Джибанд веселился искренне и так же искренне огорчался, если полагал что-то неприятным или не мог понять. Когда, остановившись еще засветло, чародей снова «усыпил» его, — на поляну обрушилась оглушающая тишина.
— Он мог бы помочь с лагерем, — попытался протестовать Деян. Пусть расспросы надоели до колик, но с Джибандом было проще и спокойней, и почему-то совестно было смотреть на него, еще недавно оживленно жестикулировавшего в споре с «мастером», а теперь замершего в безжизненной неподвижности.
— Если нужно, я сам тебе помогу. Чуть позже.
Чародей, сев на землю, привалился спиной к трухлявому пню и закрыл глаза.
— Не нужно, — буркнул Деян, не став спорить. Ему запоздало пришло в голову, что подвижность великана каким-то образом тоже забирает у чародея силы: Джибанд ведь жил колдовством. — Сиди уж, помощник. Я не умею рыть могилы так ловко, как ты.
— Ушам своим не верю! — Чародей на миг приоткрыл один глаз, ухмыльнувшись. — Я заслужил такую милость с твоей стороны, как могила?
— Не милость, а предосторожность, князь, — хмыкнул Деян. — Не приведи Господь второй раз оживешь — у меня хоть фора в пути будет, пока выкапываешься.
Ухмылка с лица чародея исчезла.
Деян отвернулся. Невесть откуда взявшаяся мысль, что Голема, если тот протянет ноги, стоит похоронить по-человечески, его самого немало озадачила: в общем-то, ничего такого он делать не собирался… Хотя мысль была в чем-то здравой; Терошу Хадему она бы определенно пришлась по душе.
«Помни, кто он! — Деян вполголоса выругался, поняв, что только что думал о чародее едва ли не с сочувствием. — Он опасен. И ты для него значишь меньше, чем хорошая собака для охотника. Всегда помни об этом».
С усилием приподняв огромную руку, Деян снял с плеча великана мешок и скатку с одеялами. Тот не проснулся; ладонь его была холодной.
— Что твой Джибанд такое? — решился спросить Деян часом позже, когда от разгоревшегося костра в воздухе заплясали искры, а в желудке потеплело от наваристой похлебки. Тема для разговора была, возможно, не лучшая, но молчание давило на уши. Худшей компанией, чем чародей, украдкой провожавший взглядом каждую ложку, был только мертвенно-неподвижный «неправильный человек».
— Не что, а кто, — раздраженно поправил чародей.
— Я это и имел в виду. — Деян смутился.
— Он — полуживой. Кем он еще, по-твоему, может быть?!
— Полуживой или полумертвый — мне это ничего не говорит.
Чародей взглянул зло и недоверчиво; затем взгляд его прояснился:
— Ты в самом деле не знаешь. Действительно: откуда бы.
— Представь себе!
— Не могу: разве возможно не знать столь очевидных вещей? — Чародей слабо усмехнулся. — Ладно, свободный человек: раз уж ты как дитя малое, слушай.
— Весь внимание.
— Далеко, очень далеко отсюда, за морем, за Калской островной грядой и за Линией Шторма, находятся обширные земли, мало похожие на наши. Материк Дарбат, где полгода жара, полгода дожди; такая жара и такие дожди, каких здесь, на Алракьере, не бывает. Подходы к берегам Дарбата опасны из-за штормов, рифов и течения. Лучший проход к суше лежит через бухту Белых Врат, между двумя скалами ослепительно-белого камня.
— Но за Белыми Вратами — край неупокоённых! — Деян почувствовал спиной неприятный холодок. — Тех, чьи души отринул даже Владыка Мрака. «За Белыми Вратами, что стоят в необъятных водах»… Так мать рассказывала, когда я еще пешком под стол ходил.
— Во времена, когда дед моего прадеда еще не родился, алракьерские мореплаватели впервые достигли Дарбата и прошли через Белые Врата, — спокойно продолжил чародей. Он будто не отвечал на простой вопрос, а рассказывал сказку, — но что-то неуловимо-различное было в том, как он говорил, и как говорила когда-то сумасшедшая Вильма или Терош Хадем; быть может, потому, что чародей ничего не старался приукрасить. — Тогда считалось, что на юге нет никакой суши. Те смельчаки, кто забирался далеко, редко возвращались назад. Сбивчивые рассказы рыбаков, отнесенных штормом к югу и сумевших выбраться, о суше на горизонте и о скалах среди океана императорские географы считали навеянными жаждой миражами. Но однажды верткая пиратская лоханка, преследуемая патрульным судном Императорского флота, уходила все дальше и дальше на юг, пока не наткнулась на Врата и не прошла через них. Теперь уже неизвестно, чем беглецы так досадили преследователям, что те никак не желали отступиться, но патрульный корабль зашел следом и подобрался к Дарбанту достаточно близко, чтобы в капитанскую трубу можно было разглядеть берег. Однако, едва не сев на мель, капитан повернул назад и решил выждать несколько дней у прохода между скал в надежде, что пираты не смогут причалить и пойдут обратно тем же безопасным путем. Запас воды на борту патрульного судна был достаточный, а капитаном на нем служил некто Варик Шукем. С его слов известно, что на четвертый день пиратский корабль действительно вышел из Врат — но управляли им мертвецы с покрытыми страшными ранами телами. Шукем, по многим свидетельствам, был человеком не робкого десятка, но тут перетрусил: немедля приказал поднять паруса и бежал без боя. А по возвращении на Алракьер доложил в Адмиралтействе об увиденном, изрядно все приукрасив, чтобы оправдать бегство. Так появились слухи о том, что Дарбат — земля неупокоённых… Впрочем, — чародей улыбнулся, — на побережье Дарбата есть похожие легенды насчет Алракьера.
