тан покачал головой. — Последнее соображение потерял и совесть; потом писарь полковой мне рассказал, что подбил Берам мальчишек каких-то на мятеж, офицера своего зарезал и был таков… Но, как сегодня выяснилось, и того ему мало оказалось: разбоем занялся. И кончил в собачьей яме за оградой, мир праху его. — Альбут, ни на кого не взглянув, одним глотком осушил стакан и уставился в стол.
— Да уж, история, — пробормотала Марима.
— Не он первый, не он последний, кого страх ума лишил. У многих горьевцев-ветеранов, кто еще жив и воюет, сейчас поджилки трясутся. Прошлое рано или поздно нагоняет всех. — Капитан продолжал говорить с пьяным остервенением, и в его голосе по-прежнему не слышалась страха — лишь горечь и гнев, и, может быть, толика жалости к самому себе. — Младшего дурака оно догнало и того раньше: потому он службу сменил и обо всех новостях из третьих рук узнавал… Еще прежде, в училище поднабравшись ума, он прошлыми делами гордиться перестал, да только что с того? Сделанного не воротишь. И однажды он встретил женщину… — Голос его дрогнул. — Необычайной красоты женщину, пусть и одевалась та чудно. По дороге со службы на зимнюю квартиру случилось ему разнимать жестокую драку; двое солдат были легко ранены и один серьезно. Раненый угрожал истечь кровью, и чтобы не терять времени, дурак приказал отнести беднягу в ближайший дом, где, как шепнули ему, жила чужеземка без лекарской лицензии — но очень сведущая… Дурак увидел ее и влюбился, как… как дурак. Она без охоты принимала его, но не гнала. Счастья у них не случилось; не любовь — одно мучение. Даже жениться, как положено, дурак не смог: канцелярия без священнического одобрения, хоть бы и от жрецов-еретиков, супружество не регистрирует. Долго дурак упрашивал, но чужеземка истинного Господа не пожелала принять. Он бы сам на грех пошел — Господь милостив! — но единоверцы подруги его тоже не пожелали благословить брака, поскольку от веры и народа своего она была отлучена… Будь между ними какой-никакой законный брак, люди бы не смотрели косо; лицензию ей, может статься, удалось бы выбить, жалованье бы можно без помех пересылать; да хоть вдовья премия ей перепала бы, когда дурак голову сложит… А так — грех один да неудобства. Ни счастья между ними не случилось, ни хоть чего хорошего: но отчего-то не разошлись. Так и живут, мучат себя и друг друга, по сей день. И я там был, с дураком брагу пил… — Капитан отхлебнул из споро наполненного Цветой стакана, поморщился, утер усы. — Дрянь все-таки пойло. И сказка моя — дрянь. Не про трех братьев она: про трех дураков и трех подонков. Да, Марима?
Побледневшая девушка во все глаза смотрела на дверь, в которую всего пару часов назад вышла Харрана, и Деян с обжигающей ясностью понял, что знает, отчего той приходится так низко повязывать платок на лоб.
— Господь Всемогущий, Ранко… — Марима-«Цвета» перевела взгляд на капитана. На глазах у нее выступили слезы, но за ними плескался страх, и вряд ли зверства прошлого были тому причины.
Не пожалеет ли утром Альбут о своей пьяной откровенности и не избавится ли от свидетелей единственным доступным и надежным способом — вот что пугало ее; и это опасение вряд ли можно было поставить ей в вину.
— Марима, глупая твоя голова, — хмыкнул капитан; ее нехитрые страхи были ему очевидны. — Нешто я зверь? Ну, положим, так, зверь я и есть; но зверь прирученный. Кормящую руку не кусаю. Разве я хоть раз тебе дурное сделал?
— Нет, — прошептала Марима. — Но это… это…
Рука ее, сжавшая стакан, задрожала. Одним глотком она допила его; надсадно закашлялась.
— Эх ты! — Капитан раздосадовано покачал головой. — Я в здравом уме, хоть и пьян. Не начнешь направо-налево болтать — бояться меня нечего… А если и начнешь — все одно нечего. Не тебе меня бояться.
— Она знает? — тихо спросил Деян, кивнув на дверь. Услышанное мало касалось его — и все же легло на душу тяжелым камнем.
— Нет, — ответил капитан и сразу же поправил сам себя, — надеюсь, нет… Но иногда… Она говорит иногда о мести, о том, как поквиталась бы с негодяями, представься ей такой случай. Когда полк еще стоял неподалеку, мне стоило немалого труда устроить так, чтобы они никогда не сталкивались с Берамом. Пришлось кое-кого подкупить, чтобы его лишали увольнительных; Берам прознал об этом: на том и кончились остатки нашей дружбы… Иногда мне кажется — она все знает. Но тогда я не сидел бы сейчас с вами. Она не может знать, нет! Я много раз сам хотел ей сказать. И раньше, и сегодня хотел… Подумал, вдруг все-таки уедет. Но не смог и рта раскрыть. — Такая неподдельная боль звучала в голосе капитана, что Деяна передернуло. — Увечных и болящих своих она любит; среди ночи пойдет, если позовут. А я ей — что я? Надоел давно, скуку скрасить — и то не гожусь. Право слово, хоть руку себе отстреливай! — Капитан засмеялся злым сухим смехом. Несколько выпивох из-за дальнего стола обернулись в его сторону; он показал им кулак. — Ну да что уж теперь. Поздно.
