Приделанная «не по-настоящему» ступня от ходьбы заныла совершенно по-настоящему, чем окончательно все запутала. Деян сел на колоду, где сидел накануне. Нога чуть успокоилась, но понятнее ничего не стало.
В памяти час за часом вновь вырисовывался прошедший день: мальчишки Солши, рассказывающие о «маленьком» и «большом» дядьках, Беон, требующий говорить яснее… В то же самое время дезертиры, ведомые Кенеком Пабалом, свернули с большака к Орыже. Никакой беды еще не случилось — но первые камни грядущего обвала уже летели вниз.
«А надо оно мне — разбираться, что да как? — Деян понял, что бездумно разглядывает запертую дверь сарая, в котором сидел Кенек. — Допустим — узнаю. Пойму. Что это изменит? Да ничего».
Голем больше не внушал страха, одну лишь неприязнь. Существовать в чародейских руках разборной игрушкой вроде тех, что пытался мастерить покойный Киан, было противно, но не более того…
И все же разобраться хотелось; заполнить чем-то пустоту, найти какой-то смысл, хоть что-то — взамен всего утраченного.
Деян снова взял палку — с ней было спокойнее, привычней, что ли — и пошел к сараю. Тот был заперт на задвижку: повесить замок времени до сих пор не сыскали.
В первое мгновение показалось, что внутри пусто: на куче соломы у стены никого не было; Кенек отыскался в дальнем углу.
— Кем он был? — спросил Деян, когда глаза привыкли к полумраку. — Твой приятель по имени Хемриз.
Не то чтоб это представлялось чем-то важным — но все казалось лучше, чем ничего: нужно же было с чего-то начинать изыскания. Кенек молчал, спрятав лицо в колени. Только сбившееся дыхание выдавало, что вопрос он слышал.
— Или это не имя, а кличка? Звучит как-то не по-людски. Кен! — Деян подошел ближе. — Язык проглотил?
Выглядел Кенек настолько жалко, что гасла всякая мысль об опасности с его стороны. Разговаривать с ним сейчас было все равно что с камнем, и ненавидеть его казалось столь же нелепым, сколь ненавидеть камень: безжизненный, разбитый, превратившийся в безобидный щебень…
Но ни один камень не мог выбрать, падать ему или нет, и на кого, а у Кенека выбор был: просто не хватило ума и смелости сопротивляться обстоятельствам. Или, вернее сказать, хватило глупости и трусости, чтобы не сопротивляться?
Связанные руки он прижимал к левому бедру: тряпка на ненормально вывернутой кисти вся пропиталась кровью.
— Раз уж тебя не казнят, — сказал Деян, — я попрошу Иллу потом поставить лубок.
— Почему?! Почему, будь ты проклят?!
— Что «почему»? — Деян отшатнулся, когда Кенек вдруг поднял голову и уставился на него безумным взглядом.
— Почему вы не можете просто меня повесить?!
— Руки марать не привыкли.
— Дай нож.
— Оружие, тебе? — удивился Деян. — С какой стати?
— Пожалуйста… Раз вы не можете, тогда я сам.
— Ври больше, — с фальшивой насмешкой сказал Деян. Сейчас Кенек не врал: это чувствовалось столь же ясно, как и то, что он попытается осуществить задуманное.
— Пожалуйста, Деян! Я слышал, люди говорили, ты все равно уходишь, так что никто не сможет осудить. Да какая тебе разница?! Сделай вид, что обронил… Прошу тебя!
Кенек Пабал в прошлом, сколько Деян его помнил, всегда был хорош собой. Его лицо в полумраке сарая, отекшее и помятое, казалось какой-то нелепой ошибкой, шутейной маской, из-под которой — стоит только закончиться гуляниям — покажется настоящий Кенек и снисходительно посмеется над легковерными простаками.
— Да иди ты к Владыке со своими просьбами! — Деян поспешил выйти из сарая, пока наваждение не обрело силу. Кенек не заслуживал ни жалости, ни сочувствия; и все же, стереть из памяти двадцать лет в один день было невозможно…
«Вот тебе и разница между несбывшимся и несбыточным! — Деян, задвинув щеколду, привалился спиной к двери. — Могло ли все сложиться иначе, не докатиться до такого? Наверняка. Но не сбылось. Теперь ничего не может стать как прежде — что ни делай…»
— «Хемриз» раньше значило «резчик» на южнохавбагском наречии, — сказал чародей. Из дома Беона уже некоторое время не доносилось ни звука. После Пиминых криков тишина оглушала, и голос Голема тоже казался ненормально громким. — Но сам этот Хемриз точно не хавбаг: кожа слишком светлая.
— Я понятия не имею, кто такие хавбаги, — проворчал Деян.
— Островной народ, — пояснил чародей. Он смотрел выжидающе, с каким-то сочувствующим любопытством, от которого шея покрывалась гусиной кожей и сжимался желудок.
«Ждет, не попрошу ли я его закончить с Кенеком, раз тот сам хочет? — Деян зажмурился, хоть так пытаясь скрыться от этого тошнотворного взгляда. — Точно, ждет. Забери его мрак! Если попрошу, согласится он или нет? Если согласится…»
Если бы Голем согласился — такой исход, возможно, был бы хорош; всяко лучше, чем кому-то по жребию подряжаться палачом или оставлять Кенека подыхать как есть — или чем сторожить его, лечить и кормить, когда еды и свободных рук недостаток. Голем мог и согласиться, а от отказа хуже никому не стало бы…
Но что-то внутри противилось этой просьбе, ее удобной разумности. Попросить означало бы вынести приговор: это представлялось чем-то еще худшим, чем оказаться тем, кто приговор исполнил.
