когда Голем вдруг обратился к нему. — Важную роль в ритуалеиграют представления ваятеля о желаемом результате. Я в основном беспокоился о движении; об этом я знал многое. А об органах чувств почти не думал и не имел понятия, как сделать правильно… Поэтому ты не можешь ощутить ни запаха, ни вкуса, ни боли. Когда ты еще был самим собой, Джеб, последнее досаждало тебе особенно: сложно притворяться человеком, когда приходишь на торжественный прием с ножом в боку или хватаешься за раскаленную кочергу… Ты замечал неладное, только если окружающие начинали странно на тебя поглядывать — или если тело начинало рассыпаться.
— Мне неловко, когда ты называешь меня так, мастер, — тихо произнес великан. — Ты говорил, это тоже мое имя. Но я не помню.
— Но все же это твое второе имя. Ничего не поделаешь. — Голем развел руками, будто показывая, какая пропасть теперь отделяла его от прошлого. — Под ним тебя знали в мире, и нельзя исключить, что память о том еще осталась, так что лучше тебе привыкнуть к нему.
— Я знаю, мастер. Ты уже объяснял мне.
Великан, насупившись, уставился куда-то в сторону. Непохоже было, чтобы спор об именах происходил в последний раз.
Деян подумал, что за время пути от Орыжи Джибанд выучился не только молчать, когда следует, но и говорить стал лучше, чем умел вначале, намного ясней и складней.
— И еще раз объясню, если будет нужно. Ладно. Прости, Деян, я, кажется, отвлекся, — внешне Голем выглядел спокойным, но Деян очень сомневался, что так оно и было на самом деле. — Так вот, ритуал. Ритуал прошел, насколько это было возможно в тех условиях, успешно. Нерожденная душа получила жизнь; еще один полуживой шагнул в мир. Проводя призыв, я нарек его Джибандом, и это имя — единственное, что теперь он помнит о себе-прошлом. На варукском наречии, на котором дед составлял заклинания, оно значило «старший брат»… Так я тогда себе это представлял, к этому я стремился. Сперва он, — Голем повел подбородком в сторону великана, избегая смотреть на него, — был примерно таким, каким ты его можешь помнить в твоем селе: всему удивлялся и туго соображал. Но, как и я, он быстро учился… Моя самонадеянность и неопытность, то, что я сам еще был сущим ребенком, сказались не только в худшую, но и в лучшую сторону: опытный, зрелый колдун вряд ли смог бы добиться того, чего добился я: знания о рисках и о том, сколь многое считается недостижимым, помешали бы ему. Наша связь с Джибандом была гибкой, но крепкой. Днем он прятался в камере-«мастерской», а я сидел у себя, но каждый миг я чувствовал его существование — и свое собственное, иначе чем прежде. Это чувство… если сравнить… более всего оно похоже на сон, в котором ты знаешь, что спишь, и можешь наблюдать за всем: то будто со стороны, то изнутри, своими глазами, а можешь и стать кем-нибудь другим, если захочешь… Похоже, но не то же самое. Такое сложно объяснить тому, кто никогда не расщеплял душу.
— Будем считать, что я тебя понял, — сказал Деян.
— «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», — так писал Ирабах Безликий, один из выдающихся мастеров прошлого; лучше него мне не сказать. Странное чувство, но меня, честно признаться, эта странность мало заботила. Я был счастлив, потому как не боялся больше умереть всеми забытым, в одиночестве, и стены не наваливались на меня в темноте: я чувствовал, что не один… Потом, много лет спустя, когда я слабел настолько, что не мог постоянно поддерживать нашу с Джебом связь, рядом всегда кто-то был — лекари, жена, Венжар… С того дня я не оставался по-настоящему один. До недавнего времени.
— Я не знал. — Деян заставил себя взглянуть чародею в глаза. — Извини, я не…
— Я умирал: ты выходил меня, — перебил Голем, улыбаясь той мягкой улыбкой, которую Деян уже возненавидел сильнее всех прочих его гримас. — За что ты извиняешься? Ты и так нянчился со мной намного больше, чем я того заслуживаю, — и это при том, в какое положение я тебя поставил.
— Прежде этого ты поставил меня на ноги.
— Но не очень-то ты этому рад, надо заметить, — сказал Голем. — Ты мог с полным на то правом убить меня, много раз мог — и хотел убить, но не убил… Собирался уйти, но вернулся и спас меня. Зачем, Деян? Почему? Не из благодарности ведь. И не потому, что родитель тебя каждого встречного-поперечного спасать приучил. Все-таки скажи честно: почему? Пожалел?
