Тогда-то и пригодилась небылица сумасшедшей Вильмы о скале-хранителе.
Деян, хотя помнил сказку во всех подробностях, рассказывал ее вкратце и переиначив на свой лад, казавшийся более подходящим:
«Жил в незапамятные времена в наших краях чародей, сильный и мудрый, в красивом, высоком замке, — нашептывал Деян, боясь разбудить Малуху. Девочки затихали, слушали. — Были у чародея жена и две маленьких дочки, такие вот, как вы. Дела тогда лихие творились, повсюду в мире войны шли, гибли люди без счета. Нависла и над его землями беда. Собрал тогда чародей семью и сказал: „Думал я — до старости в покое проживу, внуков, правнуков в люди сам выведу. Горько мне с вами, родные, расставаться. Но, раз беда в ворота стучится — должен я вас защитить, семью свою, род свой, и всех потомков наших“. Сказал так чародей, попрощался, попросил Господней помощи — и обернулся волшебной скалой. Едва подступил к замку неприятель — задрожала скала, вышел из нее чародей, и с ним вместе — сотня людей каменных, колдовством сотворенных… Дали каменные люди, чародеем ведомые, неприятелю страшный бой и обратили его в бегство. А чародей и войско его вновь скалой обернулись. Не страшны той скале ни непогода, ни время: точит-точит, да не сточит никак… Много веков минуло, потомки рода чародейского с простыми людьми смешались, но стоит скала среди леса, там, где замок прежде был, и стережет наш край от беды. Дрожит скала порой, будто сердце бьется, — то неприятелю напоминание: готово каменное войско к бою. А люди ее за ту дрожь прозвали Сердце-горой… Пока стоит в нашем лесу Сердце-гора — не разорит нашу землю враг. Спите, малые, и не бойтесь ничего», — заканчивал Деян. Девочки уже спали — или, как он когда-то, только притворялись, что спали, а сами мечтали с закрытыми глазами о нарядных платьях, большом замке и самоотверженном красавце-чародее, который непременно защитит всех от беды.
Сам Деян, с высоты прожитых двадцати двух неполных лет, считал одинаково нелепыми что истории сумасшедшей Вильмы, что свои детские грезы и нынешние россказни. Легенды творились где-то в большом мире, и там же творили чудеса и сражались друг с другом короли и чародеи, — а на мох лесов Медвежьего Спокоища ступал разве что сапог войскового колдуна-лекаря раз в полвека. Безымянные развалины под скалой были в стародавние времена складом для алракцита, потому о них никто ничего и не помнил за неважностью…
Так Деян думал и поминал «волшебную скалу» безо всякой задней мысли, единственно затем, чтобы успокоить бессчетный раз расхныкавшихся зимней ночью дочерей Петера и Малухи. Поминал нередко, и не мог даже представить себе, что однажды наступит час, когда придется об этом пожалеть.
Однако час тот был близок.
Закончилась зима, отгремели весенние грозы, пронеслось лето, и наступила необычно ранняя, холодная и дождливая осень…
Глава втораяНа новый лад
День выдался непогожий. Всю ночь накануне за окном сверкало и гремело так, что тряслась на полках посуда: то ли из-за грозы, то ли Сердце-гора разбушевалась, — отчего спать было решительно невозможно. К рассвету буря улеглась, но заморосил мелкий холодный дождь, способный довести до белого каления даже человека, пребывающего в самом благостном расположении духа, — а благостью и весельем в Орыжи в последние месяцы и без дождя не пахло. Так что Деян нисколько не удивился, когда в послеполуденный час, выйдя из дому бросить свиньям оставшиеся с обеда объедки, услышал с улицы крики.
— Вы, бестолочи! Гора одна на уме, одни игрушки! Выдумываете еще! Погодите, до двора дойдем, там я вам хорошенько задам!
С высокого крыльца Деян мог видеть, как Солша Свирка — предпочитавшая почему-то, чтоб все, от мала до велика, звали ее по-свойски, тетушкой Со, — тащит по улице сыновей— близнецов восьми лет от роду. Солша, женщина молодая, но дородная, сжимала в каждом руке по сыновьему уху и встряхивала то одного, то другого мальчишку после каждого выкрика. Лицо ее было пунцовым от злости и криков. Мальчишки оправдывались визгливыми голосами, картинно изворачивались, молотя руками по воздуху и всячески затрудняя матери путь до дома.
Деян утер лоб: при упоминании треклятой скалы в груди тревожно кольнуло — уж не случилось ли чего? Но пока больше походило на то, что самой большой неприятностью у мальчишек были распухшие уши.
— Ма, ну мы же чуть-чуть! Матушка, мы сказали, что видели! Ма!..
От каждого их оправдания Солша расходилась все больше и больше:
— Поговорите еще у меня! Бестолочи! Дурачье ленивое!
— Ма, ну мы правда, ма! Ну чего ты так сердишься, ма!
— Что, совсем страху нет, еще на меня пасти разевать вздумали?! Погодите, дойдем до двора, я уж расстараюсь дурь из вас выбить!
— Не на-а-адо!
— А врать матери надо?
— И то, и это не надо, ма, — утер сопли и неожиданно спокойно, по-взрослому, заключил мальчишка. — Но мы ведь и не врали, ма.
— У-ух, получишь, подлец!!!
Деян невольно улыбнулся. Угрозы свои Солша редко претворяла в жизнь, а выглядела вся троица весьма забавно… Но беспокойство, поубавившись, отчего-то не исчезло полностью.
