— Но, мастер!
Голем сделал вид, что не слышит его, но Джибанд так и продолжал окликать и теребить чародея за рукав.
— Пожалуйста, мастер…
«Да мерзавец он записной, твой мастер!»
Деяну вдруг стало бесконечно жаль великана — противоестественное, странное создание, ни бельмеса не понимающее, но сознающее себя чем-то «неправильным» и оставленное вдруг без поддержки тем, кому он доверял безгранично и слепо.
Еще накануне Джибанд вовсе не замечал дурного отношения к себе — а теперь не решался заговорить первым, чувствовал. Выучился у своего распрекрасного мастера и «правильных» людей, и чему — страху, подозрительности, озлобленности? Больше и нечему было учиться в минувший кошмарный день: будто одно это и было всей их жизнью, всем, чем была жизнь…
— Ничего плохого не случится, Эльма, — удивляясь самому себе, сказал Деян. — Разрешите ему — и мы, наконец, уйдем.
Эльма, кивнув, прошептала несколько слов Илле, и та вышла на крыльцо. Джибанд порывисто поднялся ей навстречу, шагнул к крыльцу, но тотчас снова сник, замялся:
— Правда? Можно?
— Правда. Можешь посмотреть, — подтвердил Деян, не дождавшись никакой реакции от Голема или Иллы. — Даже потрогать, наверное, можешь… если осторожно. Обещаешь осторожно?
— Обещаю! — Великан просиял.
Илла с видимой неохотой откинула край одеяла. Младенец от холодного воздуха пискливо захныкал. Его сморщенное личико было в точности таким же, какое было когда-то у дочерей Петера Догжона, у всех прежде виденных Деяном новорожденных: комок розовой плоти, в котором едва угадывались будущие черты. И все же Деян подошел, чтобы разглядеть получше.
— Парень или девчонка?
— Парень, — шепотом ответила Эльма.
Джибанд просунул огромную ручищу через перила и коснулся пальцами сморщенной щеки. Младенец перестал хныкать и, распахнув круглые глаза, уставился на великана удивительно разумным, по-стариковски мудрым взглядом. Затем моргнул — и зашелся истошным криком.
Джибанд отскочил назад на добрых пять шагов, налетел на горку наломанного им же камня, потерял равновесие и плюхнулся на землю.
Младенец орал.
— Я не хотел…
На грубом лице Джибанда проступил такой ужас и смущение, что хоть смейся, хоть плачь.
— Руки у вас холодные, господин, вот он и раскричался, — сжалившись над ним, объяснила Илла, укутывая младенца.
— Детям большого повода не надо, чтоб глотку рвать, — сказал Деян. — Ты ничего дурного не сделал.
— Правда, ничего? — с надеждой переспросил великан.
— Ничего, ничего, — подтвердил Деян с улыбкой. Было что-то невероятное и торжественное, что-то удивительное в случившемся, в этом прикосновении рукотворной жизни к настоящей.
Младенец был в точности таким, как все младенцы, самым что ни на есть обыкновенным. Однако Джибанд, таращивший неживые глаза так, что позабыл дышать, видел в нем чудо — или, может быть, один только Джибанд и видел то чудо, какое являла собой новая, только-только явившаяся на свет жизнь? Это чувство будто разливалось в воздухе, заражая собой всех и вся. Даже чародей, делавший вид, что для него нет ничего интереснее, чем очередной выковырянный из земли камень, искоса поглядывал на крыльцо и на своего, как он его называл, «товарища».
— Ладно, посмотрели — и будет. Малому к мамке на грудь и спать надо. Доброго пути, Деян, и вам, господа…
Илла отвесила неуклюжий поклон и поспешно скрылась с младенцем в доме. Эльма осталась стоять на крыльце.
— Ну, ты доволен, Джибанд? — спросил Деян, не решаясь встретиться с ней взглядом. — Теперь мы можем идти?
Великан согласно закивал, все еще сидя на земле и зачарованно глядя на закрывшуюся за Иллой дверь.
— Все равно вещи у нас. Я вас провожу.
Эльма, опираясь на перила, спустилась во двор. Деян подал ей руку. Она, замешкавшись, все же приняла помощь.
Великан встал, отряхнулся и потопал к калитке, беспрестанно оглядываясь на них и на чародея: тот не спешил. Махнул великану рукой — ступай, мол, дорогу знаешь, — а сам остановился, поджидая Эльму с Деяном.
— Спасибо, — тихо сказал он, когда они поравнялись.
«„Спасибо“? Да неужели!»
Деян промолчал. После всего злость на чародея не исчезла, но как-то выцвела, сгладилась. Разговаривать с ним, хоть о чем, не было охоты — но не было охоты и грубить. Голем, тяжело ступая, то чуть отставал, то чуть обгонял их — никак не мог приноровиться к шагу. Лицо его сохраняло отрешенное выражение, однако сейчас в этой отрешенности еще явственнее, чем прежде, проступало что-то нездоровое.
— Девушка. Как там роженица, в порядке? — все так же тихо, чтобы не мог слышать Джибанд, спросил чародей, мельком взглянув на Эльму.
— Кровотечения сильного нет.
— Что ж. Не ровный счет, но не худший: на троих умерших — один рожденный, — со слабой усмешкой сказал чародей. — Ты ведь умеешь считать до трех?
— Издеваетесь, господин Ригич?
— Шучу.
— Плохо шутите. Считаете тоже плохо, — добавила она чуть погодя.
