За ночь еще похолодало, но снегопад утих, выглянуло солнце, и ослепительно белый мир предстал во всей своей красе — сверкающий, прекрасный, жуткий. Ловушки стояли нетронутые: вокруг хижины вились цепочки лисьих следов.
За рубкой и готовкой утренние часы пролетели незаметно.
К полудню Деян отряхнул изъеденный насекомыми полушубок, срезал слишком тесные рукава, но выкидывать не стал: проткнул их вдоль краев и стянул куском тонкой веревки — получилось что-то наподобие шапки. Остатки полушубка натянул поверх куртки.
«Пугало огородное».
Он усмехнулся, попытавшись представить, как выглядит со стороны.
— Что ты делаешь? — Голем наблюдал за приготовлениями с плохо скрываемым беспокойством.
— Ухожу, — хмыкнул Деян, не без некоторого удовольствия отметив, как дрогнуло лицо чародея. — Покамест недалеко, — пояснил он, выдержав паузу. — Мясо кончается: пройдусь по округе.
Он собирался, захватив ружье, спуститься вниз по ручью, туда, где еще в первый день приметил особо много заячьих следов. Бить зверя из ружья он, конечно, не умел, потому не слишком надеялся что-нибудь добыть; да в дичине, по правде, пока острой нужды и не было. Но хотелось пройтись по лесу: хоть пару часов не видеть перед собой чародея и не чувствовать застывшего взгляда Джибанда, побыть одному, вдохнуть свежего воздуха… Почувствовать, каково это — ступать по сугробам и красться за зверем через зимний лес. Измотанный бессонницей разум рисовал тесную и смрадную хижину отвратительным чудищем, вытягивавшим силы и лишавшим остатков здравомыслия; убраться прочь — хотя бы на время — казалось хорошей идеей.
— Не надо! — Чародея, однако, его пояснения совсем не успокоили. — Останься.
— Да пошутил я, пошутил, — досадливо отмахнулся Деян. — До темноты вернусь: не хватало еще здесь заблудиться.
— Не надо, — с нажимом повторил чародей. — Прошу тебя.
— И почему же не надо?
— Ходить здесь одному опасно. Я не очень ясно чую, но, кажется, тут что-то… что-то есть в лесу. — Чародей с трудом встал, держась за выступ в стене. — Кто-то кроме нас с тобой. Не уходи далеко от поляны… лучше вообще от нее не уходи. Раз здесь жили, дом должен быть защищен, а в лесу — кто знает… Еду можно растянуть на несколько дней. Потом я со всем разберусь.
— Не похоже, чтобы ты в ближайшее время смог с чем-нибудь разобраться, — раздраженно сказал Деян. — Так ты чуешь что-то или тебе кажется?
Чародей замялся:
— Я не уверен. Но…
— Просто-напросто тебе от духоты мерещится всякая ерунда. — Деян заткнул за пояс пустой мешок на случай, если все-таки удастся что-нибудь раздобыть, и взял ружье. — Белый день на дворе: что может случиться? Только если на голодного зверя напорюсь. Но следов волчьих я не видел, а столкнемся — так авось эта штука, — он взвесил ружье в руке, — на что-нибудь сгодится.
— Деян, не надо! Это дрянная затея.
— Да что на тебя такое нашло? — Деян, присмотревшись к чародею, удивленно присвистнул: тот выглядел насмерть перепуганным; почти как тогда, когда умолял добить его, но только не бросать на поляне одного. Он явно хотел подойти к двери — но никак не решался отпустить опору, и была в его голосе какая-то знакомая интонация — как у племянниц Эльмы, когда взрослым случалась надобность отлучиться из дому…
— Ты что же это, боишься оставаться один? — спросил пораженный своей догадкой Деян.
Голем вздрогнул; его перекосило. Гримаса эта была яснее любых слов.
— Ну, дела! Тяжко жить без колдовства, да? — Деян едва сдержался, чтобы не расхохотаться в голос. — Но это… Это все-таки чересчур! А еще князем зовешься..
— Ты не понимаешь! Ладно… Ладно, хорошо, я трус, признаю! — Страх чародея оказался сильнее обиды. — Но послушай меня. Подожди пока с охотой.
— Чего мне ждать — пока снег опять повалит? Хватит: и так заболтались мы с тобой. Раз боишься — засов задвинь: все спокойней будет. — Деян добродушно усмехнулся и вышел вон.
Снег искрился на солнце; морозный воздух пах хвоей. Ручей начал замерзать, но там, где запорошенный снегом ледок пробило копыто, журчала вода.
Ружье мешалось, било по бедру, однако идти почему-то казалось легко — будто всю жизнь так ходил. Деян улыбнулся, прислушиваясь. В голове звенело, но снаружи он сразу почувствовал себя лучше, хотя опасения Голема — пусть и объяснившиеся до смешного просто — все же несколько встревожили его; тревогой полнился и сухой колючий воздух. Снегопад и мороз в начале осени несли угрозу всякой жизни в лесу, кроме, разве что, могучих раскидистых елей, приходившихся ровесниками еще Големовому отцу.
«Невиданное дело». — Деян ткнул ружейным стволом топорщащийся перьями бугорок на ветке: мертвая серая птица упала в снег. После недолгих колебаний Деян отряхнул окоченевшую тушку и сунул в мешок: таких птиц он не знал, но и о ядовитых птицах ничего не слышал.
«Будет мясо горчить — так и ладно, не до жиру. Голем — этот, пожалуй, и вовсе разницы не заметит. Ха! Кому рассказать — не поверят: древний колдун лишний час один просидеть боится, как малый ребенок. И почему так? Да кто ж его поймет».
