л?
— И да и нет… — Деян повертел опустевшую кружку в руках, тщетно ища взглядом, куда бы ее поставить. — Спасибо, что рассказала.
Цвета заметила его затруднение и, забрав кружку, ненадолго скрылась в доме. Когда она открыла на мгновение дверь, с кухни слабо пахнуло дымом; запах стоял лишь из-за плохой тяги — и все равно пробуждал тревогу, напоминал о круживших над пожарищем воронах.
— Немного я тебя понимаю, — заговорил Деян, когда Цвета вышла с кухни, затворила дверь и встала рядом. — Ты угадала: мои родители копались в земле, пасли коров и били дичь, мои деды и прадеды жили так же, и я жил бы так же, если бы не случай. Я родился в глуши и, пока был маленьким, очень хотел уехать… Не потому что ненавидел дом, нет; дом я всегда любил. Просто не хотел провести там всю жизнь без остатка, как мышь в подполе. Хотелось другого, нового, необычного: мир посмотреть, людей… Да только не склалось; казалось — не судьба мне в мир вырваться. Но появился Голем, перекроил все по-своему — и вот я здесь; только — вот ведь шутка! — сам теперь не знаю, рад ли этому хоть сколько-нибудь… И надеюсь вскорости домой вернуться. Но я помню, как смотрел на тех, кто на ярмарки в город ездил. Как друзей и братьев воевать провожал и как завидовал им всем тайком — помню; предчувствовал, что дело скверно обернется — а все равно завидовал. Если б мог — уехал бы тогда с ними. Но я не мог… Не спрашивай почему — не поверишь; просто не мог, и все. Если б что-то тогда сделать можно было, чтоб эту немочь преодолеть, я бы на все решился и не задумывался бы, кто что по моему поводу скажет или подумает… Так что не мне тебя осуждать. Было время, мне казалось — судить других дело несложное; но недавно я понял свою ошибку. Господину Великому Судии не позавидуешь; быть может, потому он и нисходит до нас столь редко.
— Епископу бы не понравилось твое богохульство, — заметила Цвета.
— А мне не понравился епископ.
Цвета тихо рассмеялась.
— Когда я маленькой была, думала, что наш епископ — мудрый, добрый и прекрасный, почти как сам Господь, ибо иным великий служитель Господень быть не может. А оказалось — противный скупой старикан, который бранится на слуг и пьет воду с содой из-за больного желудка. И тогда я подумала: может, и хорошо, что Господь не показывается нам?
Деян с готовностью улыбнулся шутке, но она продолжила с горячностью и серьезностью, ввергшей его в недоумение:
— Если он существует вообще, Господин Великий Судия! Или нет никого выше нас, нет ничего запредельного и великого? Когда-то я верила священникам: так учила мать, так жили все вокруг; даже Лэш по праздникам ходит на проповеди. Но граница недалеко: тут у нас останавливались многие проповедники. И наши, и чужеземные, люди ученые, знаменитые. Днем они призывают к смирению плоти, но по ночам предаются пьянству и разврату так же охотно, как солдаты; милосердия и справедливости в них столько же. Но солдаты честнее: они не скрывают своей жестокости под красивыми словами и чистыми одеждами… И тогда я задумалась, Хемриз: не затем ли проповедники, священники, жрецы — такие, сякие, всякие — стращают нас карами небесными и сулят счастье в жизни загробной, чтобы властвовать над нами в этой? А на самом деле — нет никакого Господа, Всемогущего и Всеведущего! Нет никаких богов и духов, нет праведных и грешных дел, нет правильного и неправильного, справедливого и несправедливого; наша маленькая, короткая жизнь — единственное мерило; как ее проживешь — так и проживешь. Ты как думаешь? Ты же чародей. Скажи мне…
— Да не чародей я! Не знаю, Цвета, — сказал Деян, поняв, что девушка всерьез ждет, что он скажет. — Раньше я не очень-то верил во все это — ну, так, как все у нас. Как в приметы: вроде и ерунда, но нет-нет, а вспомнишь — и делаешь как положено. Вроде и не веришь, а все равно надеешься, что сбережет. Так у нас люди и в Господа верят, и в малые народцы — домовых, леших, кикимор болотных, и перед тем, как идти на молитву, ставят домовику блюдце молока… Терош, священник наш, пока не обвыкся — сердился на это очень; но народ у нас упрямый — не переучишь. А сам он — славный человек, и в то, что говорит, верит, хотя слова с делом у него расходятся порой; это за ним бывает… Он пытался учить меня своей священнической мудрости, но чем больше я слушал и читал — тем большей чушью мне казалось его учение; давно это было.
— А теперь иначе? Теперь ты веришь?
— Еще меньше, чем прежде. Но… Скажи, Цвета, а ты умеешь читать? — спросил он невпопад, разглядывая ее. Ему снова вспомнилось пепелище; и одинокая могила у тракта, у которой он окончательно разуверился в небесном милосердии; и та, что лежала в ней: Цвета и сестры Шинкви, какими он их запомнил, имели на лицо некоторое сходство, какую-то трогательную уязвимость, скрытую за здоровой, пышущей силой красотой.