Деян предостерегающе сжал ее руку, но Эльма не удостоила его вниманием.
— Что ты имеешь в виду? — спросил чародей; не слишком, впрочем, заинтересованно. — Разве кто-то еще погиб из ваших?
— Вы себя забыли посчитать. И вашего «товарища». Вы двое ведь до вчерашнего дня были все равно что мертвые?
Деян споткнулся на ровном месте, а чародей — тот застыл как вкопанный; только Эльма не сбилась с шага. Деян поспешил ее догнать; они успели уйти шагов на двадцать вперед, прежде чем из-за спины донесся безумный лающий смех.
Деян невольно оглянулся: чародей стоял, опершись на калитку его родного дома — почти так, как день назад на том же месте стоял он сам, — и смеялся, согнувшись и прикрывая свободной рукой глаза.
«Смеялся» — не то слово, каким можно было описать эти режущие, кашляющие звуки, но все же это был смех: судорожный, невольный, рвущийся изнутри. Старая куртка Беона ходуном ходила на чародейских плечах. Дом за его спиной — дом, на который так не хотелось смотреть, — чернел выбитым окном, оторванная ставня гробовой крышкой лежала на заросшей сорняками клумбе. Выстуженный, неживой, принявший свою участь любимый дом…
Деян содрогнулся, вспомнив, как заходил внутрь; как велико было искушение обронить в сенях лампу на щепу, пустить петуха, обратить в золу все доброе и худое — все прошедшее, к которому не было и не могло быть возврата. Остановило лишь то, что огонь, гонимый крепким ветром, мог пойти гулять по всей Орыжи.
Помятые шаровники, причудливо выгнув стебли, тянули золотые соцветья к серому небу, наполняя воздух приторно-сладким запахом. Дом глядел выбитым окном, поскрипывал незапертой дверью на ветру — словно спрашивал: зачем, к чему, почему? Те цветы, что были погребены теперь под ставней, так же, должно быть, тянулись вверх, бездумно и безнадежно силясь прорваться через щели, приподнять облупившиеся доски. Шаровники пахли, как пахла бы, возможно, сама жизнь, очищенная от грязи и мерзости, от страха и боли, от сомнений и слабости, — неистовая и неразумная сила, рвущаяся вверх, вверх, вверх! Но запах этот почему-то казался неприятен. Прежде так не было; прежде аромат их смешивался с запахами обжитого двора: и с печным дымком, и с прелой вонью компостной кучи, и со всеми другими, редкие из которых были хороши; затем шаровники и высадили, чтоб скрасить их хоть чуть. Но чистая, ничем не разбавленная, не замаранная красота оказалась приторно-криклива; осиротевший дом глядел на нее с укоризной.
— Эльма! — Деян остановился и силой развернул девушку к себе, заставил поднять голову и все же взглянуть на него. — Говори что хочешь. Не жди меня, раз не хочешь видеть. Но я все равно вернусь. Сделаю все, чтобы вернуться как можно скорее.
Эльма не попыталась высвободиться и даже будто не удивилась его порыву.
— Закончишь как он. — Она повела локтем, указывая на захлебывающегося смехом чародея. — Будешь шататься вокруг развалин с диким взглядом, пока не помешаешься.
— Почему сразу — «вокруг развалин»? Это еще не…
— А даже если «не», — перебила Эльма. — Что тебе здесь, Деян? Костыли да навоз? — Тон ее больше подошел бы Солше, объясняющей сыновьям, почему нельзя подпаливать траву у околицы. — Оглянись вокруг. У нас и сейчас не медом мазано, а дальше — голод и бескормица свое возьмут. Нечего тебе здесь делать. Даст Господь, в большом мире не пропадешь.
— Здесь… Я здесь родился, — хрипло сказал Деян. — Здесь мой дом. Здесь… ты.
— Забудь. — Эльма взглянула ему в глаза. Взгляд ее был спокоен и тверд.
— Да что с тобой такое?!
— Ничего, — отрезала Эльма. — Хватит топтаться на месте. Лучше приведи в чувство… своего спутника, а то он так и будет смеяться до темноты.
— Я не верю. Почему ты… — Деян отпрянул, оглядывая ее со всех сторон, пораженный внезапной догадкой. — Что он тебе сказал?! Или он что-то и с тобой сделал?! Пока я был… Пока меня… Что этот проклятый ублюдок сделал!?
Это многое объясняло — и прежде всего то, почему Эльма держалась с Големом подозрительно любезно.
— Да стой, дурак! — Эльма силой удержала его, не дав в тот же миг броситься на чародея. — Ничего он не делал…
— Врешь!
— …а называть того, с кем предстоит долгий путь, «проклятым ублюдком» — не очень-то умно и дальновидно, — спокойно закончила она.
— Что этот трижды! проклятый! ублюдок! сделал?!
— Теперь тебе всюду мерещатся лжецы и негодяи, Деян?
— Нет! Нет, но… — Деян замялся, пытаясь подобрать слова, окончательно сбитый с толку.
Он не мог понять, говорит она правду или нет. В ее слова не верилось — но, может, только потому, что верить не хотелось?
Вмешательство Голема многое бы объясняло и оправдывало, однако преподобный Терош был прав: эдак недолго было додуматься и до того, что погода из-за каверз чародея портится, а не потому, что осень на дворе. Будь в запасе время — день, час, хотя бы один спокойный час, — может, удалось бы объясниться. Но времени как раз и не было.