Деян вздохнул; взгляд его вернулся к очисткам «ведьминых камешков» на земляном полу. Только на грядках старой Вильмы он видел эти неприхотливые, но бесполезные в обычном хозяйстве корнеплоды: даже свиньи воротили от них нос. Значит, кто-то не случайно высадил их здесь: среди тех, кто скрывался в хижине, был больной.
Деян запалил от огня щепку-лучину и, переступив через ноги Джибанда, попытался получше осмотреть скудную обстановку. Судя по изъеденному молью маленькому полушубку на гвозде, жильцов было двое: пробитый пулей крупный череп в поленнице принадлежал, вероятно, мужчине, а полушубок — женщине или ребенку.
«Скорее, все-таки женщине».
Деян открыл стоявшую на столе деревянную шкатулку с резной крышкой: внутри оказались причудливого вида некрасивые костяные бусы и такая же брошь.
В одном из ларей он нашел надежно закупоренную банку с черным порохом для патронов, железные шарики, гильзы и ружейные инструменты, в другом — кучу полусгнивших тряпок, в третьем — испорченную муку и банку с солью. На стенах висело множество пучков с травами, тоже попорченными паразитами и сыростью.
Чародей иногда бормотал что-то; он бредил на иноземном языке или на многих языках сразу. Разобрать возможно было лишь некоторые повторяющиеся слова: «Венжар», «Марфус», «Мила», «Тина», «Радек», «Влад»… Деян предположил, что это все — имена, и тотчас же ужаснулся своей догадке. Люди эти — большинство из них — наверняка давно умерли, и обращенный к мертвецам зов словно призывал в лесное убежище Мрак…
Деян снял котелок с треноги и переставил боком к очагу, зачерпнул полкружки варева и поставил на стол остывать. Полкружки чуть теплых «ведьминых камешков» каждый час — так Вильма выхаживала замерзшую в лесу девчонку.
Рокочущая стена дождя за порогом надежно скрывала кости на поленнице и безымянную могилу; быть может, могилу той женщины, что жила здесь, а последний вздох испустила на той самой лавке, где умирал теперь чародей.
«Тогда тоже шли дожди?» — отрешенно подумал Деян. Ему представилось, как хозяин, крепкий мужчина — Деян не мог вообразить его лица, но почему-то явственно видел густую черную бороду и длинные руки — поутру склоняется над женой, целует ее в лоб и отшатывается, почувствовав губами смертный холод… Осеняет ее амблигоном, выходит вон, споро раскидывает лопатой сырую землю; опускает тело и ровняет холм, не замечая воющего пса; отряхивает руки, убирает лопату. Берет ружье и выходит из дому под навес, прикрыв за собой дверь: велика сила привычки — дождь ведь!
А затем садится на поленницу и, уперев приклад в землю, ногой давит спусковой крючок и пускает пулю в подбородок.
Позабытый пес на привязи подвывает и скулит, обессилев. Вокруг собираются волки, но пока еще держатся в стороне, ждут. Только в темноте блестят глаза, необъяснимо похожие на человеческие…
— Эй!.. — Деян вскочил, стиснув топорище. — Эй, Джибанд, — повторил он уже тише, провел ладонью перед неподвижными глазами великана. — Ау, Джеб? Ну конечно, ты не можешь меня слышать. Мрак. Что я, в самом деле…
Деян перевел дыхание и сел на ящик, сам себя успокаивая вслух. Неизвестно как он умудрился задремать, и великан нечаяно напугал его. Отсветы очага плясали в неживых глазах Джибанда, как будто тот следил взглядом за всем вокруг; от этого взгляда, от застывшей в углу огромной фигуры становилось совсем не по себе.
«Пригрезится же чушь всякая».
Деян притушил очаг, оставив одни угли, и закрыл дверь. Снаружи гремела гроза, в непроглядной серости лил дождь, и не понять было — день еще или уже наступили сумерки. Одно было ясно: как бы ни умерли те, кто жил здесь прежде, — умерли они совсем не такой спокойной и легкой смертью, которой стоило бы желать.
— Смерти вообще желать не стоит. Слышишь, колдун? — Деян, взяв кружку, склонился над чародеем, осторожно встряхнул того за плечо. — Голем! Пей. Сам говорил — за Белыми Вратами ничего нет, кроме людей вроде нас. Нечего туда торопиться.
Чародей застонал. Деян привычным жестом, как не раз проделывал с Шалфаной Догжон, обхватил ладонью его затылок, приподнял голову и поднес кружку к губам. Кисло-горький запах ударил в ноздри: чародей приоткрыл глаза и попытался оттолкнуть кружку подбородком.
Деян выругался. Он сомневался, что чародей сейчас хоть как-то соображает, — но ужас перед пищей застрял в его больном сознании крепче некуда.
— Пей! — Деян повысил голос, вспоминая, как чародей когда-то заставил подчиниться превосходящих числом орыжцев. — Давай, ну?!
Тот захрипел, пытаясь отвернуться. Деян легко удержал его.
— Пей, сукин ты сын! — Деян наклонил кружку. — Пей или умрешь!
Вряд ли чародей подчинился угрозе: просто кончились силы сопротивляться — и Деян постепенно влил варево в рот.
— Вот так бы сразу. — Он отпустил чародея. — Безо всяких…
Деян осекся; ему вдруг стало стыдно. Чародей смотрел из-под полуприкрытых век с бессильным ужасом.
