С утра и до шести часов пополудни Деян просиживал за письменным столом в комнатушке в мэрии. В кабинете аптекаря он обнаружил небольшую библиотеку; однако чтение, против ожидания, не приносило ни успокоения, ни удовлетворения. Потому все чаще вечера — а иногда и ночи — он проводил в «Пьяном карасе»: недорогом, но довольно приличном заведении, где на первом этаже в просторной комнате за обеденным залом шла игра на мелкую монету, а на втором пышногрудые девицы привечали всех, кто готов был платить. В игре ему чаще везло, чем нет: как раз хватало оплачивать визиты наверх и крепкое вино, ко вкусу которого он постепенно привык.
Под утро, после ночных загулов, обыкновенно он пешком возвращался в аптекарский дом переменить одежду и привести себя в порядок; в иные дни ходьба причиняла боль — но ему нравилось ходить и тогда: это была настоящая, правильная, его собственная боль; боль телесная — терпимая, излечимая. Надежно защищенный чарами от патрульных и грабителей, медленно он брел по темным улицам. Деревья тянули к небу пока еще голые черные ветви; дома, многие из которых после мора оказались заброшены, равнодушно смотрели мимо него окнами, не закрытыми веками ставен. Ночной Ханрум полнился призраками и тенями, и только глухой стук трости о мостовую отличал его от одной из них. Проходящие мимо патрульные слышали звук, оборачивались, но, не найдя источника, суеверно осеняли себя защитными знамениями и ускоряли шаг.
Каждый день походил на предыдущий, и каждый в отдельности был не так уж и плох. После весеннего равноденствия распутица стала подсыхать; можно было начинать собираться в дорогу — но Деян медлил: спокойная городская жизнь притупляла разум и чувства, затягивала, словно трясина. Петер праздным развлечениям не предавался, но тоже разговора об отъезде не заводил; в свободные от службы дни он занимался хозяйством — подкрашивал в аптекарском доме стены, сам мастерил неуклюжую, но крепкую мебель взамен той, что в разгаре зимы пустил на дрова.
Неизвестно, сколько бы все это еще тянулось, но в одни непогожий день в комнатушку Деяна ввалился подвыпивший молодой мужчина и, стянув грязную шапку, по-хозяйски плюхнулся на табурет.
На посетителе была повязка добровольца-патрульного: Бергичевская комендатура исправно выплачивала ему жалованье, но, как и многие ему подобные типы, родительскими деньгами обеспечившие себе когда-то офицерский чин, он без счету тратил монеты на женщин и выпивку и без зазрения совести слал письма в далекий отчий дом с просьбой выслать денег. На письме веля называть отца «любезным батюшкой», а между строк не брезгуя, по-свойски ухмыляясь незнакомому писарю, обласкать того «зажившимся старым скупердяем».
Деян записывал не вслушиваясь — наглец-патрульный был не первым таким посетителем и не последним; но когда пришла пора записывать адрес, ухо выхватило из потока невнятной речи знакомое имя.
— Трактир на Нижней улице. Хозяину, господину Лэшворту, лично в руки.
— Господину… как вы сказали?! — Деян, разом выйдя из задумчивости, поднял взгляд на патрульного. — Повторите.
— Господину Лэшворту, — раздраженно повторил тот. — Хрену старому! Но этого не пиши.
Теперь, приглядевшись как следует, Деян смог угадать в лице молодого человека знакомые черты: патрульный был так же круглолиц, как трактирщик из Нелова, имел слишком широко посаженные глаза и мясистый нос с горбинкой. Сходство было вполне очевидным.
— Господин Лэшворт и есть ваш отец? — все же уточнил Деян.
— Ну да, ежель мамка покойная не лукавила. — Патрульнуй сально ухмыльнулся.
— Мне доводилось встречать вашего отца: прежде он не получал от вас известий и не был уверен — живы ли вы, здоровы ли. — Деян взглянул в мутные от пьянства глаза патрульного, чувствуя, как кровь начинает закипать.
Трактирщик-осведомитель не нравился ему — но все же Лэшворт был человек. И, как всякий человек, нес в себе и хорошее. А этот… Этот!..
— Он ведь ничего для вас не жалел, — сказал Деян. — Даже своего доброго имени; на виселицу мог отправиться. А вам не иначе как тяжкая служба не позволяла послать весточку?
— Ну так а чего писать было, — патрульный пожал плечами, — только зряшный на почту расход, господин э-э…
— Берам Шантрум. — Деян широко улыбнулся. От гнева стучало в висках. — По прозванию «Хемриз». Слыхали о таком?
Патрульный нахмурился, пытаясь припомнить; пьяная расслабленность проступала во всей его позе. Деян привстал, перегнулся через стол и, ухватив за вихор на затылке, дважды со всей силы впечатал мужчину лицом в столешницу, прямо в исписанный лист бумаги. Затрещали зубы.
— Возвращайся домой, ты, ублюдок! — рявкнул Деян. Ярость, захлестнувшая его с головой, чуть отступила. Он оттолкнул патрульного назад: тот упал на пол, опрокинув заодно табурет. — Отцу и Мариме от меня кланяйся, если живы. Последний раз, когда я видел Неелов, город горел так, что зарево на полнеба в ночи светило.
