— Как же… Они ведь собирались прятаться… Деян, что ты делаешь?! — окликнула Эльма, забыв о своем — увы, бесполезном — наказе говорить тише.
Деян, взяв старый тяжелый молоток, встал в темноте у входной двери и отодвинул щеколду. Видел и слышал он уже достаточно.
— Как? Проще простого, Серая: Солша, наивная душа, сама же им и открыла. Небось, еще выпить с порога предложила. — У Деяна вырвался нездоровый смешок. Собственный голос слышался, как чужой. — И когда только твой брат успел получить сержантский значок?
— Брат?!
— Ты не поняла? Они только что говорили о тебе и Малухе, — напряженным шепотом перебил Деян. — Но, похоже, с ней их опередили, храни ее Господь. И детей.
— Господь всемогущий…
— Будем надеяться, они успели в суматохе убежать и схоронились в лесу. И ты давай, задворками. Милостью Господней получится. Остальные тебя искать в темноте поленятся, а этому выродку я… Он никого больше не побеспокоит, — Деян поудобнее перехватил молоток, сделал на пробу пару замахов. Колени дрожали, накатила привычная дурнота. Но в груди все клокотало от ярости, и Деян надеялся, что в нужный момент — «пожалуйста, Господь всемогущий, всего одно мгновение, прошу, Господи, первый и последний раз!» — руки не подведут.
И Кенек Пабал — старый друг, гордый и заносчивый красавчик Кен — не войдет внутрь, а останется на пороге с проломленным черепом.
Но Эльма только покачала головой:
— Невозможно, Деян.
— Беги, сейчас же! — Он повысил голос. — Ты не понимаешь, Кен вернулся за тобой. Или…
Рука, сжимавшая молоток, вдруг разом ослабла.
— Если ты сама хочешь уйти с ним, Эл, скажи, — я не буду мешать, — тихо закончил Деян. — Но не думаю, чтобы Кен смог защитить тебя от своих новых друзей.
— Я, уйти с ним?! — изумилась Эльма. — Еще чего!
— Тогда беги, прошу. Пожалуйста, Эл! Препираться нет времени.
— Нет.
— Серая, уходи!
— Нет! — Она отошла от окна и загромыхала чем-то в глубине комнаты.
Ступени высокого крыльца сыро заскрипели под шагами незваных гостей. Время вышло.
От громкого стука дверь чуть приоткрылась.
— Не заперто? — пробормотал Кенек Пабал и выше поднял лампу, ступая в темный дом. — Эльма! Ты здесь?
Деян размахнулся, целя молотком ему в темя.
В свете лампы было смутно видно его лицо, еловые иголки, запутавшиеся в светлой клочковатой бороде. Глубокий шрам на переносице — от осколка Сердце-Горы. Похожий на змею ожог над бровью — от костра на Солнцестояние. Глубоко посаженные карие глаза, чуть округлые, будто в каждый следующий миг он готов рассмеяться в удивлении… Повзрослев, Кенек стал задирать нос, со старыми приятелями едва раскланивался, если случалось столкнуться на улице, однако Деян не слишком винил его за это: у того всегда был непростой нрав, и уязвленная невзаимным чувством к Эльме гордость не сделала его мягче. Неудач он никому не прощал — ни другим, ни себе; малым не довольствовался, слабость презирал. Но в злополучный день, когда Сердце-Гора оставила Деяна Химжича без ноги и будущего, Кенек вместе братом, Бармом, тащил покалеченного приятеля к халупе сумасшедшей Вильмы, пыхтя от натуги — и при этом беспрестанно болтая, подгоняя перепуганного брата, отвлекая и подбадривая скулящего от боли Деяна.
«Это же Кен! — молнией пронеслось в голове. — Он ведь…»
Деян замешкался всего на мгновение — и на том отведенное Господом время закончилось.
Кенек заметил его, притаившуюся в темноте тень — отпрянул и ударил прикладом по колену, затем под дых и сбил с ног. Отбросил пинком молоток и упер ружье дулом в грудь.
«Всё? — Деян ухватил за ружейный ствол, дернул в бок, но Кенек держал оружие крепко. — Всё. Пора подыхать. Не повезло тебе со мной, Серая…»
— Вот жешь мать! И кто здесь такой храбрый да глупый? — Кенек наклонился и ближе поднес лампу, которую так и не выпустил. — Деян?! Ты?!
Лампа в руке Кенека раскачивалась из стороны в сторону, и теперь, в ее дрожащем неверном свете, Деян отчетливо видел, насколько же на самом деле изменилось лицо бывшего друга: исхудавшее, покрытое грязью и ссадинами, застарелыми и свежими. Посеревшая кожа туго обтягивала скулы, и во взгляде вечно удивленных глаз появилось что-то новое и чужое. Так в суровую зиму смотрели кружившие у частокола волки, зло и затравленно, выжидая момента напасть. Отощавшие, напуганные криками и камнями, но возвращающиеся вновь и вновь, потому как отчаялись раздобыть пропитание иначе.
Но кое-что отличало Кенека от тех волков: сейчас в его глазах было жадное нетерпение. Он пробрался за частокол, и лишь шаг отделял его от добычи.
— Привет, Кен. Никогда не думал, что встретимся… в таких обстоятельствах, — прохрипел Деян, изобразив на лице улыбку. С большей охотой он бы плюнул бывшему другу в лицо, но нужно было потянуть время: вдруг Эльма все-таки одумалась и сейчас пробирается дворами к спасительной опушке. Пустая надежда, но все же…
И еще кое-что нужно было выяснить наверняка.
— Вот уж не ожидал! — узнав его, Кенек чуть ослабил напор. Но удивление на его лице уже в следующий миг сменилось едва сдерживаемой яростью. — Ты что здесь делаешь?
