— Береги себя, — прошептал Деян, зарывшись лицом ей в волосы, чувствуя, что и сам близок к тому, чтобы разрыдаться. — Что бы ни случилось, что бы он ни делал со мной, с кем угодно, держись от этого мерзавца подальше! Обещай мне, Серая.
— Не раньше, чем ты объяснишь мне, что все-таки не так с ним и откуда он взялся. — Эльма, отстранившись, утерла глаза. — На дворе Беона ты мало что сказал, но даже из того я не поняла и половины. Или это тайна, которую нужно хранить за семью замками?
Деян вздохнул:
— Самую суть я со страху все равно уже выболтал, так что слушай…
Объяснять оказалось почти нечего. За то недолгое время, пока Эльма, проигнорировав его нерешительные возражения, вытаскивала из кисти занозы и промывала ранки, Деян пересказал все, что слышал от Вильмы и то, что поначалу происходило во дворе Беона.
— Сейчас самое время усомниться в моих словах, — мрачно закончил он. — Камни кулаком долбить — мало ли в мире силачей. Я уверен, этот господин Ригич — тот, за кого себя выдает: тот самый «Голем», о котором рассказывала Вильма. Он чудовище! Но доказать мне нечем.
— И не надо. Этот человек — он точно не с большака пришел, по всему видно. Только, как бы объяснить… — Эльма в задумчивости закусила губу. — Я видела его взгляд, Деян. Ему очень хочется узнать про то место, которое он называет «замком», это правда, но, понимаешь, он… он бранится крепче старого Киана, Деян, но мне кажется — он в таком же замешательстве, что и мы. Огорошен, растерян. Может быть, даже напуган.
— Он, напуган?! Шутишь?
Эльма покачала головой.
— Нисколько. Он сам назвался Големом — пусть будет «Голем»; но вот кто он — вопрос иной… Тот ли он Голем, о котором тебе рассказывала сумасшедшая Вильма, Деян? Ты изменил сказку для девчонок, а старуха наверняка переделала ее для тебя. А для самой Вильмы — ее мать или бабка… Вот и получается, что чародей вроде и тот, да не тот самый.
— Вследствие неполной достоверности и взаимовлияния исходных суждений получаем неопределенность вывода, — усмехнулся Деян; не в первый раз он пожалел, что Эльма почти не владеет грамотой: сочинение профессора Вуковского наверняка пришлось бы ей по вкусу. — Интересно рассуждаешь. И что, по-твоему, из этого всего следует?
— Одним Небесам ведомо, что он за человек и почему сейчас явился нам, — сказала она. — Безумен ли он, силен ли он, он ли обратил свой дом в развалины, — мы знать не можем. Кто как, а я больше верю своим глазам, чем Вильме, мир ее праху. Если он силен, как сам Господь, зачем ему старая Беонова куртка? Сотворил бы себе нормальную одежду.
— Мало ли, почему так. Он безумец.
— Не знаю, Деян. Он поколотил Беона, да, но если ты не преувеличил — наш старик себя так вел, будто того и добивался; кто угодно ему вдарил бы за грубость. Пока этот Голем никого не убил, ничего пока не разрушил, Киана с Вакиром не тронул, хотя те дали повод. Все вмиг может измениться, но пока, если судить без домыслов, по делам, — выходит, что не так уж он и страшен, твой Голем. Ты согласен?
— Нет. — Деян упрямо мотнул головой. От одного воспоминания о гримасе на лице чародея передергивало. — Но признаю: доказать не могу.
— В любом случае, прежде чем что-то делать, нам обоим стоит успокоиться, как думаешь?
Эльма убрала ящичек с лекарствами на место и достала из резного настенного шкафа, сделанного еще ее прадедом, большую бутыль зеленого стекла: Петер Догжон любил пропустить глоток-другой крепкой, до жжения в горле, облепиховой настойки.
— Брат не обидится, — вытирая покрывшееся пылью стекло, Эльма вздохнула. — Хотела бы я сама хоть вполовину верить в то, в чем день через день убеждаю Пиму и девочек… И теперь еще этот чародей, сожри его волки! — Она грохнула дном бутыли об стол. — Нет, ты как хочешь, Деян, а я хочу и намерена сегодня напиться. Вдруг с этой отравы прояснится в голове; брат говорил — ему помогает… Эй! Я разве сказала что-то смешное? По какому поводу веселье, Деян Химжич?!
Прежде, чем он нашелся, что ответить, рвущийся наружу смех застрял у него в горле.
— Мне тоже накапай, — слезая с полатей, проскрипела Шалфана Догжон, о присутствии которой он умудрился совершенно забыть.
— Ох-хо… По такой-то погодке всяко польза. — Старуха, ворча и кряхтя, устроилась за столом. — Ну, чего встала, малая? Жаль старую уважить?
— Нет, что ты, сейчас, бабушка!
Эльма, выйдя из оцепенения, засуетилась, выставляя на стол кружки, тарелки и котел с оставшейся с завтрака кашей, который, по уму, давно стоило поставить греться.
— Чего удумала, с облепиховкой стылую кашу подавать?! — Старуха недовольно зыркнула на внучку. — Пошарь в погребе, принеси хоть солений каких! А ты чего молчишь, сосед? — Она пристально уставилась на Деяна, подслеповато щурясь. — Смелости, что ль, нет — на девку прикрикнуть? Но, — тон ее смягчился, — ты не думай плохого. Так-то малая у меня умница.
