Деян выпил еще; по телу разливалось тепло. Только сейчас он понял, что за день на ветру и в сырости продрог до костей. Устал и проголодался, как волк, — хотя еще недавно о еде не мог и думать. Душащий, сдавливавший все внутри ком напряжения рассосался. Он — здесь и сейчас — чувствовал себя дома…
«Дома?» — Деян по привычке бросил взгляд наверх.
Строились Химжичи и Догжоны когда-то в один год, потому стыки балок и резные рейки-украшения здесь были почти такими же по виду, как в его родном доме; едва заметные отличия поначалу, когда он только переехал к Догжонам, буквально сводили с ума. В бессонные ночи он вглядывался в них до рези в глазах, и в темноте чудилось, как углы дрожат, расплываются тенями, обретают привычный вид…
С той поры минул год. Деян по-прежнему ночами вглядывался в потолок, но узор стыков и трещин больше не тревожил, не казался неправильным. Был другим — но и только.
«И я не чужой здесь. — Он обвел взглядом комнату. — Пусть Петер потом вышвырнет меня за шкирку; но сейчас — здесь мой дом, моя семья. И даже десяти чародеям этого не изменить».
— Я привыкла, что ты молчишь и хмуришься. Молчать и улыбаться — это что-то новое. — Эльма, подливая ему облепиховки, взглянула с подозрением.
— Да, новое. Но почему бы и нет? — Он картинно развел руками.
Деян уже задал корма курам и прибирал стол, когда вернулась Эльма, выходившая проведать Малуху с девочками у Солши. Старуха Шалфана снова посапывала на печи.
— Порядок: компот пьют, на ночь обещали запереться наглухо, — не дожидаясь вопроса, сказала Эльма с порога.
— Хорошо.
— И еще одно: на улице встретила внучку Лесоруба — она как раз сюда шла.
— Киан послал? — Деян насторожился. Внучка Киана, миниатюрная веснушчатая девчушка, была тихой и стеснительной, и ей самой никакой надобности идти под ночь к Догжонам быть не могло. — С чем?
— Она долго мялась, но передала дословно. — Эльма подбоченилась и проговорила с выражением:
— «Сказать этому грамотею, чтоб не высовывался больше и писульки свои в печь сунул, пока энти пришлые по домам шариться не начали. А то голова — не нога, деревянную не приделаешь!» — Она улыбнулась. — Вот так вот. Старик без грубости и доброго дела сделать не может. А ты, никак, думал, что Лесоруб с досады тебя под руку Голему подставить захочет? Да? Ох, Деян. По лицу вижу — так и думал…
Деян отвел взгляд. О чем он точно не думал, так это что Киан-Лесоруб начнет давать советы, как ему выкрутиться.
— Эх ты! — Эльма взглянула с укоризной. — Нельзя так о людях… Но разве в твоих записках есть что-то о развалинах?
— Нет, ни словом не упоминаются, если я сам чего не забыл. — Деян в задумчивости поскреб подбородок. В коротких записях, которые он начал вести девять лет назад, чтобы не разучиться писать, ничего интересного для чародея не было. — Но, может, лучше все-таки поберечься лишний раз. К тому же, если я его не послушаю, Киан точно обидится…
В маленькой комнате стоял невысокий столик для рукоделия: Деян иногда использовал его как письменный. В нижнем ящике хранилась стопка сшитых ниткой листов серой бумаги, пузырек со сделанными из алракцита чернилами, железное перо и подставка под него, хорошие восковые свечи с подсвечником. Все — подарки от друзей и соседей.
«Верно: нельзя так о людях. Пустая моя голова».
Деян сел за стол, запалил свечу и, раскрыв тетрадь, стал листать страницы. Заметки о рождениях и смертях, об урожае и погоде, о происшествиях: ничего особенного — повседневная орыжская жизнь. Строчка о рождении старшей дочери Петера. Строчка о рождении младшей. Размер подати на будущий год. Зимние бури и летняя засуха, погубившая клубнику; куриный мор. Ничего особенного: девять лет — двенадцать страниц убористым почерком…
Длинный список знакомых имен — мужчины и юноши, ушедшие с вербовщиками: братья, старые друзья, соседи.
Деян бережно провел рукой по странице.
— Завтра будет год.
— Как наши ушли?
— Да. Рано нынче дожди зарядили.
— Если большой нужды нет, то, может, и не стоит сжигать? — Эльма, уловив его настроение, подошла сзади и положила руки ему на плечи.
— Ну, в конце концов, я ведь хотел «хоть что-нибудь» сделать. А эти бумаги… Не в них счастье.
— Но они — свидетельство нашего существования, так?
— В каком-то смысле, так.
— Тогда — оставь, — решительно сказала Эльма.
— Оставлю.
Помолчали немного. Тихо было, только бился в стекло припозднившийся, опоздавший к солнцу мотылек.
Деян откупорил чернильницу. Пустого места на последнем начатом листе, к добру или к худу, но оставалось только на дату да на одну строку:
«Сего дня, в два часа пополудни, в Орыжь явились двое. Виду странного. Именуют себя Големом…»
Глава четвертаяВозвращение
Обычно подолгу мучавшийся бессонницей, в этот раз Деян уснул сразу, едва лишь отстегнул протез и растянулся на кровати: сказались облепиховка и усталость.
Ему снился заснеженный лес, окруженная орешником поляна. Небрежно слепленная крепость посреди нее: невысокая, в полроста, но вместо лоскутка-«знамени» на башне — насаженные на палку-флагшток, будто на вертел, тетрадные листы.