— Что вы… что… горел?.. — непонимающе переспросил патрульный, сидя на полу и ощупывая окровавленное лицо. Он был оглушен, пьян, слишком растерян и напуган, чтобы возмущаться или оказать сопротивление; хотя начни он драться — дело наверняка решилось бы в его пользу. — Как так горел?
— Сожгли твой Нелов родной; осенью еще. Не до того отцу твому сейчас, чтоб тебя, мразь бессовестную, обеспечивать — если он вообще жив. Вон отсюда! — выкрикнул Деян, замахиваясь тростью. — Еще раз увижу …
Угроза осталась неоконченной: патрульный, двигаясь нетвердо, но резво и позабыв на полу шапку, выскочил за дверь.
Деян отложил трость, взял запачканный кровью лист бумаги и разорвал на мелкие клочки. Руки дрожали.
Он был сам порядком обескуражен и даже напуган своей вспышкой, однако не сожалел о ней. Стоило вспомнить сальную ухмылку патрульного, как его всего передергивало от омерзения; но было и что-то еще.
«Если так посмотреть, то вот чем я лучше него? — Он достал гравированную чародейскую фляжку, в которой всегда теперь носил немного хлебной водки, сделал глоток и взглянул на отполированную до зеркального блеска заднюю поверхность: та отражала лишь бледное овальное пятно. — Все мы здесь на одно лицо…»
До конца приемного времени оставался час, в коридоре, гадая о причинах подслушанной ими ссоры, стояло еще четверо посетителей, но Деян, комкано извинившись, запер комнату и вышел наружу.
Никогда прежде он еще не заканчивал так рано; пока он хромал по непривычно светлым улицам к «Пьяному карасю», солнце било ему в лицо. Уродливые туши сугробов на обочинах почти истаяли за день; в сточных канавах журчала вода. Мор проредил население Ханрума вдвое, и все же в центре города было многолюдно: одни, пешие или конные, спешили по делам, другие неспешно прогуливались, третьи, согнувшись в три погибели, просили милости у Господа и прохожих, цепляя тех протянутыми руками за полы одежды. Солнце одинаково освещало красоту и увечья, гримасы страдания и мимолетные улыбки. Набалдашник трости проскальзывал по мокрым камням мостовой. Беспризорные мальчишки у стены полуразрушенного дома затеяли игру, по очереди швыряя перочинный нож в начерченный на земле круг; от их вида что-то сжималось внутри.
С облегчением Деян нырнул в пропахший хмельными испарениями полумрак трактира, но и там ему было не по себе; даже два кувшина крепкого вина не исправили положение. Изрядно захмелев, но так и не почувствовав себя лучше, с трудом он поднялся по крутой лестнице на второй этаж.
Полноватая женщина с густо нарумяненными щеками, имени которой он не помнил — хотя пользовался ее услугами не первый раз, — затянула его в одну из спален. Половину крохотной комнаты занимала кровать, другую половину — тумба со старинным зеркалом-трельяжем. Деян вгляделся в пошедшее от времени черными пятнами стекло: с отражения смотрел незнакомый сердитый мужчина с огрубевшим от зимнего ветра и осунувшимся от пьянства и бессонных ночей лицом, полосками ранней седины в бороде и на висках и мутными, по-коровьи сонными глазами. Незнакомец внушал опаску, неприязнь — и вместе с тем какую-то брезгливую жалость; с таким типом не хотелось бы ни столкнуться на узкой улице, ни сидеть за одним столом.
Деян отшатнулся от зеркала; незнакомец отступил в глубину.
Женщина в призывно расстегнутом платье, сбитая с толку тем, что он никак не отвечает на ее ласки, отстранилась. Он, чувствуя слабость в коленях, сел на кровать; женщина осторожно присела рядом. Под румянами и белилами проступали морщины; впервые Деян заметил, что она намного старше него.
— Что, милый, на службе нелады? — произнесла она глубоким грудным голосом с какой-то материнской снисходительностью.
Деян пожал плечами.
— Ты сегодня странный. — Она вдруг улыбнулась. — Да что я говорю! Ты всегда странный. Хотела бы я знать, что ты там прячешь. — Она осторожно коснулась пальцами узла платка на запястье.
— Память, — сказал Деян.
— Память? — Она удивленно взглянула на него.
— Память, — повторил Деян. — Ты прости… за сегодня. И раньше, если что было не так, — прости; и другим скажи. Не поминайте лихом.
Последний раз он взглянул на незнакомца в зеркале, надел сюртук и взял трость. Женщина, имени которой он так и не вспомнил, безмолвно смотрела за его скорыми сборами; в ее взгляде ему чудилось понимание. Он поклонился и, не оглядываясь, вышел, перед тем оставив на тумбе трельяжа полный кошелек.
На площади перед таверной он впервые взял двуколку и через четверть часа уже входил в дверь аптекарского дома. Петер возился в прихожей: прилаживал к стене крюк для одежды.
— Петер, я должен ехать, — сказал Деян. — Ты оставайся, если хочешь. Так будет лучше.
Тот, как будто ничуть не удивленный, покачал головой:
— Я с тобой. А если б и хотел бы — то все одно не волен… — Со слабой усмешкой на губах он бросил взгляд на дверь в гостиную. — Не думаю, чтобы Алек посчитал это хорошей идеей.
— Броджеб в городе? — изумился Деян. — И давно?
— Вернулся сегодня днем; я посылал за тобой — но тебя уже не было на службе. Проходи: он пока дома. — Петер снова занялся крюком.