— Кен, ты давеча говорил, что «халупа хозяевам без надобности». Значит, Мажел и Нарех, они?.. — Деян не смог заставить себя сказать «погибли».
Глаза Кенека налились кровью и, казалось, могли выскочить из орбит.
— Я спросил. Что. Ты. Здесь. Делаешь?
— Это я желаю знать, что ты среди ночи делаешь в моем доме, Кенек Пабал. — Голос Эльмы звучал так нарочито спокойно, что не приходилось сомневаться: внутри себя она дрожит от страха. — И что за сброд ты привел с собой?
— Нехорошо. Надо бы повежливей с гостями, красавица, — хмыкнул мужик с перевязанной головой.
Деян был с ним почти согласен.
«Глупо, Серая. Или ты надеешься, что, если разозлить их, они покончат с тобой прежде, чем надругаются? Тоже глупо. Нужно было спасаться, пока был шанс».
Но, хотя бегать Эльма могла быстрее зайца, убегать она не умела вовсе.
— Они… Это мои товарищи, Эл, — Кенек выпрямился, отодвинув от груди Деяна ружье, и покосился на своих спутников. Голос его теперь звучал едва ли не смущенно. — Мы служили вместе… раньше.
Деян попытался подняться, но кто-то из «товарищей» метко пнул его под ребра, и он вновь повалился на пол, вскрикнув от резкой от боли. Эльма встревоженно взглянула в его сторону; Деян жестом поспешил показать ей, что цел и невредим.
— Новые товарищи, да, Кен? — нахмурившись, спросила Эльма. — Что же случилось с прежними?
— Их больше нет, — просто ответил тот.
— Что? — глупо переспросила Эльма.
— Навоевались, отвоевались, достались червякам и воронам! Барм, Халек, Изан, Мажел, Нарех, Вахек — никого из них нет больше! — В басе Кенека прорезались по-бабьи визгливые нотки. — Кому свезло — тех нашпиговали свинцом, насадили на штыки, поджарили колдовством. Им еще повезло, да! Тем, кто не подыхал от заразы в ранах, не выл по три дня в госпитале, не изошел кровавым поносам, как Хал. Они все теперь кормят червей. Все!
— Мой брат? — глухо спросила Эльма. Если ее прежняя напускная твердость и могла кого-то обмануть, то сейчас страх и растерянность, гнев, отчаяние — все проступило в ее голосе.
— Когда мы уходили, Петер был жив, — помедлив, с видимой неохотой ответил Кенек. — Мы звали его уйти с нами, но…
— Да-да. Наш дорогой сержант! — перебив Кенека, рыжебородый мужчина в рваной куртке на голое тело вышел на середину комнаты. — Ну, сейчас-то сержант, как пить дать, уже в земле гниет. Бравый, сметливый, честный служака Петер. — Голос рыжебородого так и сочился ядом. — Который любит пошептаться с капитаном.
— Он нас выдал. Из-за него пришлось прорываться силой. — Мужчина с перевязанной головой прошел следом. Говорил он тихо и вкрадчиво, но звучало это куда страшнее, чем крики Кенека. — Мы с Барулом потеряли четверых друзей. Потому заслуживаем хорошей награды, как думаешь, красавица?
— Твой брат — дурак с навозом в голове! — заорал Кенек. — Отступаем с весны, не сегодня-завтра все в землю ляжем, а ему дальше воевать охота… Война! — он разразился потоком ругательств. — Можешь себе представить, как мы воевали, ты, женщина? Не можешь! Два дня без продыху месишь грязь, тайком жуешь ремень, душу отдать готов за плесневелый сухарь. А потом приходит приказ, и ты плетешься обратно, от усталости имени своего не помнишь, но оно тебе больше и нужно: к исходу второго дня вываливают из-за пригорка синезнаменные и палят в тебя из ружей, насаживают на пики, как свиней на вертела, давят лошадьми! А сверху жарят молнии, дождик до костей прожигает: колдуны плевать хотели, сколько своей пехоты вместе с чужой поляжет, они даже конницу не шибко берегут. И ты снова бежишь; даже радоваться, что жив, сил нет…
Он перевел дыхание и продолжил:
— В лагере глаз сомкнуть невозможно: в госпитальной палатке раненые воют. Воды нет, перевязок нет. Чем в такую палатку попасть — хуже только в плен… Еды нет, порядка нет, справедливости нет! Тебя отправляют в деревню за фуражом и секут за то, что вернулся ни с чем. А в той деревне четыре взвода до тебя побывало! Вместо амбаров — головешки; деревенские, кто еще не помер, ловят крыс и кожи вываривают. И в следующей так же. И в следующей. Скоро и тут, в Орыжи, будет так. Идем с нами, Эльма! Доверься мне, прошу… У нас получится. Война проиграна, хватит, навоевались! — Кенек снова сорвался на крик. — Да чтоб король и его прихвостни, чтоб вся эта благородная шваль, все выродки в чистых мундирах передохли! Чтоб их заставили жевать упряжь, а после разорвали лошадьми! Чтоб их сварили заживо! Да, мы сбежали, Эл. И мы дураки, немногим лучше Петера, сожри его волки, мы большие дураки, что не сбежали раньше! Бергичевцы наступают, первые отряды объявятся здесь еще до зимы; вы обречены… Но я пришел за тобой. Идем с нами! Мы с парнями при оружии — сумеем отбить лодку. Перережем глотки, выпустим кишки каждому, кто станет на пути! Уйдем за реку, дальше, как можно дальше, затеряемся среди других беглецов; знаешь, сколько их? Да откуда тебе знать, женщина! Но ты поймешь, едва увидишь… Как только парни отдохнут и наберут еды, уходим!