Чародей и разбудил его, окликнув, — теперь Деян это понял.
— Это было… что-то произошло сейчас? — Деян нащупал кремень и подпалил сразу три смолистых щепки, чтобы скорее разогнать темноту.
— Может быть. Не знаю. — Чародей откинулся на набитый мхом мешок, служивший ему подушкой, и уставился в потолок. — Я подумал, что снова ослеп.
— И все? Поэтому нужно было меня будить?
— Я сейчас не чувствую силу. И не почувствую еще долго.
— Спасибо за отличную новость, — проворчал Деян. Никакой «силы» он не чувствовал и плохо себе представлял, что это такое, зато всем телом ощущал, насколько устал, хотя проспал не так уж и мало, раз воздух в хижине успел выстыть. Разламывалась голова, ныли все кости, все ссадины и порезы, и особенно обожженное запястье. Снаружи тянулась ночь, и сколько оставалось еще до рассвета, не хотелось и думать.
Вообще ничего не хотелось.
Но пора было прогревать хижину, потому Деян запретил себе смотреть на лежанку, развел в очаге огонь и поставил греться воду.
— Мне нужно наружу. Помоги встать, — подал голос чародей. Тон его оставался раздражающе спокойным, без хотя бы толики смущения, с какой приличествовало бы просить об одолжении.
«Приказывать привык, повелевать, мерзавец. — Деян не двинулся с места. — Что стоит сказать — так все сразу по-твоему…»
Чародей повторил просьбу.
— Я слышал. Досадно, наверное? — Деян, наклонившись над лавкой, заглянул ему в глаза. — Быть колдуном, каких свет не видывал, — и не мочь самому выйти по нужде. А, Голем?
— Раз я тебе отвратителен пуще прокаженного, — чародей равнодушно встретил его взгляд, — зачем тогда спас?
— Отец научил: негоже людей в беде бросать. Успел научить до того, как его задрал шатун. Тот в медвежьей шкуре был, но я вот смотрю на тебя и думаю — сильно ли вы различаетесь? Твари бессовестные, забери вас Мрак! Суда Господнего на вас нет. — Деян с трудом заставил себя умерить голос. — Так ты идешь или передумал, князь немощный?
Голем молча обхватил его за шею, садясь на лавке.
Вода бурлила в котелке, чадил очаг. Деян прошелся из угла в угол, вдоль одной стены, вдоль другой, пнул подвернувшееся под ногу поленце, вернулся к огню. От свежего воздуха злость остыла и обернулась жгучим стыдом. Что, если бы в прошлом — в те дни, когда он жизнь готов отдать был за то, чтоб хоть раз еще вот так пнуть еловую чушку — если бы тогда сумасшедшая Вильма разговаривала с ним так, как он сейчас с чародеем? Укоряла бы слабостью? Вряд ли он дожил бы до нынешнего дня. Наложил бы руки на себя, а то и на старуху, если б смог… Глупо и подло было пользоваться беспомощностью чародея, чтобы уязвить его.
«Лучше б он на меня в ответ наорал».
Деян снова встал и принялся ходить по хижине. Голем — вопреки легенде о безудержности своего гнева — воспринял грубость внешне с полным равнодушием. Извиняться не хотелось, но на душе было муторно.
— Я… глупость сморозил, — наконец выдавил из себя Деян. — Сорвался. Прошлые мои беды — не твоя вина, а это… это ерунда все.
Чародей, приподнявшись на локте, взглянул удивленно.
— Я ведь сам когда-то… так же лежал, встать без чужой помощи не мог, — запинаясь, продолжил Деян. — Бес дернул за язык. Извини, Голем.
— Сделай одолжение: «Рибен», — поправил чародей и, откинувшись на подушку, снова уставился в потолок. — Голем — так звали нас обоих с Джебом во времена оно, когда он был самим собой. А у меня есть имя. Осталось, так сказать, на память. Об отце и всем прочем.
— Как пожелаешь, — растеряно сказал Деян. — Не держи зла: я не хотел тебя задеть.
— Хотел, но не смог. — В голосе чародея послышалась тень былой язвительности. — Не важно, Деян. Я когда-то выслушивал намного худшее. Забудь.
— Ладно… Ему нужно что-нибудь? — Деян указал на Джибанда.
— Нет. — Чародей закрыл глаза. — Ничего ему не нужно.
«Не иначе тоже какое-нибудь колдовство!»
Деян, наблюдая за чародеем, усмехнулся. Тот маленькими быстрыми глотками пил смешанный с отваром ведьминых камней бульон. Деян пробовал варево — вкус был гадок невероятно; однако исхудавшее лицо чародея выражало неподдельное наслаждение.
Зрелище это — кроме некоторого удовлетворения — вызывало в равной мере отвращение и зависть. Все происходящее, начиная с его появления у развалин, было для чародея неприятно и даже мучительно, жизнь для него утратила всякий смысл — и все же он, несмотря ни на что, хотел жить. Жить! «Жити ради самоей жизни», как писалось в Белой книге. Это глубинное, животное желание имело над ним большую власть; или же, вернее, оно попросту лежало в самой сути, в самой сердцевине его существа? Возможно, оно и служило тем щитом, что берег его измученный разум от окончательного краха….
Чародей был еще совсем слаб, едва мог сидеть без посторонней помощи, но смерть отступила от него. И теперь он с наслаждением и жадностью поглощал пищу, которой побрезговали бы свиньи.