«Эльма! — Молнией ударила мысль. — Он ведь явился по ее душу. Мало ли, что и как может выйти…».
Деян набрал воздуха, чтобы окликнуть чародея — и резко выдохнул, так и не решившись вымолвить ни слова. Эльма такой услуги точно бы не одобрила: сама же она и требовала от Голема оставить Кенека в живых. Какое он, Деян Химжич, имел право вступаться за нее против ее воли, решать за нее, за других? Могло ли оказаться, что в возвращении Кенека и крылась причина внезапной перемены в ее к нему отношении?
Не могло, никак не могло; но страх, что это дикое предположение может оказаться верным, подпитывал зародившиеся в сердце сомнения.
Настойчивый голос внутри требовал немедля рассудить по-своему, но ему возражал неслаженный хор, спрашивающий и отрицающий, умоляющий и требующий, вкрадчиво разъясняющий баском священника, что только по писаному все ясно и просто, напоминающий, что любое убийство — большой грех…
«Жалость застилает мне глаза. Жалость и дурь в голове. — Деян переступил с ноги на ногу, заново убеждаясь в том, что почва под чужой ступней на месте: этот жест уже начал входить в привычку. — Стал бы я колебаться, окажись на месте Кена любой из его приятелей? Нет, не стал бы. Просто он спас меня когда-то, он был мне другом, — и теперь мне жаль его».
Делать выбор между жизнью и смертью, действовать вопреки близким — было внове, было дико, немыслимо.
Деян вновь закрыл глаза. В глубине его растерянности зарождалась злость — на себя, но прежде всего на чародея, который походя, одним только взглядом столкнул его в омут вопросов без ответа и неразрешимых сомнений.
Голем — тот, что сидел напротив — не колебался, когда калечил и убивал, когда называл себя господином и хозяином: судить, решать за всех и вся для него было не сложнее, чем дышать. Голем-Из-Легенды вынес и исполнил приговор самому себе; на то же самое хватило решимости и у старого Матака Пабала, и даже — даже! — у Кенека…
«А мне не по плечу. Бесхребетный трус. Навоза мешок! Окажись я сам на месте Кена — выклянчивал бы милосердие, а не нож. Мог бы я сам сидеть в сарае, сложись все иначе? Возможное, но не сбывшееся… Мрак!»
Деян открыл глаза.
Холодивший кожу чародейский взгляд оказался иллюзией: Голем уже снова с отрешенным видом смотрел в землю.
Да и намекал ли в действительности на что-то тот взгляд?
От осознания возможной ошибки никакого решения не пришло, но злость на чародея только увеличилась, усилилась многократно.
То, что сводило с ума, представлялось бесконечно важным, — для Голема было делом прихоти; чья-то жизнь или смерть, само существование Орыжи значило для него не больше, чем каменная крошка под ногами. Сколь бы ни был отвратителен его мимолетный интерес, но явно выказанное равнодушие — к тому, что для иных составляло всю их жизнь, весь их мир, заполняло каждый миг бытия — было еще хуже.
Оно пробуждало внутри такие чувства, каким едва ли возможно было подобрать название; неистовое желание разорвать, уничтожить. Сделать так, чтоб не осталось и пятна на земле от уродливой насмешки над всем дорогим и близким, какую являл собой чародей!
Насмешки тем более болезненной, что, не будь ее перед глазами, не вернись Голем ночью, — рассуждать сейчас было бы некому…
Из дома снова понеслись крики: высокие, истошные, какие-то мяукающие. Поглощенный внутренней борьбой и ослепленный яростью, Деян едва их заметил. И только когда звук чуть потерял в силе, перешел в надсадное хныканье, — понял, что взрослая женщина так кричать не могла.
— Ну наконец-то, — выдохнул чародей.
— Мастер, это?!..
— Да, Джеб. Оно самое.
Если чародей и чувствовал что-то кроме облегчения от того, что ожидание закончилось, понять этого было невозможно. Совсем иначе повел себя Джибанд: великан буквально дрожал от возбуждения, грубое лицо, казалось, озарилось каким-то внутренним светом.
«Кукла, подделка — и то человечнее „мастера“, — Деян едва удержался от того, чтобы высказаться вслух. — Пимы не слышно. Жива ли? Без матери ведь едва ли выходят…»
Прошло порядочно времени, прежде чем на крыльце вновь показалась Эльма. По ее сдержанной улыбке стало ясно, что все нормально; почти все: еще оставался Джибанд с его странной просьбой. Это «почти» особенно чувствовалось во всей фигуре Иллы, показавшейся в прихожей со свертком на руках. Она держалась у Эльмы за спиной: с лавки ее видно не было.
Деян застыл в нерешительности, почувствовав, что обе женщины смотрят на него с немым вопросом во взгляде: «Что делать?»
Джибанд, одним ему ведомым образом уловив общее замешательство, как-то сник и басовито затянул:
— Мастер, попроси их. Мастер…
— Тебе надо — ты сам и проси! — грубо оборвал его Голем. — Я здесь причем?