— А я ей подмогну! — рявкнул сержант.
Деян молча сидел на прежнем месте у ели и разглядывал мальчишку, думая о том, который же это из детей Солши. Весть о том, что и смертоубийства, и мор обошли Спокоище стороной и, кроме самых хворых, почти все орыжцы — даже бабка Шалфана — пережили зиму, совершенно оглушила его и повергла в какое-то странное оцепенение. Он хотел обрадоваться до конца, всем сердцем — но почему-то не мог. Услышанное было слишком хорошо, чтобы быть правдой; слишком невероятно. Слишком глубока и широка была черная пропасть у него внутри, чтобы заполниться вот так, разом.
Петер недоверчиво улыбался, жал солдатам руки.
— Но нам говорили, Орыжь сожгли, — обратился он к мальчишке. — Выходит, неправда?
— Отчего же: чистая правда, — закивал тот. — Сожгли по осени. Тепереча заново строимся.
— Кто строится, а кто по лесам носится, — ворчливо сказал сержант. — Ишь, бездельник!
Он попытался отвесить мальчишке затрещину, но тот ловко увернулся.
— Кто сжег? И как же вы тогда выжили? — расспрашивал Петер. — Зима лютая была.
Мальчишка ухмыльнулся с гордостью:
— Запасы мы все загодя припрятали, чай, не дураки. Потом скотину в Волковку перегнали; стариков и малых тоже тама у добрых людей разместили. А когда вороги у поворота появились — сами дома пожгли, как деда Бона колдун научил. И в подземельях спрятались: темно там — но тепло, жить можно… Так и выжили.
— В каких еще подземельях? — вытаращился Петер.
— Знамо в каких: в волшебных! — Мальчишка рассмеялся. — Да не сердись, дядь Петер: чистую правду говорю. Там еще картинки есть в рамах вот такущие, — он широко развел руками. — И ящики каменные с костями. А на полу в зале с костями камнем узоры выложены…
Замешательство слушателей явно радовало его. Но выражение лица Петера делалось все более сердитым, так что мальчишка наконец смилостивился:
— Да под развалинами же подземелья!. Колдун Беону и сеструхе твоей рассказал, как проход вниз отыскать и как сделать так, чтоб никто другой его не нашел: он сам там вродь как прятался до того, как к нам вышел. Это он научил дома пожечь, чтоб чужаки решили, что тут до них все разграбили и людей в полон угнали; и хорошую дорогу в Волковку он разломал, чтоб они не догадались дальше искать идти… Дядь Деян, а что с ним сталось?
— Умер, — заставил себя произнести Деян. — Хотя сам я не видел — незадолго мы разошлись с ним. Господин Жолыч, — обратился он к сержанту, не желая давать шевельнувшейся вдруг надежде разрастаться слишком сильно. — Вы слышали что-нибудь о том, что Старожский Голем мог выжить после битвы на высотах?
— Кто-кто? — переспросил сержант с гримасой тупого непонимания; если оно и было наигранным — то притворялся он превосходно.
— Чародей Круга, остановивший реку и обрушивший ее потом на бергичевцев, принудивший их к перемирию, — коротко объяснил Деян. — Очень давно он жил в этих местах; это в усыпальнице его замка укрывались наши люди.
— Господ чародеев много: всех не упомнишь. — Сержант пожал плечами и приложился к бурдюку.
— Так ты знал, Деян? — зло спросил Петер. — Про подземелья… что так может быть. Что есть надежда. Знал и молчал!
Деян покачал головой:
— Нет, Петер. Я слышал, что они существуют, но и только. Он мне ничего не сказал.
— Но почему? — Выражение злости на лице Петера сменилось недоумением. — Вы же вроде как с ним приятельствовали…
В лесу не было тихо: перекликивались ночные птицы и трещали сучья в костре, всхрапывала чья-то лошадь, со смаком расправлялись с припасами люди сержанта, и булькал сидр у него в глотке: бурдюк почти уже опустел; все эти мелкие шумы складывались в единый гомон — гомон незатухающей жизни. Впервые за долгое время Деян вновь слышал его — не только ушами, но всем своим существом.