— Ты правда князь, Рибен? — не удержался от вопроса Деян.
Чародей неохотно оторвался от еды:
— Был когда-то. Что, не похож?
— Не слишком… наверное. — Деян пожал плечами. Он, ясное дело, никогда прежде князей не встречал, но по рассказам и сказкам представлял их иначе.
— Мне многие говорили, что я слишком быстро ко всему привыкаю, а титулы в кругу свободных людей поминать негоже. Впрочем, — Голем вдруг улыбнулся, — в сравнении с манерными столичными ослами я всегда был неотесанным солдафоном. Так что твоя правда: не похож.
— То свободные люди вокруг, — Деян постарался скопировать издевательскую интонацию чародея, — то манерные ослы: не везет тебе, горемычному. Или это всем остальным с тобой не везет?
Голем взглянул недоуменно, затем хмыкнул:
— Поддел, хвалю. Однако ж, в сущности, одно другому не мешает.
— Да мне-то что? Я так, любопытствую.
Чародей почти все время спал, а, когда просыпался ненадолго, то молчал, глядя в пустоту; мысли его витали где-то далеко. О чем говорить и как с ним следовало держаться теперь, Деян не понимал. Слишком уж быстро все встало с ног на голову…
Себя он чувствовал совершенно вымотанным, тогда как возни с убогим хозяйством и заготовкой припасов было — и обещало быть в будущем — предостаточно. Но когда после полудня зарядил дождь, и ничего не оставалось, кроме как на время укрыться в хижине и в свое удовольствие отдыхать, — сон не шел…
Стоило задремать, как наваливалась на грудь и сдавливала горло какая-то непонятная тревога, беспрестанно чудился чей-то тяжелый взгляд; Деян надеялся, что виной тому всего лишь сидящий с открытыми глазами Джибанд. Надеялся и — без особого успеха — старался убедить себя также и в том, что великан не таит в себе никакой скрытой угрозы и от крепко спящего человека ничем существенным не отличается. Чем дальше, тем сложнее было не замечать его; загадка исполинского «неправильного человека» притягивала мысли.
Отчаявшись заснуть, Деян вновь принялся возиться с ружьем. На не сгнившем еще прикладе обнаружились глубоко выцарапанные буквы «Ж.Г.», на стволе — почти стершийся номер.
Инструмент валился из рук.
На лавке заворочался чародей; откинул одеяло и с трудом сел, потирая глаза.
— Ты сказал, он полуживой. Но его тело — мертвая человеческая плоть? — Деян указал на Джибанда. — Как моя ступня? Или как у этих, как их… недоумерших?
— Немертвых, — поправил чародей. — Хотя недоумершими их называть было бы вернее, поскольку дух их не желает покидать плоть. Привнести призванный дух в мертвое тело возможно, но это значит — создать озлобленное и несчастное чудовище, которому не будет удержу. Слышал когда-нибудь об острове Виктора? Этот клочок суши однажды был нечаянно заселен подобными созданиями.
— Нет, — сказал Деян.
— А жаль. Напомни потом — я расскажу… Грустная, но поучительная история. У Джибанда искусственное тело, Деян. — Чародей нашарил что-то кармане Беоновой куртки и не глядя протянул ему: это оказался небольшой рыжий самородок. — Алракцит — камень будущего и несбывшегося. Камень перемен, возможностей и связей. Священник сказал, вы по-прежнему добываете его и сдаете людям Венжара, но ничего не знаете о том, зачем он нужен. И не очень-то это вас интересует.
— Да.
— Поражаюсь вам… На Островах и Дарбате мне доводилось бывать в закрытых и оторванных от мира поселениях, но нигде я не встречал такого чудного общества, как у вас. — Чародей помолчал. — Дарбатские отщепенцы видят во внешнем мире угрозу и тратят много сил на защиту от нее; налогов и податей не платят, а членов общины без колебаний казнят за одно лишь подозрение в связях с чужаками. Вы же безропотно выполняете для неведомых правителей работу, смысла которой не знаете и не хотите знать. Удивительное миролюбие и столь же удивительная нелюбознательность.
— Так что об алракците? — перебил Деян. Его и самого, случалось, посещали подобные мысли, но слушать разглагольствования чародея на этот счет он не желал.
«Когда до большого мира много дней пути, а руки и голова от рассвета до заката загружены работой, кто станет предаваться праздным раздумьям о том, что и почему?»
Деян сжал самородок алракцита в ладони. Любопытство в Медвежьем Спокоище было уделом детей и бездельников поневоле вроде него, и не ему — и тем паче не кому-нибудь вроде Голема — было осуждать орыжцев за равнодушие к собственному невежеству.
— Прежде Старожье получало неплохую прибыль с алракцитовых шахт, но они, мне сказали, давно затоплены, — продолжил чародей. Говорил он охотно и многословно; так, что в пору было задуматься: чего ради?
— Затоплены, — подтвердил Деян. — Нарех говорил, что пытался с друзьями спуститься вниз, но не смог.
— Алракцит редок, но для работы обычному колдуну его нужно немного: такого самородка, какой ты держишь сейчас, хватит надолго, потому не так уж он дорог. А истинная ценность алракцита проявляется, если растолочь его и смешать с крошевом валадана: камня прошлого, постоянства и смерти. В смеси с алракцитовым песком валадан становится тем, что древние ваятели называли «унио» — первоосновой.