На поляне были все: Эльма и Петер, Кенек и Барм, Халек, братья, родители, даже Киан и Беон, Солша и Вакир. Игра шла который час, и пора было ей закончиться, но валил крупный снег, засыпая «волшебный круг» у крепости, заслоняя игроков. Никто не мог друг в друга попасть, отяжелевшие снежки падали на землю, не долетая до цели.
Сначала Деяну отчего-то не хотелось, чтобы игра заканчивалась; снег валил все сильнее, слепил. Сквозь белую пелену и вой ветра прорывались только смутные тени, смех, голоса. Трещали деревья, снежные шапки падали с веток с мягкими хлопками. Лаяли собаки, и кто-то кричал в лесу.
— Серая! — попытался окликнуть Деян, но снег забился в рот, залепил глаза.
Что-то шло не так.
Он остался один в белой пустоте — бесполезный лже-чародей с глупым прозвищем Цапля. Вокруг выла пурга, и кто-то отчаянно кричал за ее стеной, кто-то бранился, проклиная все на свете. Что-то пошло не так. Когда? Почему?
«Что… Господь всемогущий!»
Деян рывком сел на лавке, сбросив одеяло. Поляна исчезла, белый холод сменился жаркой темнотой.
— Приснится же такое, мрак бы…
Он осекся. Где-то в Орыжи закричала женщина — надрывно, протяжно. Заснеженная поляна осталась сном. Но это ему не приснилось.
— Тихо. Не шуми. Не зажигай свет.
Напряженный шепот Эльмы доносился от окна: девушка сидела, накинув шаль поверх длинной ночной сорочки и приникнув к щели между занавесками.
— Голем вернулся? — одними губами спросил Деян, наощупь пристегивая протез.
— Нет. Хуже.
«Что может быть хуже?»
Он, как сумел, тихо проковылял к окну. С улицы смутно слышались голоса. И среди них — бас Кенека Пабала.
— Эл, но это же!..
— Молчи! — Эльма ладонью зажала ему рот. — Тише, Деян, Господа ради… Взгляни сам. С ним… Теперь понимаешь?
Она убрала ладонь: в этом больше не было нужды. Понимать Деян по-прежнему ничего не понимал, но происходило что-то… ненормальное. Чего не могло, не должно было происходить. Он ущипнул себя за руку, надеясь проснуться, но ничего не изменилось.
Во втором по счету доме напротив — в его родном доме! — горел свет: крики и брань, что его разбудили, доносились оттуда. Но не только: казалось, везде, со всех сторон за окном кто-то выл и плакал, кричал, ругался. Длиннобородый мужик в лохмотьях тащил по улице полураздетую внучку Киана, держа во второй руке ярко разожженный факел. Другой мужчина шел следом и, когда девушка спотыкалась, тыкал ее в спину длинной железной палкой, в которой Деян, прищурившись, распознал ружье.
— Кажется, они все дезертиры. Кен навел их сюда, и сам он… вместе с ними, — прошептала Эльма.
Кенек Пабал — он держал лампу, потому его высокая стройная фигура в изодранном мундире была хорошо различима среди других, — стоял спиной к калитке Догжонов, опираясь на ружье, и препирался с кем-то. Рядом с Кенеком стояла пара таких же заросших и оборванных мужиков.
— Как ты только мог, болван пустоголовый, подлец!
Деян узнал голос кровельщика Матака Пабала, отца Кенека.
— Да будет тебе. Им же лучше, не то так бы и померли девицами, — сиплым баском отвечал Кенек. — Дурного не будет, если не станете противиться.
— Негодяй, подонок!
— Не груби, отец. Мы не те проходимцы, что тебе, старику, днем бока намяли. Но кто станет брыкаться — тот сам виноват… Сидите смирно, и дурного не будет, — снова повторил он, как по заученному. — Ребята обещали. Сам гляди: даже халупу взяли на постой ту, какая хозяевам больше без надобности.
— Кончились их надобности, — хмыкнул один из мужиков: голова у него была перевязана белой тряпкой. Оружия, с виду, не было. — И ваши вскорь кончатся: за нами бергичевцы придут. Скоренько придут. Они такое с людьми творят, о чем тебе, дед, лучше не знать: спать не сможешь. Тебе б не на нас пасть разевать, а скарб собирать и топать отсель, столько топать, насколько силушки в ногах хватит.
— Ты пока иди домой, бать. Я попозже зайду: у меня тут дело еще, — сказал Кенек, в этот миг обманчиво похожий на себя-прежнего. Теми же словами он, случалось, отговаривался от отца, когда тот кликал его из лесу.
— Да-да, топай, дед, — снова встрял мужик с перевязанной головой. — А то сержантова жена состариться успеет, пока мы тут с тобой.
— Мы уж устали гадать, так ли она хороша, как он баял, — вклинился второй. Из одежды на нем были только драные штаны и куртка на голое тело, а к дулу ружья прикреплен длинный штык. — И эта, вторая, как бишь ее там…
— Вторая — моя. Забыл уговор? — прорычал Кенек.
— Помним, помним, Кен. — Мужчина с перевязанной головой примирительно поднял руку. — Но ты не томи, не задерживай.
Когда внучку Киана вталкивали во вскрытый дом Химжичей, дверь широко распахнулась, и крик стал громче — всего на миг, но достаточно, чтобы можно было узнать голос младшей сестры Солши, Талимы Свирки.