— По правде, я сам толком не знаю. — Деян поднял взгляд на волоконное оконце. Почему-то казалось, что должно уже рассвести, но небо оставалось черно, как прежде. — Не знаю, Рибен. Я сам запутался. Давно запутался, что делаю, почему, зачем… С тобой пошел — а ты ведь не на веревке меня тащил: с тебя бы, может, сталось — но я сам пошел. Тебя боялся — да, но не только… Незачем мне, по уму если, оставаться было: калека-приживала, без семьи — какой с меня кому дома толк? Ну, допустим, малая, но была бы и с меня польза: все равно кому-то надо пол мести, за детьми, за стариками приглядывать… Но мне много ли с жизни такой? Скучно и тошно так жить, и ни к чему это… Эльма, когда прогоняла меня, о том же сказать пыталась — а я, дурак, обиделся. Зря. — Деян вздохнул. — И ты ей зря голову заморочил. Но и без того все так же было бы. Эльма по уму поступила, а я… Уж за дурость мою никто, кроме меня, не в ответе. И так тошно мне, дураку, с самим собой стало, когда ты… когда я уйти собрался, тебя в лесу бросив. Тоже отвык, видно, один быть: раньше был привычный, но в последний год все время то девчонки рядом вертелись, то еще что… И совесть загрызла: кем бы ты ни был, а с виду живой человек все ж, и нам помогал… Не думал, что сумею помочь, но раз вышло — я рад. Смерти я тебе и прежде, наверное, не желал — ну, так, чтоб всерьез… Не по-людски это — смерти желать кому-то. Иные, может, и заслуживают, а то и десяти смертей заслужили — а все равно.
— Все равно, говоришь, не по-людски… В вашей Орыжи что, совсем не случается убийств? — спросил Голем после долгого молчания.
— Нет. — Деян не мог отделаться от ощущения, что чародей хотел сказать нечто совсем другое, но в последний момент передумал. — Не случается.
— В самом деле? — удивился чародей. — Никто ни с пьяных глаз дружка не зашибет, неверному супругу крысиной отравы ни подсыплет?
— Старики рассказывали, случалось и похлеще. Но на моей памяти до тебя не было такого, чтоб человек человека насмерть, да еще с умыслом. Достаточно людей зверье и хвори забирают, чтоб нам еще друг друга губить. Где-то, слыхал, это дело обычное, чтоб насмерть между собой драться. — Деян вспомнил рассказы преподобного Тероша. — Но не у нас. Хотя на кулаках много кто охоч, в праздник, по уговору или с обиды. Нечаяно ухо отшибить или нос своротить — дело обычное, но чтоб насмерть — упаси Господь.
— Чудной край, чудные люди. — Голем покачал головой, выражая не то одобрение, не то недоумение. — Ну, хоть что-то хорошее есть в этой вашей чудаковатости… Вина моя перед вами больше, чем кажется: ты сам же, еще там, в доме подруги твоей, это подмечал.
Что он такое «подмечал», Деян не помнил и вспоминать не слишком-то хотел. Лучше всего казалось теперь завалиться спать или хотя бы лечь, закрыв глаза, — до часа, когда солнце очертит тени, и настоящее с прошедшим вновь будут ясно отстоять друг от друга. История чародея завораживала, но слишком тревожила душу в ночном полумраке; слишком многое уже было сказано и услышано.
Джибанд молчал, недвижный, как скала, но, несомненно, внимательно слушал и размышлял о чем-то своей обезображенной головой. Голем хмуро смотрел на угли. Вид у него был неважный.
— Ляг, отдохни. Ночь глубокая ведь. — Деян картинно зевнул. — Потом все дорасскажешь. Снег нас тут запер невесть насколько; окосеем еще от разговоров.
— Не важно. — Голем дернулся, будто очнулся. — Я не лучший рассказчик, но выслушай меня до конца, прошу.
В голосе его звучала искренняя мольба, и Деян поспешил возразить:
— Рассказчик ты хороший, даже слишком. Хочешь — продолжай. Я слушаю.
— Знаешь, в иные часы мне тоже хочется все забыть, вот как он. — Голем кивнул на Джибанда. — Но в остальное время я страшусь этого до судорог… Ничего, кроме памяти, не осталось, но и память уже будто не моя; будто я не имею на нее права. И сама она тает, блекнет…
— Ты думаешь, наверное, что после ритуала я поспешил воспользоваться сотворенным телом и выбраться на свободу. У меня возникало такое желание, не скрою; но я подавил его. По многим причинам. — Голем поскреб бороду. — В мыслях, еще задолго до начала работы, я мечтал не о костылях-самоходах: о друге, о брате… Смейся, если хочешь! Но за годы, что подыскивал и составлял заклятья, я привык относиться к творимому мной существу именно так. Я мысленно разговаривал с ним, когда заходил в тупик, хвастался успехами, жаловался на неудачи. Когда он, наконец, во плоти предстал передо мной — взять все его возможное себе сделалось для меня немыслимо… Я решил забирать контроль над его телом как можно реже. К тому же я здорово трусил. Мир за пределами подземелья, который я успел подзабыть, внушал мне немалые опасения; но еще больше я боялся отца, того, что он сделает, если узнает обо всем. Так что на первых порах я по-прежнему все время проводил в подземелье. Но многое с появлением Джеба переменилось. Теперь такое существование не тяготило меня; можно сказать, я был тогда почти счастлив… Днем я отсыпался и ел, а ночами выбирался из камеры, и начиналась жизнь. Я учил его, — Голем бросил короткий взгляд в сторону великана, — всему тому, что знал сам. Научил и читать: он очень полюбил это занятие, позволявшее коротать дневные часы. Я выпросил у отца еще книг… Днем Джибанд читал, а ночами мы разговаривали или упражнялись в колдовстве в поминальном зале. К моей огромной радости, Джеб быстро учился и меньше чем за пять лет сделался почти неотличим от человека. В чем-то стал мне ровней, а в чем-то даже и превзошел меня: вместе же мы достигли больших успехов. Невероятных, невозможных успехов. Мои предшественники использовали