Деян сглотнул, когда старуха подмигнула ему, лукаво и по-свойски, и улыбнулась во всю ширь морщинистого лица, показав желтые, но удивительно ровные и крепкие зубы. Часто Шалфана Догжон принимала его за Петера или за своего покойного сына, но сегодня у нее был один из редких светлых дней: она узнавала и его, и Эльму. Давно ли старуха проснулась, что из их разговора успела услышать — или, хуже того, увидеть, — оставалось только гадать. Прежде в здравом уме Шалфана всегда относилась к нему по-доброму, но… Но насколько далеко простиралась ее доброжелательность, он не знал и предпочел бы не проверять.
Хотя то, что она проснулась в ясном сознании, все равно радовало.
— Гулять так гулять! — Эльма вернулась из погреба со шматом сала, припасенным к праздникам. — Денек сегодня… слов нет.
— Ажно на печи — и то кости ломит, — покивала старуха. — Что сидишь, как кол проглотил, Деян? Накапай пока для аппетита. Молодежь, ум цыплячий, всему-то вас учить… И что за беда у вас с чародеями приключилась?
— Да ничего такого пока вроде… Но ходил тут один по округе. Ты не беспокойся, бабуль, — ответила Эльма, мелко кромсая закуску.
— Было бы о чем. — Старуха по-кошачьи фыркнула, принюхиваясь к салу. — Слыхала я о чародеях. Ветерок шальной энти чародеи: сегодня здесь, завтра там. Небось уже и не сыщешь энтого, вашего, ищи ветра в поле. Но коли что надо — так вы Вильму старую спросите, нехай подскажет что. Волковские ее ажно саму ведьмой кликали, да какая из нее ведьма? Но баба ученая, грамотная, поспрошайте, коли надо вам.
— Бабуль, Вильма десять лет как померла, — переглянувшись с Деяном, мягко сказала Эльма.
— Ох, верно. А я и забыла. Упокой Господь ее душу…
Старуха хлебнула настойки, закашлялась.
— Мир праху, добрая баба была, хоть и чудная. Чародея энтого вашего — выкиньте из головы. Коль ушел, так уж не вернется. А то, вишь, ходите смурные, сил нет глядеть.
— Спасибо, бабуль, — Эльма улыбнулась старухе. — Твои бы слова да Господу в уши.
— Чем Господа поминать, лучше б сами старую послушали.
— Так мы и слушаем.
— Вижу я, как вы слушаете, — проворчала старуха, посасывая сало.
— Уж как умеем: сама говоришь, молодежь — ум цыплячий. — Эльма со смехом пододвинула ей тарелку. — Ешь, бабуль, а то вперед тебя все склюем.
— На здоровье, малая: будешь есть вдосталь — глядишь, ума и прибавится. Откуда ж уму взяться, если в теле кости одни?
«Если вот так судить по сложению — Джибанд из всех самый умный. — Деян, выдохнув, в один глоток ополовинил кружку. Облепиховку он не очень-то жаловал, но погода и все другие обстоятельства и впрямь располагали. — Эх, бабуль… Хоть что-то хорошее за сегодня. Не так уж и мало!»
Иногда Шалфана Догжон спала целыми днями, иногда без смысла и порядка начинала суетиться, воображая себя «молодой хозяйкой», иногда принималась капризничать или скандалить из-за каких-то несущественных — или вовсе не существующих — мелочей. А временами, принимая Деяна и Эльму за покойных сына и невестку, требовала объяснить, куда подевался внучек Петер; жена Петера тогда забирала дочерей и уходила из дома или запиралась в малой комнате.
Деян переносил эти старческие капризы и расспросы почти спокойно — так же, как когда-то припадки старой знахарки. Но Эльме Шалфана приходилась родной бабкой, и она была привязана к ней не меньше, чем к матери.
Спокойные дни, когда Шалфана пребывала в ясном сознании и добродушном настроении, с весны были наперечет, а часы, когда с ней становилось возможно, как прежде, поболтать за столом, выдавались и того реже. Поэтому сейчас Эльма буквально светлела лицом, глядя на старуху. Даже смеялась искренне, от души, что в минувший с отъезда Петера год случалось редко… Если случалось вообще.
Деян, как ни старался, не смог припомнить, когда слышал ее смех последний раз.
«Прости, Серая. Я не задумывался… не замечал, чего тебе стоит держаться, да еще поддерживать всех нас».
Он перевел взгляд на ее руки, мелькавшие над столом, — шершавые от мозолей, с въевшейся рыжиной у ногтей из-за алракцита. Про эти руки, эти мозоли он думал много, думал едва ли не каждый день, корил себя, что не может помочь, делать больше, чем делает; а настоящая беда тем временем подкрадывалась с другой стороны. Для Эльмы, казалось, не существовало и не могло существовать непосильной ноши, однако впечатление это было обманчиво… Она не боялась никакой работы, никаких тягот, но груз на душе давно уже сделался для нее одной невозможно велик.
— Деян, чего приуныл, а? — Старуха зыркнула на него из-под седых бровей. — Деревяшка на погоду ноет?
— Нет. Задумался, бабушка Шалфана.
— Будешь думать за столом — облысеешь до срока. Ешь-ка лучше, пей. Напьешься, так не беда, токмо дом не круши — кому его чинить потом, если ты день-деньской сидишь, да думаешь?
— Не буду. Спасибо, бабушка. — Деян благодарно улыбнулся старухе.
Вряд ли она многое поняла из того, что слышала, но чуяла висящую в воздухе тревогу и на свой грубоватый лад старалась развеселить их — не только родную внучку, но и его, хотя какое ей, казалось бы, дело до его напастей?