Осознание собственного бессилия сводило с ума, жгло, — и от него никуда было не деться.
«Как я сказал: молиться, что все само обойдется? Дурак!» — Деян скривился. Ни одной молитвы из тех, которые читал Терош Хадем, он до конца наизусть не помнил. Вряд ли молитвы могли помочь, но и это было бы больше, чем ничего; однако и тут он оплошал.
Деян вышел во двор, на ходу оправляя одежду и проговаривая в голове предстоящее объяснение с Эльмой; важно было суметь взять разговор в свои руки — иначе с нее сталось бы расспрашивать и спорить до следующего утра.
У крыльца так и стояло оставленное ведро с помоями. Дождь наполнил его почти до краев.
«Мрак бы все это побрал! Скотина ведь не виновата, что у нас тут… такое творится». — Деян потащил помои в хлев, ругаясь сквозь зубы: вес был не так уж и велик, но опираться с ним на протез оказалось точно зажимать культю в кузнечные клещи. Из переполненного ведра плескало на сапог.
— Нате, ешьте… Да вот так уж вышло — не до вас оказалось, и то ли еще будет… Тьфу на все это! — вылив ведро в корыто, Деян поспешно вышел из хлева. Хотя свиньи набросились на прикорм с довольным бурчанием, в их глазах ему чудилась укоризна.
«Так недолго самому умом повредиться».
Деян оставил ведро под стоком крыши и прошел в дом.
На полатях похрапывала Шалфана Догжон — восьмидесятилетняя старуха, бабка Эльмы и Петера. Дверь в заднюю комнатушку, которую занимали девчонки с матерью, была распахнута настежь: внутри никого не было.
— Я посоветовала Малухе погостить день-другой с детьми у Солши, — сдавленно сказала Эльма откуда-то из-за спины. — Та только рада.
Деян обернулся на голос и обмер; все заготовленные фразы разом выветрились из головы. Эльма, сгорбившись, сидела за столом, уронив голову на сложенные руки рядом с разворошенным ящичком с лекарствами.
— Что еще стряслось?! — Деян сам не понял, как в тот же миг оказался у стола. Грохнул о половицы оброненный костыль. — Господь всемогущий, Эл!
Хотя в доме было жарко натоплено, плечи ее вздрагивали, будто от холода. Он мог по пальцам пересчитать случаи, когда видел ее плачущей: последний раз был пять лет назад, в день, когда ее мать скончалась от лихорадки; даже когда ушел Петер, глаза ее оставались сухими.
— Ничего такого, о чем бы ты не знал, Деян Химжич. — Эльма искоса взглянула на него, выпрямившись. Лицо опухло от недавних слез, но голос уже снова звучал твердо. — Покажи, что с рукой.
— Да только кожу рассадил, пустяк, — растерянно пробормотал он, но руку протянул, не решаясь перечить. — Если «ничего», то почему тогда?..
— От всяких пустяков недолго оказаться с двумя деревяшками.
Деян вздрогнул.
— Я чем-то тебя обидел?
— Нет.
— Прости.
— За что? — Эльма пожала плечами. — Сядь и помолчи.
— Эл…
— Что «Эл»?! — Лицо ее вдруг исказилось, словно от боли. — От наших мужчин полгода нет вестей. Война на подступах. По селу бродит взбешенный чародей. Дела идут лучше некуда! — Голос ее дрогнул. — А тут еще ты собираешься нас бросить — и спрашиваешь, что стряслось?
— Я…
— Ты бесхребетный трус: не можешь сказать прямо и выдумываешь дурацкие отговорки! Стоило бы самой наподдать тебе метлой, Деян Химжич! Но я не могу. Только представлю, что этот колдун в самом деле может что-то сделать… Уходи, раз ты того хочешь, Деян. — Она, всхлипнув, до боли стиснула его запястье и вдруг, порывисто вскочив с лавки, уткнулась лицом ему в грудь. — Уходи. Хоть на край света! Уходи, если так будет для тебя лучше.