Мысли его ненадолго вернулись в тесноту хижины — и оттуда оборотились вновь к далекой, оставшейся за много верст к югу Орыжи. Лег ли снег и там?
«Не приведи Господь… Но заметет ведь, нутром чую».
Деян с горечью представил, сколько бед наделает эта ранняя колдовская зима. Даже короткие заморозки порой оканчивались худо, а уж такое — да еще когда не хватает хороших работников…
«Забудь! Забудь. — Деян тряхнул головой. — Сейчас это не твоя забота. А что — твоя? Чародей чокнутый? Да уж, важное, нужное дело ты себе сыскал! Ничего не скажешь».
Он остановился, огляделся. Несмотря ни на что, в лесу было хорошо. Ушел он еще совсем недалеко — но хижину надежно скрыл лес, и невозможно уже было предположить, что где-то здесь поблизости прежде жили люди.
«А ведь не век назад сгинули — всего-то год-другой. Репа на грядках растет, а людей нет. Одна репа осталась».
Словно возражая его мыслям, откуда-то из-за деревьев ветер донес голоса.
Деян замер, изо всех сил напрягая слух. Слов разобрать было нельзя, но где-то рядом определенно звучала речь, многоголосая людская речь. Разговор прервался на миг визгливым женским криком, но продолжился вновь; Деяну показалось, он даже слышал звук удара.
«На иноземном тараторят, бесы?» — Деян снял с плеча ружье и зарядил; взвел курок. Голоса не приближались. Кто-то засмеялся, загоготал за стеной заснеженных деревьев; снова вскрикнула женщина: «…омо…ите…» — смутно угадывалось. — «Помоги!»
Деян прицелился в чащу и крадучись пошел на звук.
«Бесполезно! Ты не умеешь! — заходилось паническим криком что-то внутри. — Нельзя! Возвращайся, скажи Голему…»
«Они не знают, чего я умею, а чего нет. Припугну — им хватит. Некогда туда-сюда ходить… Я должен, — разом обрубил неприятные мысли Деян. — Должен!»
В голосах и вскриках ему слышались звуки последней кровавой орыжской ночи — и не лес уже высился вокруг, а темные, замершие в испуге дома. Злость и боязнь опоздать, упустить возможность отмщения вытеснили всякий другой страх: Деян шел все быстрее и быстрее, не думая уже об осторожности.
Мешок с мертвой птицей цеплялся за ветки, и Деян отбросил его прочь. Голоса то становились ближе, то отдалялись. Он шел и шел, не разбирая дороги, и лишь когда призыв о помощи, только что звучавший, казалось, из-за ближайшего дерева раздался совсем с другой стороны, заподозрил неладное.
«Что за ерунда?» — Деян попытался остановиться — и не смог: ноги, словно чужие, продолжали нести его вперед.
Место выглядело знакомо: хижина по прежнему находилась где-то недалеко.
— Эй! Голем, заканчивай эти шутки! — выкрикнул он — Колдун бессовестный! Ты слышишь, прекрати, мрак бы тебя!..
Слова застряли в горле: глупо — и оттого вдвойне жутко звучал обращенный к безлюдному лесу упрек. Отчаянно хотелось, чтобы виной всему была лишь шутка чародея; хотелось, но не верилось. Происходило что-то страшное, что-то непоправимое.
«Господи! Да что ж это такое?!» — Деян зацепился снегоступом за поваленный ствол и упал в снег, лишь в последнее мгновение сумел подставить руки. Та же сила, что влекла вперед, не дала теперь встать и поднять оброненное ружье. Он, сопротивляясь чужой воле изо всех сил, на четвереньках пополз дальше. Снег жег ладони; от поваленных друг на друга деревьев впереди невозможно было оторвать взгляда. Там, в самой глубине бурелома шевелилось что-то; его неудержимо влекло туда, вглубь, в темную, оскаленную сучьями-зубьями древесную пасть. Туда велел идти голос, обещавший теперь тепло и покой.
И все же он, едва помня уже — почему, продолжал сопротивляться и полз медленно, достаточно медленно для того, чтобы то, что ожидало в буреломе, потеряло терпение. Ветки зашевелились; показалась массивная голова и покрытое свалявшейся бурой шерстью уродливое, скособоченное туловище.
В твари едва возможно было узнать медведя. Зверь был огромен; почти как тот, которого Деян навсегда запомнил бредущим по Орыжской улице, — но стар или болен. Медведь двигался неуклюже, с боязливой осторожностью: он был слеп — глаза залепил гной.
«Вот как, значит… Привели на корм!» — Деян рванулся, пробуя высвободится, попытался хотя бы прикрикнуть на зверя — но чужая воля надежно сковала все члены; жалкий хрип, вырвавшийся из пересохшего горла, не напугал бы даже мышь.
Медведь понюхал воздух и коротко рыкнул, чуть привстав на задние лапы, обнажив на миг розово-серое облезшее брюхо; из приоткрытой пасти потянулась вниз нитка желтоватой слюны.
«Дрянь какая, Господи… Какая мерзость».
Деян зажмурился — но даже так невозможно было укрыться от чувства неотвратимо приближающейся смерти: язвами на теле и оскаленной пастью зверь источал тошнотворный гнилостный запах. С каждым мгновением смрад нарастал; внутренности сводило от омерзения и ужаса.
«Как угодно, Господи, на все твоя воля! Но, Господи, только не так! Как угодно, только не так!»