ирать неохота было; тела от старости рассыпаются, но пальцы крепко власть держат, и ума — телега… Сперва они приезжих по-хорошему расспрашивали: расскажите, мол, секретный ваш рецепт. А когда поняли, что ничего те не скажут, — опоили сонным снадобьем, убили и съели: надеялись так колдовскую силу получить. Ну, как медвежью печенку для медвежьей силы в мышцах едят — так и тут… Честно разделили, не пожадничали — всю деревню накормили, даже младенцам дали мяса пососать, и все жители на то согласны были. Перед тем, как я с солдатами заявился, самый дряхлый бес помер — так остальные на меня с обидой смотрели: вот ведь, проклятые колдуны — даже мертвыми обманули честных людей! Я их спрашиваю: вы понимаете хоть, что натворили? Что те глупцы, которых вы убили, к вам, мерзавцам, с добром явились? А они глаза пучат, точно коровы, и молчат. Понравилась, спрашиваю, человечина? Молчат. Но по глазам видать — думу думают: может, мало в тех двоих весу было, потому ничего и не вышло? Вот если б солдат куда-нибудь девать, тело мое от головы косой оттяпать, да с сольцой и луком навернуть… — Голем нехорошо улыбнулся.
— И что же?
— Так это к тебе вопрос: что же мне следовало делать? Как к знатоку человечьей жизни вопрос, о которой не мне, зверю из зверей, судить: я ведь жесток и кровожаден, не то что порядочные простые люди.
— Умеешь ты сбить с толку, — сердито сказал Деян. Чрезвычайно хотелось найти ответ остроумный и справедливый, но ничего не шло на ум.
— А то: Филова выучка. — Голем откинулся спиной на стену, заложив руки за голову. — Ладно, не обижайся; и не бери в голову: дело давнее. На свете много глупости и дикости творится: сам бы предпочел о том не знать. Тут что ни делай — все плохо.
— Рассказывай лучше, чем впустую рассуждать. А то опять к утру не закончишь. — Деян, довольный возможностью избежать ответа, снова подлил в кружки кипятку.
— Нирим, человек осторожный, был против нашей затеи отправиться на поклон в хавбагское посольство, но не мог ей помешать, и даже вынужден был помочь нам, — продолжил Голем. — Я не хотел уезжать без Джеба, но оставлять землю, и в особенности отца, без надежного присмотра я опасался. Состояние его после лечения Нирима несколько улучшилось, однако он оставался опасен: если бы какому-нибудь глупцу взбрело в голову снять с него сдерживающие силу оковы, последствия могли быть катастрофическими. Нирим ен'Гарбдад нравился мне, он был умен и честен; к тому же в том, чтобы обманывать меня, для него было много риска и мало выгоды. Ему — с некоторой осторожностью — можно было доверять. Я предложил ему место семейного врача и княжеского наместника: он должен был оставаться в Старом Роге, присматривать за отцом и не давать местной знати наделать бед — а взамен получал щедрое жалованье и право достойно устроить на моей земле свою многочисленную семью. От такой возможности он отказаться не смог… До самой своей смерти он вел в Заречье многие мои дела. Зареченцы поначалу были недовольны возвышением чужака, но Нирим был достаточно силен, чтобы любого заставить с собой считаться, на что я и надеялся. Он отлично справлялся. Его власть со временем возымела неожиданное последствие: устроив родню, он на том не остановился и испросил у меня разрешение приглашать на поселение и службу другие бедствующие семьи выходцев из Бадэя, ссылаясь на то, что они будут хорошими и благодарными работниками, а Заречью, после разрухи и застоя, нужны новые силы. Я не возражал: это представлялось разумным — и оказалось разумным. Бадэйцы и их потомки быстро обжились в Заречье; их было немало, но работы хватало на всех. За века, что прошли с тех пор, кровь, конечно, перемешалась. Но что удивительно: похоже, бадэйские черты въедаются в людскую породу, как краска в кожу. У некоторых твоих односельчан — у твоей подруги, к примеру — легко можно предположить бадэйскую кровь: они темноволосы, крепко сложены и широки в кости, лица у них будто кто-то сделал особенно выпуклыми, выразительными.