— Умею… немного. — Цвета, отчего-то смутившись его взгляда, отвела глаза. — Охота лучше выучиться, чтоб, когда выберусь отсюда, дурочкой деревенской людям не казаться; да когда ж мне учиться? Тут жизнь такая — поспать не успеваешь… На жалованье не больно-то разгуляешься, а учить меня за просто так, книги давать — нету дураков. Священник есть тут один, добрый старик, учит бедняков бесплатно, но меня он к школе и близко не подпустит, разве только от Лэша уйду. Люди на меня посматривают косо… сам понимаешь почему.
— Не буду врать: их я тоже немного понимаю. Но все-таки зря это они, — мрачно сказал Деян. Сделалось грустно и горько, и невозможно было не думать, что вышло бы, будь все иначе. Родись Цвета в Орыжи, она не была бы брошена с малолетства семьей и не стала бы драить полы в чужом доме; и не было бы ей ни возможности торговать телом, ни нужды: не родные, так соседи не бросили бы ее в беде. А окажись честная и бесхитростная орыжская девица на ее месте здесь, в этом недружелюбном и небогатом городке, — ни к чему хорошему бы это не привело…
Эльма отыскала бы другой способ прожить; она скорее удавилась бы, чем пошла поперек себя и стала унижаться; или же ему просто-напросто нравилось так думать? Нет, она непременно нашла бы выход! Но другие? Как камень, прокатившись по телу, ломал кости, так жизнь подминала под себя и ломала человеческие судьбы. Кенек Пабал был первым, но наверняка не последним… Даже Голем — вот уж кто мог гору на плечи поднять! — и тот дал трещину и остервенело топил теперь горе в кувшине с вином и распутствовал, будто пытаясь доказать себе, что все еще жив и что жизнь все еще чего-то стоит.
Деян поморщился, поняв, что который раз за день вспоминает бывшего товарища. Почему все-таки Эльма желала сохранить Кенеку жизнь — из чувства вины, из жалости или, вопреки словам, из любви? Стала бы она так защищать кого-то другого? Его?
А Кенек, Кенек… Кенек Пабал был обычным парнем, который в другое время, не случись войны, прожил бы спокойно до старости. Не случись войны — и убитая его дружками Дармиша, и сестры Шинкви были бы живы, и Цвета, возможно, была бы счастлива с мужем и жила бы честной жизнью, а не обхаживала проезжих богачей.
Но Небеса не знали милосердия, как и грязные улицы Нелова.
— О чем задумался? — нарушила молчание Цвета.
— Да так. Дом вспомнил, — со вздохом сказал Деян. От выпитого шумело в голове и стоял во рту неприятный привкус; но хотелось еще, а потом еще дважды по столько же, чтобы вернуть хмельное веселье. От того ли, что перестал быть самим собой — пусть только на время и в шутку, — или отчего-то другого, но сейчас он чувствовал себя бесконечно одиноким.
Единственным не чужим человеком на сто верст вокруг был упившийся вдрызг и полусвихнувшийся от горя чародей, которому он и хотел бы, но никак не мог помочь; а еще был разругавшийся с чародеем и слишком человечный нечеловек Джибанд… Была симпатичная девчонка, говорящая с ним о своих несчастьях и назвавшаяся Цветой, — и больше никого. Дом остался далеко позади, отделенный сотнями верст, — да и знал ли он когда-нибудь этот дом по-настоящему, был ли у него дом? Эльма, какие бы благородные — в самом деле? — цели не преследовала, прямо заявила ему, чтобы он убирался прочь. Друзей и братьев забрала война. Семьи не стало, а с ней не стало и того единственного смысла человеческой жизни, какой он знал.
Что у него осталось в Орыжи? Примятые сорванным ставнем цветы — и те давно отцвели.
Пути в прежнюю жизнь не было, и все же он должен был вернуться назад. Но почему должен? Просто потому, что так решил: его долг следовал лишь из его упрямства. Эльма не желала его помощи, да он ей ничем и не мог помочь; как всегда…
— Я всегда могу распознать мужчину, который думает о женщине. — Цвета улыбнулась лукаво и чуточку грустно. — Кто она — та, кто тебя ждет дома? Невеста? Какая она из себя?
— Она замечательная. — Деян заставил себя улыбнуться в ответ. — Но мне она не невеста. И не думаю, чтобы она меня ждала.
— Почему?
Он вышел из-под навеса под дождь; холодные капли побежали по лицу, потекли за шиворот, вынуждая мыслями сосредоточиться на настоящем моменте; и все же это не вполне удавалось ему, потому как он не мог ясно сказать, кто он теперь и что есть его настоящее.
— Она так сказала. — Деян уставился в темноту.
Тяжелый и муторный сон, длящийся с самого утра, приближался к развязке.
Смутное предчувствие подсказывало, к чему все идет, и все же он вздрогнул, ощутив вдруг на шее теплое дыхание.
— Тогда она не осудит тебя. — Цвета, неслышно подошедшая сзади, обвила руками его грудь. — Но мы ей все равно не расскажем.
— Не надо. — Деян вяло дернулся, пытаясь отстраниться, но девушка обняла его крепче.
— Почему же не надо, неколдун Хемриз?
— Это… это будет неправильно, — пробормотал он, сам же чувствуя слабость такого аргумента. От чужого тепла за спиной отступало одиночество; с каждым мгновением ему все меньше хотелось произносить слова отказа. Все в этом городе было ненастоящим, и он сам сегодня не был настоящим. А раз так, какое значение имело, как завершится одна ненастоящая ночь?