— Ты все это рассказываешь… Как будто прощаешься, — нетвердым голосом сказала Марима. Кровь вновь прилила к ее лицу, на пухлых щеках от выпитого горел багровый румянец.
— Как знать. — Капитан равнодушно пожал плечами. — Берам мертв. Жошаб исчез: наверняка еще раньше в землю лег. Я последний остался небо коптить. Господь когда захочет, тогда и приберет.
— Да ну тебя! Ты это брось. Настроения такие. Нельзя так, Ранко. — Марима, позабыв свой страх, подалась вперед. — Берам сложный человек был. И ты непрост. Но мне ты друг… Друг ведь? Друг. Чего тебе погибать? Жить надо!
— Ладно, ладно, уговорила! — засмеялся Альбут. Глаза его оставались как камень, — холодные, неживые, — но Марима была слишком пьяна, чтобы это заметить, и довольно улыбнулась в ответ, а затем перегнулась через стол и поцеловала капитана в небритую щеку.
— Ну вот! Другое дело!
Лэшворт из-за стойки поглядывал в их сторону с недовольством, в котором легко угадывалась ревность. Деян невольно присвистнул: похоже, Марима не только прислуживала в зале и в постелях важных постояльцев, но и была хозяину любовницей, а Ранко Альбут к важным постояльцем не относился и, в отличие от них, не исчезал через день-два навсегда, а часто возвращался в город. Такая интрижка была хозяину обидна.
«Но какая расчетливость! — несмотря на омерзение, Деян не мог на миг им не восхититься. — Или…»
Ему вдруг пришло в голову, что девушка вполне могла вчера и соврать, сказав, что ее отправил господин Лэшворт, а сама явиться к ним против его воли. Из беспокойства за Лэшвортову судьбу или из стремления свести знакомство с чародеями, в надежде отправиться с ними на поиски лучшей жизни? Или из простого любопытства…
— Жить надо: верно говорю, а, колдун «Хемриз»? — Марима по-свойски приобняла его за плечи. — Ты не думай, что у нас тут головорезы одни и неудачники. Всякие люди бывают. Вот ты — славный малый. Так даже и не подумаешь, что колдун.
— Да не колдун я! — раздосадованно сказал Деян, чуть отодвигаясь. — Да уж… всякие, — добавил он уже тише.
Заиграла лютня. Давешний Джибандов собеседник под одобрительные хлопки взобрался на возвышение, служившее сценой.
Он затянул чуть гнусавым голосом песнь; говорилось в ней о неприступной Башне и заточенной в ней Принцессе, о Черном Чародее и храбром Рыцаре, о доблести и предательстве… Настолько неуместной эта древняя баллада казалась здесь, на постоялом дворе в обреченном городе, среди ожесточенных и обездоленных войной людей, что сводило зубы. Но, вопреки всему, люди слушали со вниманием, какого невозможно было от них ожидать; у некоторых на глазах блестели слезы.
Деян тихо встал из-за стола, пробрался к выходу и выскользнул на улицу.
Похолодало; шел мелкий снег с дождем, дул хлесткий холодный ветер. Он будто выстудил и унес с улицы все звуки; только из неплотно прикрытого окна харчевни можно было слышать обрывки следующей песни.
Из дверей вышел трактирщик с масляным фонарем в руке и встал рядом. Потоптался, промычал что-то неразборчивое, но заговорить первым так и не решился.
— Можете не беспокоиться, господин Лэшворт, — сказал Деян. Ему вдруг жалко стало этого ссутулившегося человека, зябнувшего на холодном ветру, напуганного, униженного в собственном доме. — Завтра мы уедем и больше не вернемся. Князь Ригич вас не тронет. Ни вас, ни ваших людей… ни Мариму.
Трактирщик медленно кивнул; на его некрасивом лице Деяну почудилась благодарность.
— Но здесь делается опасно. Прошу, подумайте об отъезде, — рискнул продолжить Деян.
— Не могу. — Лэшворт покачал головой. — Я должен…
Он сошел с крыльца на мощеную дорожку, ведущую ко входу, и повесил фонарь на столб взамен потухшего. Но не ушел, а так и остался стоять, глядя на пустую дорогу перед собой.
В массивной фигуре этого несимпатичного и мелочного человека чудилось сейчас в это мгновение что-то величественное.
Деян на прощание кивнул трактирщику и вернулся в харчевню. Постоял немного у дверей, слушая гнусавое пение музыканта, и отправился наверх в отведенную трактирщиком комнату; но у самой лестницы дорогу вдруг заступил Джибанд.
— У тебя все в порядке? — почти не шевеля губами, окликнул его великан.
— Ну да, порядок… — растеряно ответил Деян. — Насколько нынче вообще есть порядок.
Джибанд качнул огромной головой; в неживых глазах вспыхнула искра алракцитовой рыжины:
— Нынче все неправильно. Это плохо.
— Да уж не хорошо, — согласился Деян.
— Такое будущее не должно было сбыться, но сбылось, — сказал великан. — И я не должен был сбыться — но я здесь. И ты здесь… И это все сделал мастер.
— Да, — снова осторожно согласился Деян. — Натворил твой мастер дел.
— Он дал мне мою жизнь и не забрал ее назад, когда подошел срок, но вместо того доверил свою. А мне нечего дать ему взамен.
— Ты и не должен, — сказал Деян. — Ведь вы с ним суть одно…
— Вот именно, — сказал Джибанд, и алракцитовые искры в его глазах будто разгорелись ярче. — Мы — Голем. Деян, а тебе снятся сны?