— На тебе родство не очень-то сказалось, — заметил Деян.
— Во мне понамешано кровей: мать родилась в Бадэе, но отец ее, как мне бабка говорила, был дарбатский мореход: лицом она пошла в него… Мой отец — лицом то ли в бабку, то ли не пойми в кого: дед недолюбливал его за это. А я — в отца. С виду мы с ним похожи, как две половины монеты: не одно и то ж, но сходства не углядеть невозможно и спутать сослепу легко. Когда я потом ездил по Заречью, меня принимали частенько за него и встречали соответственно: прятались по погребам. Слуги в Старом Роге, кто отца хорошо знал, туда же: глаза в глаза с ними говоришь — все хорошо, но как увидят где в коридоре ночью — случалось, и чувств лишались. Слухов и пересудов всяких тьма ходила. Мне доносили, даже кое-кто из людей образованных и осведомленных считал меня отцовским телом-куклой, с себя-молодого слепленным. Ерунда, в общем. А что поделать: рожу при рождении не выбирают…
— Твоя правда.
— Оставив все на советников и Нирима, мы с Джебом отправились в сопровождении Венжара в столицу; проехали добрую половину Империи. Впервые я увидел что-то кроме Зареченской глуши. Всю дорогу я был как пьяный: тело ломит от тряски, иной раз кажется: еще чуть-чуть — и помрешь. То от ужаса в голове звенит — столько людей и повозок, домов, крика, шума, запахов! — то от восторга. Тебе это все еще предстоит, — Голем усмехнулся. — Отношения Нарьяжской Империи с хавбагскими островами в то время можно было без большой натяжки счесть дружественными. Дипломатические миссии хавбагских государств занимали шесть особняков на Посольской улице — по одному на каждую; короли чаще спорили между собой, чем с Империей, а Империя ловко подбрасывала в огонь разногласий дров, не давая им сдружиться. До поры до времени у нее это получалось… В прошлом Нириму — и Венжару вместе с ним — случалось оказывать услуги кое-кому из имперских чиновников, приглядывавших за хавбагами, поэтому нам легко удалось передать письмо послу Занского Королевства Его Высочеству Миргу Бон Керреру, а тот разрешил нашу встречу с собственным личным врачом. Мастер Каон Аркагар Яром осмотрел меня и подтвердил предположения Венжара о «хромой хвори». Он подтвердил также и то, что излечение спустя столько лет затруднительно; добавил, однако, что, раз я сумел добиться значительных успехов самостоятельно, — возможно, мой случай особый, потому, ничего не обещая, он согласен заняться моим лечением, если Его Высочество Мирг не будет возражать. Мирг не возражал; напротив, выдал мне разрешение находиться на территории посольства столько, сколько потребуется. Я был никем для него, он не мог рассчитывать на будущую выгоду, ему были от возни со мной сплошные хлопоты — так же, как и мастеру Каону, который отказался от всякого вознаграждения, — однако Мирг искренне пытался помочь мне. Просто так. Удивительно было видеть бескорыстное сочувствие от принца иноземного государства и его врача; я еще мало знал о мире, но уже тогда меня это поразило… Хавбаги — поразительный народ. — Голем тепло улыбнулся. — Я расскажу о них позже. Лечение мое продлилось год и завершилось удачно. Это было очень странное, ни на что не похожее лечение: мастер Каон вонзал в мое тело иголки, заставлял многие дни и ночи подряд бодрствовать и жевать зеленые орехи, которые ему привозили с островов, а после погружал на долгие дни в сон. Иногда становилось хуже, но я терпел. И к концу года понял, что ходьба больше не требует от меня прежних усилий! Скоро мне стала не нужна палка, я стал лучше чувствовать на ощупь предметы, четче видеть то, что находилось вдалеке, — даже глазами Джеба. Не все прошло бесследно: глаза, поврежденные годами жизни и чтения в подземелье, иногда подводят меня, и донимает порой начавшийся еще в те годы кашель; иногда немеет лицо. Но это сущие мелочи… Из больного, вынужденного рассчитывать каждое движение, я стал обычным человеком, который может встать и идти, куда захочет, не думая о том, хватит ли сил дойти обратно. Это как с тряской рыси перейти на легкий галоп… Меня переполняла жизнь! Это невероятное чувство оставалось со мной долгие годы. Даже когда я бывал тяжело ранен, я чувствовал биение жизни в своих жилах… Даже сейчас толика его есть во мне: я не могу не радоваться тому, что живу, хожу… как любое животное. Я омерзителен сам себе, но не могу отрешиться от этой глупости! — Лицо Голема исказила мучительная кривая гримаса. Он замолчал надолго; Деян, не отваживаясь нарушить тишину неуместным словом, ждал.