— Ну, будет! Успокойся. — Деян присел на корточки у изголовья. — Ты меня слышишь? Господин Ригич… Рибен, — он с трудом припомнил имя чародея. — Я не хочу причинить тебе вред. Этим у нас детей лечат… Понимаешь? Но если станет хуже — я не оставлю тебя мучиться, — заставил себя произнести Деян. — Обещаю.
Чародей тяжело дышал, беззвучно шевеля губами.
Погасла закрепленная между камней лучина. Деян, морщась от боли в спине, встал, разжег ее заново и снова поставил котелок греться над углями.
Днем монотонный рокот ливня заглушал все лесные звуки. Ночью, когда буря улеглась, через волоконные оконца слышно было, как тут и там капает вода, как скрипят деревья. Хижина неплохо держала тепло, но отчего-то стыли пальцы; в капели с крыши чудились шаги.
На лавке сбивчиво дышал чародей.
Еще дважды Деян сумел влить ему в рот по несколько глотков целебной жижи, но никак нельзя было понять, есть ли в том польза и возможно ли вообще удержать жизнь в ослабленном немыслимым колдовством теле.
Измотанный ожиданием, Деян вновь провалился в полудрему и вновь подскочил с криком: теперь примерещилось, как чернобородый хозяин хижины душит спящую женщину.
Деян придвинулся к очагу, отогрел руки, и снова незаметно подкрался сон: безликий чернобородый был весел, блестел начищенный ружейный ствол. Чернобородый ударил прикладом женщину на лавке, хохотнул, нагнувшись к ней: у женщины оказалось круглое лицо Солши Свирки с зияющей раной на месте рта.
— Мрак небесный!
Деян ударил кулаком по стене, разгоняя сонную одурь. За испугом последовало облегчение, за облегчением — стыд. Пусть то был лишь кошмар; и все же он оказался рад — рад! — увидеть изувеченным одно знакомое лицо, потому как страшился увидеть на его месте другое.
«Господь всемогущий! Вот до чего дошло. До чего я дошел».
Деян прошелся по хижине, сел обратно к очагу, обхватив голову руками. От стен пахло древесной гнилью; запах напоминал об Орыжи — старый дом Химжичей давно пора было перестраивать. Сна больше не было ни в одном глазу, но явь причиняла не меньшие муки.
«Как там все… Эльма. Зачем ты так со мной, за что? Что я сделал, в чем ошибся? Исправить нельзя — так хотя бы понять… Да ерунда это все, морок! Обошлось бы. Храни тебя Господь, Серая. И девчонок, и всех. Пусть Терош за вами присмотрит. Пусть присмотрит…»
— Закрой глаза, Джибанд! Пожалуйста! — Деян, подойдя, похлопал великана по плечу, но тот, конечно, не отреагировал на просьбу. Деян поборол искушение набросить ему на лицо какую-нибудь тряпку. Джибанд и так «следил» за хижиной невидящим взглядом: завязать ему глаза — значило только еще больше нагнать жути… Оставалась ли у него еще надежда очнуться от забытья?
— Безумие какое-то.
Деян вернулся к очагу, снова подвесил котелок над углями. Много лет — с тех пор, как несмышленым мальчишкой пытался сбежать к большаку, — он не оставался по-настоящему один: всегда где-нибудь рядом — не дома, так на соседском дворе — находился кто-то, с кем можно было перекинуться парой слов, у кого попросить совета, помощи…
— Брехня: ни у кого я ничего не просил, гордость не позволяла. Сами мне все предлагали. — Деян помешал варево, отгоняя мысль о том, что вряд ли чародей еще может глотать. — И зачем? Дураку все не впрок.
В памяти было не найти защиты и приюта; говорить вслух с самим собой оказалось еще хуже, чем молчать. Деян понял, что невольно придвинулся ближе к лавке, где лежал чародей. В лесных шумах за бревенчатыми стенами таилась неизвестная опасность, от великана веяло потусторонней жутью — тогда как Голем, несмотря ни на что, был человеком. Единственным живым человеком на много верст вокруг.
Но искра жизни в нем неумолимо угасала. Больше он не стонал и не бредил, едва можно было расслышать его дыхание за плеском капающей с крыши воды и треском углей.
«Сам ведь хотел скорее от него отделаться. И что теперь — передумал? Совсем запутался, увяз… Дурак!»
Деян заскрежетал зубами, меняя остывшие камни у ног чародея на новые. Злость, укоренившаяся глубоко внутри, за гранью разума, не исчезла. Но теперь, оставшись в одиночестве и потеряв, даже в мыслях, родной дом, засыпая с открытыми глазами от усталости, — теперь он со всей ясность видел в чародее человека, такого же, как он сам. И оттого совсем не хотелось, чтобы тот умер тяжелой, бессмысленной смертью в позабытой людьми и Господом хижине в глуши…
Сейчас — когда в ночи срывались с крыши капли воды, и едва возможно было уловить признаки теплящейся рядом жизни — Деян вспоминал о своем недавнем бегстве с отвращением.
Чем дольше тянулась ночь, тем сильнее сжималось вокруг одиночество; чем ближе смерть подступала к чародею — тем сильнее Деяну хотелось ее отвадить. Но в его распоряжении была лишь обрывочная и позабытая наука сумасшедшей старой знахарки да неумелые примеры лечения ее преемницы. А чародея убивала не только телесная слабость, но и зелье: с такой болезнью не сталкивалась даже старая Вильма, и никакого другого лечения от болезней похожих, кроме тепла и простой пищи, он не знал; а даже если б и знал, откуда б он мог взять лекарство?