Он оставил ведро с помоями у крыльца и, опираясь на костыль, проковылял к калитке.
— Доброго дня, тетя Со! Что у вас за напасть?
— Ох, Деян! — Солша на миг выпустила одного из мальчишек, чтобы утереть лицо, но вновь ухватила бордовое сыновье ухо прежде, чем тот сообразил отскочить. — Ша, несмышленыш, стоять смирно, пока взрослые разговаривают! Ох, прости, Деян, я не тебе…
Деян молчал и вежливо улыбался, дожидаясь, пока она закончит стыдить сыновей.
— Вы, бестолочи, хоть перед людьми меня не позорьте! Слышите меня, охальники?! Вон, видишь, что делается, сосед, — совсем от рук отбились. — Солша тяжело вздохнула. — Отпросились опять в лес, я пустила, дура, — а они там опять у скалы этой поганой, чтоб ее, игрались; нет чтоб грибов к ужину набрать, хоть матери помочь! Выдохнуть не дают, лентяи, а теперь вон брехать еще удумали, чтоб я им не всыпала!
— Ничего мы не удумали! — выкрикнул мальчишка. — Там были дяденьки, большой и маленький, и маленький отломил большому пальцы… Пусти! Больно, ма! Ухо оторвешь!
— Голову б тебе оторвать, шельмецу, да пришита крепко! — Солша была неумолима.
— Скажи ей хоть ты, дядя Деян!
— Да-да, скажи им, Деян! Меня не слушают, может, хоть тебя послушают, — Солша с надеждой взглянула на него.
Деян смерил укоризненным взглядом сперва одного, затем другого мальчишку:
— Перво-наперво, не стыдно вам на мать кричать?
— Мы не кричали; ну, самую чуточку… Но…
Мальчишка зарделся, замялся, и Деян почувствовал, как комок беспокойства внутри ширится и крепнет, отдается в спине неприятным холодком.
Матери они не боялись, привыкли, что у нее им все сходит с рук; и его не боялись, даже поддразнивали, бывало. Но сейчас они выглядели обиженными и напуганными едва ли не до слез, хотя плакать среди ребятни во все времена считалось зазорным.
«Странное дело… Ох, мрак!»
Деян внимательней пригляделся к мальчишкам и заметил то, что стоило бы заметить раньше. Матери они сказали, что ушли за грибами; значит, у них должны были быть с собой корзины. Однако корзин не было.
— Мы все, как было, говорим! Мы правда видели, там два дядьки было… — заканючил второй мальчишка. — А она нам не верит….
— Дед Беон с вас за брехню три шкуры спустит — до весны сесть не сможете, — сказал Деян, стараясь придать голосу как можно больше спокойствия. — Ему о том, что видели, вы готовы рассказать?
— Готовы! Как на духу, дядя Деян! Только скажи ма — пусть отпустит, больно!
— Вот еще удумали, старосту им подавай, бестолочам! Ах вы…
Солша, вздрогнув, осеклась, когда Деян тронул ее за плечо:
— Пусти их, тетушка. Идем к Беону. Там поговорим.
— Ты что, белены объелся, Деян?! — справившись с изумлением, возмутилась Солша и набрала воздуха, готовая обрушить поток упреков уже на него.
— Зуб даю, они приврали половину. Но сама посуди: с чего они так раскричались? — Деян выдержал паузу, давая Солше время остыть. — Кого-то твои сорванцы на самом деле видели. Чужаков. В полутора верстах от околицы.
Солша побледнела, в то же миг выпустив сыновей.
— Господи милосердный!
— Идем к Беону. Даст Господь — обойдется, — вздохнул Деян, внутри себя уверенный — нет, не обойдется. Неясная тревога обратилась в давящее предчувствие скорой и неотвратимой беды.
Притворив калитку, он оглянулся на дом. Нестерпимо вдруг жалко стало нажитого — пусть и чужой семьей — добра. Жаль людей, жаль неразумной скотины, которая сейчас недовольно бурчала в хлеву в ожидании кормежки и которую к следующей ночи погрузят на возы и повезут в войска, пустят без разбору на мясо или вовсе без пользы погубят на подтопленной дороге на радость волкам.
«И каким только чудом пробраться смогли, по такой распутице? Фуражиры — так это, вроде, называется. — Деян с трудом припомнил слышанное когда-то от Тероша Хадена словечко. — Хорошо если до нитки не обдерут: у нас кое-чего припрятано, но у той же Солши — вряд ли… А если не свои? Если неприятель? Не приведи Господь…».
Дочери Петера были с матерью в поле, Эльма ушла в лес проверить ловушки: в доме оставалась старуха Шалфана, но нынешним утром она вела себя тихо, а с обеда дремала на печи — потому можно было не бояться ненадолго оставить ее одну.
Деян ковылял по улице — в малолетстве казавшейся слишком широкой, а теперь слишком узкой, — не поспевая за быстроногими мальчишками и Солшей. Проходя мимо, невольно задержал взгляд на родительском доме — пустом, с затворенными ставнями и неаккуратно заколоченной крест-накрест дверью. Сквозь плетень видны были желтые пятна, раскачивавшиеся под окнами над сорной травой: махровый шаровник-солнечник расцвел вопреки сырости, отсутствию ухода и заполонившим двор сорнякам.
«Да что я, в самом деле: ничего ведь пока не случилось. — Деян отвернулся и, стиснув зубы, заковылял быстрее. — Права Эльма: скриплю, как дурной воз… Может, не солдаты: вдруг занесло ветром каких-нибудь чудаков с большака? Или мальцы с испугу не признали кого из в