— Скряге Андрию не понравились бы такие речи, — сказал тощий солдат по имени Валиш.
— Окажись он снова здесь, то бежал бы слишком быстро, чтобы их расслышать, — заметил кто-то. — И остановился бы, только чтоб подобрать пару монет, которые перед тем обронил второпях Его Святейшество…
Раздались смешки.
— Пусть Патриарх Скряге хоть десять перстней пожалует и святым наречет! Но к Владыке я лучше с нашим капитаном пойду, — сказал Валиш. — Ты не святой, Ранко, — зато с тобой и в пекле не пропадешь. Будь! — Он выпил и передал бутыль Альбуту. — Если вперед меня сгинешь — окажи любезность: припаси для старого товарища место в роте.
Его слова поддержали одобрительным гулом.
Капитан с кривой улыбкой взял бутылку и выпил.
Он безотчетно поигрывал в пальцах какой-то железкой; Деян узнал завязанный узлом штык и подумал о чародее — верно, тот так же сидел где-то у огня или у реки, согревая в ладони флягу со смертельным зельем: утративший на пути последнюю цель и опору и больше ни в чем — ни в жизни, ни в смерти — не видящий смысла.
Разговор стих. На краю неба занимался рассвет…
Еще было темно, когда с гулкими ударами барабанов возобновилась подготовка к обороне. Капитан Альбут — его маленький отряд по злой иронии переподчинили Горьевскому полку — поднял людей и отвел на позиции ниже по склону холма, ко второму ряду укреплений; там они соединились с шеренгами горьевцев и стали ждать штурма.
Но Бергич не спешил. Даже пушек не пускал в ход.
Даверенцы злились, мерзли на холодном ветру, затевали ссоры и шептали молитвы; от рассудочного спокойствия ночи не осталось и следа. Альбут — Деян по его приказу держался рядом — беспрерывно ругался, проклиная разведчиков, Венжара ен’Гарбдада, барона Бергича и всех его предков до десятого колена.
— Измотать нас хочет, сволочь, — в конце-концов процедил капитан сквозь зубы. — Ну а что: прав…
Время шло, но ничего по-прежнему не происходило. Позади укреплений разожгли несколько больших костров, к которым солдаты попеременно отправлялись погреться — но толку от этого было чуть. Время тянулось, тянулось…
Атака началась только через два часа после полудня.
Деян постоянно проваливался в муторную полудрему, и даже когда Альбут скомандовал приготовиться, он подчинился — но не сразу понял, что происходит; грохот пушек показался ему, одурманенному лекарством, не громче барабанного боя. В небе вспыхивали и гасли, переливаясь золотом, защитные чары; Братство Раскаявшихся отражало колдовские атаки, но против настоящего оружия было бессильно — или, быть может, им просто не хватало бойцов. Следующий залп накрыл позиции: два ядра на излете ударили в укрепленный деревянными сваями земляной вал, частично его обрушив, но третье и четвертое прошли выше, оставив в шеренгах горьевцев две кровоточащих прорехи. Прямо перед Деяном шлепнулась в грязь оторванная кисть с блестящей, ярко начищенной пуговицей на обрывке рукава; только тогда он очнулся — и в следующее мгновение оцепенел от поднявшегося изнутри ужаса, оглох от грохота и криков.
Безотчетно он начал шептать молитву.
Содрогалась земля, совсем рядом умирали искалеченные люди. Впервые со дня, когда он оставил Орыжь, его охватил липкий, безудержный страх, от которого внутренности завязались в узел.
Он был живым, он хотел жить — просто и честно, не хотел убивать и не хотел умирать, заливая земью кровью из оторванных конечностей, вывалив кишки из разорванного брюха…
— В две шеренги! К бойницам становись! — хрипло отдавал команды Альбут. — В первом бою у всех штаны грязные, — прикладом он подтолкнул Деяна к брустверу. — Вспомни, кто ты есть, солдат!
Как сквозь вату Деян расслышал его и с отстраненным удивлением понял, что тот обращается к нему.
Вокруг творился кровавый хаос: следующий залп внес еще больше сумятицы в горьевские ряды. Но Альбут не пригибался, стараясь схорониться от осколков ядер, не суетился и не рвал глотку, как другие офицеры. Он был степенно-спокоен — человек, в чьей конченой жизни больше не было места страху.
«Вспомни, кто ты есть!»
— Я — никто, — прошептал Деян пересохшим горлом. — Никто.
Он вспомнил: дома больше не было. Не было больше и его самого — но был враг, и был долг уничтожать врага за тех, кто умер раньше него. Была месть: прогорклое блюдо, которое он хотел распробовать, потому как ничего другого не оставалось.
— Заряжай! — крикнул Альбут. — Не трусить, бесы! Или хотите попасть к Марагару на стол?
Упоминание одержимого местью хавбагского лекаря явно придало горьевцам смелости.
Деян встал рядом с капитаном у пролома в бруствере и впервые увидел бергичевцев вблизи, всего в каких-то двуста шагах: первая линий укреплений уже была взята, и наверх катилась волна солдат в заляпанных грязью синих мундирах.
Деян глубоко вдохнул пахнущий кровью и порохом воздух; выдохнул и вдохнул, выдохнул. Страх вытекал, словно кровь из раны, и вместе с ним будто уходила жизнь: но руки больше не дрожали.
