Беон, высокий и крепкий, возможно, смог бы дать какой-никакой отпор чужаку, если б тот не выбил из старика дыхание первым же неожиданным ударом. Беон согнулся пополам — и вторым ударом с левой руки в висок незнакомец оглушил его. Беон мешком осел на землю.
Мужики из толпы бросились на помощь; но тщетно. Печнику Вакиру повезло: великан просто поставил ему подножку, отчего тот пропахал три шага лицом по земле. Старого же кровельщика он обхватил ручищей за поясницу и швырнул в толпу. Люди попадали, как деревянные чурки.
— Не обижайте мастера. Джибанд не даст обидеть мастера. — Великан развел руки в стороны и широко расставил ноги.
За его спиной вдруг гулко грохнуло.
На крыльце Беонова дома двоюродная сестра и племянница Беона вдвоем держали опертое на перила старое ружье, один раз уже сыгравшее свою несчастливую роль; должно быть, после истории с сестрами Шинкви Беон достал его и хранил заряженным. Начищенный ствол чуть дымил. Выстрел попал в цель, но крови не было: только пыльное облачко клубилось у прорехи в куртке — а великан даже не оглянулся.
Бабы с испугу не удержали ружья, и оно, перевалившись через перила, упало на землю.
— Не обижайте мастера. Или Джибанд вас сломает, — пригрозил великан нелепым плаксивым тоном. За его спиной «мастер» избивал лежащего на земле Беона, безмолвно и страшно, нанося удары без расчета и смысла, будто не мстил человеку за оскорбление, а отводил душу на подвернувшемся под руку соломенном пугале.
— Не иначе доспех мудреный на нем… Солдаты все ж, не иначе… — Шепот прокатился по толпе, в которой никто больше не решался прийти Беону на помощь. Даже прибежавший на шум Киан-Лесоруб остановился в растеряности.
— И говор не нашенский. Неприятель… Солдаты…
«Нет! Не доспехи. Не солдаты… Хуже. Они… Он…»
Если б Деян и решился сейчас же предупредить людей, он все равно бы не смог выдавить из себя ни слова: горло будто одеревенело, не давая ни вздохнуть, ни выдохнуть. А если б даже и смог — все равно он не знал, что говорить, как объяснить. Как назвать тот кошмар, что открылся его внутреннему взору.
Рассказы мальчишек об отломанных пальцах, настойчивые расспросы про развалины у скалы, чудной говор и вид — все эти мелочи сложились в его голове воедино за мгновение до того, как чужак ударил Беона. Эту чудовищную гримасу гнева, сминающую лицо, будто пересохшую глину, Деян в прошлом представлял себе сотни раз, потому сразу узнал ее — и, как бы того ни желал, не мог ни на миг усомниться в своей догадке.
К бедам, свалившимся на Спокоище, добавилась новая, невероятная, невозможная, — но она одна могла оказаться хуже всех прочих. Во дворе стояла огромная колдовская кукла, а за ее спиной избивал старосту явившийся — из глубины веков, из небылиц старой Вильмы, из ниоткуда! — древний мастер-чародей. «Голем».
То, что скала не разрушилась полностью, а только потеряла в ночь пару-тройку камней; то, что настоящий Голем ничем, кроме выражения лица, не походил на воплощение Мрака, какое в детстве представлял себе Деян; плаксивый бас великана, просившего «не обижать мастера», — все это только еще больше нагоняло ужаса. В сказках боролись Добро и Зло, Герои и Злодеи, а Господин Великий Судия приводил сказки к справедливому концу: на то они и сказки… В действительности же существовала только беззащитная, загодя потерявшая всех хороших бойцов Орыжь — и разъяренный чародей, желающий знать, что случилось с его давным-давно сгинувшим домом. Требующий ответов.
«Да ты сам его и разрушил!» — было немыслимо сказать что-то подобное, глядя в его почерневшие от гнева глаза.
Безумен был Голем или нет, действительно ли сам он когда-то обратил замок в руины или же сказки привирали, — так или иначе, за подобное предположение он мог сделать что-то намного худшее, чем проделывал сейчас с Беоном за простое оскорбление. Да он что угодно с кем угодно сделать мог — дай только повод!
Деяну было что сказать про «замок» — и потому больше всего на свете хотелось исчезнуть с глаз чародея, немедля оказаться от него как можно дальше. Но он не мог двинуться, не мог даже сесть обратно на колоду, чтобы стать менее заметным, — только хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
— Так останови его, мастера своего! Охолонись, безбожник, насмерть ведь зашибешь! — пронзительно завопила вдруг Солша. Оттолкнула сыновей в толпу, бросилась вперед и, с необычайным проворством поднырнув под руку великана, повисла у чародея на спине.
Двор, в котором до того, казалось, слышались только глухие удары и тяжелое дыхание, разом ожил, наполнился звуками: ржала в стойле кобыленка Беона, кудахтали перепуганные куры, люди озирались друг на друга, кричали, охали — и все это одновременно.
— Дура, куда?
— Поберегись, Солша, а то и тебя зашибет!
— Господь всемогущий, что делать-то…
«Не надо! — Деян видел, как Киан, побледнев, крепче стиснул в руках топор. — Нельзя, это бесполезно…»
Чародей выпрямился, тычком локтя сбросил с себя Солшу и развернулся к ней.