— Венжар, пока я спал с иголками в лодыжках, не терял времени даром, — вновь заговорил Голем размеренно и спокойно, точно предшествовавшей вспышки не было. — Выделенных мной средств оказалось более чем достаточно, чтобы ему не беспокоиться о хлебе насущном. Ночами Венжар упорно штудировал книги и практиковался в чарах, а днем посвящал Джеба в премудрости жизни в столице и сопровождал его, не испытывавшего недостатка в приглашениях, на светских приемах: нежданное появление при дворе бывшего регента, а ныне доверенного лица Старожского князя взбудоражило общество. Многие хотели узнать доподлинно, что он за человек; странности его интриговали их еще больше. Как и следовало ожидать, вскоре слухи привлекли внимание чародеев Круга, и уж тем, как бы их ни изумляли частности и детали, не составило труда раскусить нашу ложь. Нас попросили — дав понять, что не потерпят отказа — явиться на собрание Круга, как только я закончу лечение. Венжар, который не мог выучиться применять дядино искусство врачевания душ на пользу больным, но все дальше и дальше продвигался в том, чтобы морочить с его помощью головы здоровым, тоже получил «приглашение» — только, в отличие от меня, был этому чрезвычайно рад.
— А ты — нет? — прервал Деян повисшую паузу.
— Я, видишь ли, был на Круг, на это сборище высокомерных подлецов, немного в обиде. По тем законам, которые мне бабка вдолбила в голову, Круг непременно обязан был утихомирить отца, едва им стало известно о его сумасшествии. А им все было известно… Но отец в своем безумии оставался хорошим колдуном: для того, чтоб справиться с ним, потребовались бы значительные силы. Он ни за что не подпустил бы незнакомых чародеев близко, а знакомых — тем более. Жалоб от Империи на него не поступало, Кругу он не мешал, сумасшествие вредило лишь тем из его несчастных подданных, кто жил поблизости от Старого Рога. Поэтому Круг, увязший в войнах и внутренних дрязгах, решил себя не утруждать. Собственного интереса вмешиваться у них тоже не было; они следят за одаренными детьми и, по закону, защищают их, но я, сын безвестной бадэйской беженки, не рассматривался ими как достойный внимания. И просидел почти двадцать лет под землей, никому, кроме себя самого и своего сумасшедшего отца, не нужный. Зато когда мой талант стал им известен — они немедля объявились, да еще стали выдвигать требования! После первого нашего разговора я был в такой ярости, что мастер Каон едва успокоил меня. Я был зол на них, очень зол. Еще злее, чем ты сейчас на князей, королей и чародеев вместе взятых, — сказал Голем с усмешкой в голосе. — Но явился я когда и куда было велено, и вел там себя, как положено. Мне некуда было деваться: они бы ни за что не оставили меня в покое. Кроме того, я понимал, что нужно учиться: кое в чем я разобрался сам по книгам и преуспел, но во всем остально