Кое-как Деян управился с тугим ружейным замком и по команде выстрелил в синее пятно, в которые для него слились фигуры бергичевцев. Некоторые упали, но другие продолжали наступление, пробираясь прямо по телам.
— Заряжай! — снова выкрикнул Альбут.
Деян потянул замок, но тут странный сигнал — будто ударили палкой по огромному ведру — привлек его внимание. Он поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как первые ряды наступающих солдат припадают к земле — а длинная шеренга, выстроившаяся у захваченного бруствера, ощетинивается ружьями.
Горьевцы в беспорядке стали отступать к остаткам укреплений, ломая строй.
— Владыка его мать… — Альбут не успел договорить ругательства, как грянул залп, а затем, едва ли не сразу, второй; шеренга стрелков уступила место следующей.
Сзади кто-то кричал во всю глотку — высоко, надрывно, страшно. Ухнула рядом дарвенская пушка, расчет которой еще оставался в строю, однако наступавшей бергичевской пехоте она навредить уже не могла: те подошли слишком близко.
Деян, не слыша больше приказов, обернулся к Альбуту и не увидел его. Мгновением позже догадался взглянуть вниз: тот лежал на земле. Альбут не выпустил ружья, но верхняя половина его головы превратилась в кровавую кашу; целы остались только подбородок и губы, изогнутые в сардонической ухмылке.
— Хара сказала, у нее будет от тебя сын. Она решила вырастить его, — произнес Деян, опустившись рядом на корточки — но капитан уже был безнадежно, необратимо мертв и не мог ничего слышать. Оставалось надеяться, он был доволен тем, как умер.
Снова кто-то закричал. Деян обернулся на крик, выставив ружье перед собой, — и это спасло ему жизнь: бежавший на него солдат напоролся животом на штык.
У бергичевца было грубоватое, невыразительное лицо и округлившиеся от удивления и боли глаза; с протяжным, поднимающимся будто из распоротых внутренностей стоном он начал заваливаться назад. Мало отдавая себе отчет в том, что делает, Деян повел ружье вбок, вниз с силой выдернул.
— Это тебе за Орыжь. За все, — сказал он. Но бергичевец был уже так же безнадежно глух ко всему, как и Альбут, и химера скалилась его разверстым ртом.
Вокруг убивали и умирали. Деян встал и удобнее перехватил ружье. Место убитого занял следующий — но почему-то вдруг остановился; в глазах его отразились недоверие и ужас.
Деян проследил за взглядом бергичевца — направленным ни на кого иного, как на него, — и невольно усмехнулся, поняв, в чем дело. Голенище сапога, брючину и мышцы разорвало пулями или осколком ядра, однако чары Голема не разрушились до конца, и теперь он стоял, опираясь на желтоватую кость. Но боли почему-то совсем не было. От разрывов ядер и ударов сотен копыт тряслась земля.
— Видишь, ты? Даже мертвое имеет конец! — выкрикнул Деян. Быстрым выпадом он попытался достать противника; тот блокировал и отступил к остаткам бруствера, спасаясь от ворвавшихся с фланга бергичевских конников, без разбора расшвыривавших своих и чужих.
Деян успел отскочить в сторону и пригнуться: тяжелая сабля просвистела над головой. Он шагнул к брустверу, снова целя бергичевцу в грудь, но тут что-то ударило его по затылку; мир на мгновение заполнился ослепительно-яркой болью — и рухнул в непроглядную тьму.
Глава седьмаяМеченые роком
В кромешной темноте кто-то истово молился, срываясь на крик, захлебываясь словами, путаясь и плутая в них, как пьяница между трех осин. Деяну хотелось сказать крикуну, чтобы тот, наконец, заткнулся, — но губы не слушались; он не мог раскрыть ни рта, ни глаз, ни пошевелить хотя бы пальцем.
Рядом находились люди — много людей, которые стонали, кричали и скулили от боли, переговаривались друг с другом. И молились; многие молились, но некоторые — с особым тщанием. «Те, кто редко делал это прежде», — подумал Деян.
— Кто-нибудь, затолкайте ублюдку кляп! — потребовал грубый, скрипучий голос.
— Тебе надо — сам и заталкивай, — огрызнулся другой. — Кончились твои приказы, вша штабная. Худо бедняге, так пускай.
— Да помешался человек, не видите, — сипло сказал кто-то третий. — Вас на столе бесы разложат — еще не так запоете.
— Со страху он помешался еще раньше, чем ружье бросил, — проскрипел первый голос. — Бесы или нет, а если б они тебя не заштопали, ты б издох уже, умник.
— На все воля божья, — равнодушно сказал сиплый.
— Да заткнитесь вы! — прикрикнули на них. — Без вас тошно.
По разговорам Деян быстро понял, что если это Преисподняя — то всех, погибших в бою на высотах, без разбору засунули в один котел. Однако такое вряд ли могло произойти: потому оставалось предположить, что он находится в госпитале или чем-то подобном.
К моменту, когда тело вновь начало его слушаться, он был уже совершенно в этом уверен, как и в том, что госпиталь устроен Бергичем и союзниками. Своих спасителей дарвенцы боялись едва ли не больше, чем Владыку, и если верить покойному капитану Альбуту, у них были на то основания…