— Стой, ты, зашибешь старика, хватит! — продолжала завывать Солша. Чародей широко размахнулся, метя ей в лицо, но в последний миг остановился. Люди притихли.
— Женщина, — медленно произнес чародей, будто только сейчас ее заметив. Он так и остался стоять с занесенной для удара рукой. — Что ты сейчас сказала? Повтори.
— Я сказала, господин, довольно драться, довольно уже со старика-то нашего. Ты осерчал за то, как он тебе нагрубил, но ведь по справедливости-то ты сам перво-наперво, то есть ты ведь первый неправ был, господин хороший… Ох! — Солша, растеряв решимость, начала потихоньку пятиться под взглядом чародея, но уперлась в спину неподвижно стоящего великана. Тот ни задержать, ни оттолкнуть ее не пытался. — Я, может, не так чего сужу, по-бабьи, но ведь ты, господин, не как должно доброму гостю себя повел. Деда не уважил, даже как тебе по батюшке кланяться, не сказал…
Чародей слабо усмехнулся:
— Рибен Ригич. Князь Старожский.
Он опустил руку, ни на миг не переставая разглядывать Солшу, выискивая хоть малейшую тень узнавания на ее лице.
— Хозяин камня. Голем, — добавил он.
— Не слыхала, простите темную, господин Ригич…
— Я тебе не верю, женщина.
— Господь мне свидетель. — Солша осенила себя амблигоном. — Не слыхала, господин.
— Не верю, — хрипло повторил чародей. — Люди! Слушайте меня, вы, все!
Он обвел мутным взглядом толпу, попытавшись придать лицу прежнее приветливое выражение, но все еще не вполне владел собой, потому вышла какая-то неприятная, жалкая полуулыбка.
— Я не буду никого наказывать за то, что ваши деды растащили камень со стен на курятники: это не ваша вина, — сказал он. — Я обещаю никому из вас больше не причинять вреда, даже если ваши слова придутся мне не по нраву. Не бойтесь говорить. Слово Голема тверже камня.
Орыжцы молчали.
— Хоть кто-нибудь может мне сказать, что случилось в замке? Ты, малой? Ты, женщина? — Не дождавшись никакого ответа на свои слова, чародей начал наугад указывать на людей в толпе.
— Нет, сожалею, господин Ригич, — вслед за остальными пробормотал Деян, когда палец чародея указал на него.
Голем пристально разглядывал его, разглядывал долго, дольше других, так долго, что Деян уже уверился в том, что погиб: чародей сейчас распознает его ложь, и все закончится. Но закончится не сразу, а намного позже, когда Голем выспросит у него все, что он знает, — и вытянет из него все жилы, вывернет кожей вовнутрь, чтобы удостовериться в том, что полуграмотный калека не знает ничего больше.
Но, похоже, чародей — хвала Небесам! — не умел читать мысли. Невнятно пробормотав что-то, он, наконец, отвернулся и ткнул пальцем в сторону Киана, так и не склонившего головы и изо всех сил сжимавшего топор.
Колени подогнулись, и Деян без сил опустился на колоду. Великан-кукла, назвавший себя Джибандом, по-прежнему стоял посреди двора безмолвно и недвижимо. Он, насколько Деян мог видеть, даже не дышал: и впрямь, к чему кукле дышать? Но никто этого не замечал, хотя люди потихоньку приходили в себя. То там, то здесь в толпе слышались сердитые шепотки.
— Только заявился — а уже князем себя объявил…
— Еще хозяином назвался — будто мы скот какой!
— Да какой из него князь? Ни рожи, ни людей за ним…
— Из одного дуболома вся свита.
— Ты тише! Мож у него в лесу войско припрятано…
— Это мож и так.
— Охвицер он баронский.
— Точно так! В разведку послан, и головы нам дурит, оттого и к развалинам прицепился, бес, — отвлечь хочет…
— Дело говоришь.
— Кому видать — как там дед наш, жив?
— Неживой… Зашиб, князек окаянный…
— Типун тебе! Дышит дед.
— Слыхали — «князь»? А Нильгишна, которая Беона вчерась клюкой ткнула, — княгиня, что ль?
— Тише ты, дура. Услышит еще.
Но Голем не слышал. Или делал вид, что не слышит.
Прошло еще немало времени, прежде чем чародей удостоверился в бесполезности своих расспросов; сплюнул под ноги, скривился брезгливо и зло:
— Простецы беспамятные! Сами дураками уродились или мозги вам кто поотшибал?
— Не можем знать, господин, — промямлила Солша, взявшая на себя, за отсутствием других желающих, роль переговорщика.
— Ясное дело: не можете. — Чародей тяжело, с присвистом, вздохнул. Лицо его вдруг разгладилось, стало спокойным, уставшим, как-то посерело. — Есть здесь сейчас поблизости другие поселенья?
Солша замялась.
— Отвечай: все равно узнаю, — сказал чародей без угрозы. — Великоват секрет, чтобы спрятать.
— Волковка в двадцати верстах, господин, только волковские — те, позвольте судить, еще темнее нас будут, нам-то отсюда до большака поближе. И если в Волковку направиться желаете — это б лучше поутру, поздно уже нынче…
— До большака сколько?
— Сорок верст короткой тропой, если не размыло, но по таким-то дождям — уж наверное, оползла земля… А точно знать не мож