— А что на самом деле? Пираты обманули капитана, вырядившись покойниками? — предположил Деян. Незнакомые названия и призраки давно отгремевших событий будоражили любопытство.
Чародей покачал головой:
— Нет, в главном Шукем не ошибся: пираты не сладили с жителями бухты и были убиты. Но видишь ли… Они не умерли в привычном тебе смысле слова. Это непросто объяснить вкратце. На Дарбате детей учат с малых лет тому, что смерть есть конец одной жизни и начало другой; что смерть есть рождение. Они называют это лестницей творения; хабваги говорят проще: «Путь». Движение по Пути требует от человека большого мужества: важно принять смерть и отринуть завершившуюся жизнь со всеми ее неоконченными делами и неугасшими чувствами; дух такого человека идет дальше и возрождается в мире… А тот, кого слишком сильно держит страх перед концом или долг перед живыми, кто не приемлет смерти — остается привязан к своим бренным останкам, пока последняя кость не рассыплется в пыль. Обученный и умелый чародей способен наделить такие останки — если разложение не зашло далеко — искрой своей жизни и на время оживить мертвеца, сохраняя при этом над ним полную власть. На Алракьере это удивительное искусство до той поры было неизвестно вовсе, тогда как на Дарбате оно развивалось тысячелетиями. Дарбатцы распознали в воинственных чужаках на странном корабле преступников, перебили их, а после неизвестный мастер-чародей — Страж Врат той эпохи — обратил их в немертвых и отправил обратно в подарок преследователям, корабль которых был также замечен с берега. Это был жест дружбы, который Варик Шукем, к сожалению, не оценил, потому дипломатические отношения с Дарбатом первой наладила не Империя, а Бадэй, и на полвека позже.
Чародей прокашлялся.
— Но эти подробности для моего рассказа не важны… Так вот: немертвыми зовутся те, кто не сумел принять смерть. Полуживыми — те, кто не сумел ее отринуть: нерожденные души, приведенные в мир колдовством. Суть и тех и других чар — в воплощении несбывшегося, но во многом они совершенно различны. Чары — и сам чародей — становятся чем-то вроде моста между сбывшимся и несбывшимся. Но, говоря образно, некромант и ваятель возводят мост с разных сторон реки…
«„Ваятель“, значит. Надо запомнить», — отрешенно подумал Деян, вспоминая останки девушки у тракта. Чародей тогда насторожился, заметив их; не потому ли, что подумал: та может оказаться немертвой?
«Если так — значит, она не нашла покой после смерти… В самом деле: какой после такой-то смерти покой?»
— Тебе повезло встретить ваятеля, немного знакомого с дарбатским искусством, — сказал чародей с неприкрытым самодовольством в голосе. — Иначе пришлось бы и дальше ковылять на деревяшке.
— Зато не пришлось бы тащиться с этим ваятелем Владыка знает куда, — проворчал Деян. Приживленная ступня ныла, как родная. — Нога сразу отсохнет, если ты умрешь?
— Через некоторое время.
— А он? — Деян указал на Джибанда. — Тоже умрет?
— Скорее всего.
— Понятно, — кивнул Деян. Тело у тракта все еще стояло перед глазами.
— Хорошо, должно быть, влет понимать вещи, которых не понимаю я сам!
Деян изумленно посмотрел на чародея.
— Он…
Голем осекся и закашлялся, словно поперхнувшись своей яростью; когда он продолжил, то гнев в голосе уже сменился глубокой горечью:
— Мы все еще связаны с ним, но связь эта отличается от той, что была прежде. А я не могу пока разобраться — в чем, почему так. Джеб не всегда был таким. Это тяжело. Ты себе представить не можешь — как.
— Что я могу представить — так это что вы оба долго не протянете, если ты продолжишь изнурять себя голодом и жаждой, — сказал Деян. — Невозможно пройти триста верст на одном лишь колдовстве.
Если б кто его спросил, он едва ли смог бы объяснить, зачем вообще начал этот разговор; «бес потянул за язык» — говорили про такое в Орыжи.
— Невозможно? Мне не впервой делать то, что считается невозможным! — Чародей оскалился, точно раззадоренный зверь. Однако Деян готов был поклясться, что видит страх в его взгляде.
— Ты быстро слабеешь, и сам понимаешь это. Если не…
— Ни слова больше! — Чародей предостерегающе поднял руку. — Ни единого!
— Да мне-то что? — Деян пожал плечами. — Чем скорее ты помрешь — тем ближе мне будет идти назад.
— Вот и молчи, — отрезал чародей. — На вопрос твой я ответил?
— Некоторых мертвых, ты сказал, можно вернуть колдовством, а нерожденных — призвать в мир откуда-то, где они есть. Ну а что эта «лестница творения», о которой ты говорил в начале: есть она на самом деле или нет?