— Ты думаешь, я… сам хочу вас тут оставить? — растеряно пробормотал Деян, обнимая ее. Все это походило на сон, муторный и нелепый. — Нет, Господи, Эл, нет, конечно! Так для тебя… для вас… Тебе же первой и станет проще…
— Замолчи! Хотя бы не лги. И без того тошно. Уходи, пока я не начала уговаривать тебя остаться. Пусти! — Теперь она наоброт пыталась его оттолкнуть.
— Перестань, Эл! Пожалуйста. Ну же, успокойся. Ты все неверно поняла. — Он едва удержал ее силой, но в следующее мгновение она вновь сама прижалась к нему, содрогаясь от рыданий. — Да что же такое с тобой!
— Со мной?!
— С тобой, со мной, со всеми нами… — прошептал Деян.
Видеть ее, всегда сдержанную и рассудительную, в таком состоянии было невыносимо. Осознавать, что он сам невольно послужил тому причиной, и того хуже.
Деян понял, что сегодня точно никуда уже не уйдет; не сегодня, не сейчас. Сейчас, даже покажись в дверях Голем, — он бы скорее бросился на чародея с голыми руками, чем ушел бы.
— Прошу, выслушай, Эльма! — быстро, словно несказанные слова обжигали горло, заговорил он. — Я не хотел тебя обидеть. Не хотел! И уходить никуда не хочу. По правде…
— Что? — Она подняла на него заплаканные глаза.
— Мне очень страшно, Серая, — выдохнул он. — За себя, за вас. Я должен — должен! — найти способ защитить вас, а что я могу? Подумал, уйду — и без меня будет безопаснее и легче; но если ты хочешь, чтоб я остался, — я останусь. Ты все верно сказала там, на улице: в моем уходе мало прока, это ничего не решит. Нужно придумать способ отделаться от чародея, сделать так, чтоб ушел он.
— Не надо оставаться. — Она всхлипнула. — Раз тебе это в тягость. Раз ты думаешь, что я стала бы спокойно смотреть в окно, как Голем тебя убивает.
— Но это ведь лучше, чем если… — Деян, едва осознавая, что делает, крепче прижал ее к себе. — Эл, прости дурака. Скажи, что ты хочешь, чтоб я сделал, — я сделаю! Я подумать не мог, что мое намерение тебя обидит. Если б я знал, я бы никогда… Я ведь люблю тебя, Серая… — вырвалось у него будто само собой.
— Я же просила мне не лгать!
Только когда она, запрокинув голову, вперила ему в лицо мутный от слез взгляд, он понял, что сейчас сказал.
— Я просила не лгать, — глухо повторила она. — Но ты даже такой малости не можешь.
«Теперь мне точно не жить, — Деян вдруг почувствовал, что улыбается. — Напрасно ты выучилась от меня недоверчивости, милая. Ох, напрасно!».
— Я и не думал лгать. Уж точно не в этом.
Не давая ей опомниться, он наклонился к ней и поцеловал.
Она не противилась: замерла, широко распахнув глаза и чуть разомкнув губы ему навстречу, — словно не вполне понимая, что происходит; возможно, что так оно и было. Он чувствовал соленую горечь ее слез на своих губах, целовал ее, пока не кончилось дыхание.
— Непозволительная вольность с моей стороны. — Деян выпрямился, не разжимая объятий, и поймал ее застывший взгляд. — Но если ты все еще мне не веришь — я могу повторить.
— Дурак. Какой же ты дурак… — прошептала Эльма.
— Это давно известно: Цапля — глупая птица.
Она плакала, уткнувшись ему в плечо, прижимаясь к нему всем телом, совсем не с сестринской целомудренностью принимая его осторожные ласки.
Еще меньше, чем думать о Големе или о том, что сделал бы Петер Догжон, если б каким-то чудом оказался в этот миг дома, Деяну хотелось гадать, что кроется за ее нежностью: мимолетная слабость, накопившаяся усталость, одиночество — или же что-то большее?
Он был нужен ей сейчас: остальное не имело значения.
Если б только был способ уберечь ее от опасности, избавиться от чародея до того, как тот натворит бед! «Я сам сдеру с него кожу, если он хоть пальцем тебя тронет», — если бы он только мог сказать чего-то подобное!