— Думаю, сейчас я знаю, почему, — сказал Деян, помолчав. — Он не хотел давать надежду, которая могла не сбыться; и, кроме того, желал, чтобы я лучше понял его… понял, каково оказаться на его месте: потерявшим все, всю прежнюю жизнь, ничего не знающим о судьбе близких, одному во всем мире. Жестокое желание; но Голем и был человеком жестокой эпохи. Чуть позже он, я уверен, рассказал бы мне обо всем: но я сбежал и не дал ему такого шанса… Все дальнейшее мне поделом. Нужно было быть умнее.
Петер слушал его монолог с таким же тупым недоумением на лице, как сержант, но Деяну было все равно.
— Наверное, он был прав, пытаясь преподать мне урок, — закончил Деян. — Поздно же я это понял…
— А как дозоры выставлять, чтоб чужих солдат загодя обнаружить, нас Кен-Предатель научил, — встрял мальчишка, недовольный тем, что про него забыли. — И как от лихих людей отбиться, если тех мало; сам, когда надобность вышла, с одною рукой дрался за двоих. Правильно преподобный все время за него вступался: без него бы пропали.
— Так Кенек здесь?! — Петер стал приподниматься, сжав кулаки. Но сержант толкнул его на место:
— Здесь; а ты сиди! Он сам сознался, что дезертир. А командир приказал не трогать. Командиру оно завсегда виднее.
— Ты же слышал, Петер: он, может, и негодяй, но людей выручил. И твою семью тоже, — сказал Деян, про себя благодаря Небеса за то, что ни разу не рассказывал, как именно и зачем Кенек вернулся в Орыжь и чем обернулось его возвращение. Рано или поздно Петеру все равно предстояло обо всем узнать, но чем позже, тем лучше.
— Ладно, Господь с ним. — Петер шумно выдохнул и снова вытянул ноги к огню. — Пусть живет со своей совестью, как может.
— Как холода на убыль пошли, так нас сюда и отправили. — Сержант перешел почему-то на шепот. — Припасов два фургона и еще один с инструментом всяким в нагрузку дали. Командиры меж собой говорили — мол, личное распоряжение Его Превосходительства ен’Гарбдада. Мы тут за порядком следим и со строительством помогаем; а о приказах раздумывать да языком трепать, что и почему, — не наше дело. Вот и вы делайте, что говорят, а куда не надо без спросу не лезьте.
Петер угрюмо кивнул.
— А преподобный как, в порядке? — спросил Деян у мальчишки.
— Он всю зиму с нами под землею провел, помогал по-всякому. Только проповеди его… — Мальчишка скорчил такую кислую мину, что все засмеялись.
— Да уж, священник ваш даже покойника разговорами до смерти замучает, — проворчал сержант. — А все ж господень человек: почтение надобно иметь! — Он вновь попытался дать мальчишке подзатыльник, и опять не преуспел.
— А я слыхал, как ты сам на молениях храпел! — выкрикнул маленький наглец.
Деян, опершись спиной на ель, закрыл глаза, но тут же снова открыл их: детский страх, что все вокруг вдруг исчезнет, прошил грудь ледяной иглой.
Но ничего не исчезло, конечно.
Спать было совершенно невозможно; потому, едва начало светать, они отправились дальше: сержант выделил им, окромя мальчишки, двоих провожатых; или, вернее сказать, стражников: все же он не доверял «возвращенцам», и сложно было винить его за это.
Лес Медвежьего Спокоища, полный запахов и звуков поздней весны, казался и похожим, и не похожим на все другие места, через которые прежде пролегал их путь; был знакомым и чужим одновременно. Дубовые ветви с едва проклюнувшейся листвой низко нависали над тропой, норовя ухватить неосторожного всадника за ворот, выпирающие из земли могучие корни тянулись к копытам; потревоженные ели сердито качали иссиня-зелеными лапами. Из суеверного страха Деян запретил себе думать том, что ждет впереди; к его радости, скверная — но проезжая! — дорога оставляла мало времени для праздных раздумий.
Ехали почти весь день. Когда до Орыжи оставалось не больше версты, мальчишка Солши с веселым криком бегом рванул вперед; Петер было пустил лошадь в галоп, но один из солдат окриком остановил его:
— Нельзя, убьешься!
— Хочет малец первым новость принесть — а тебе жалко, что ль? — с добродушной ухмылкой спросил второй.
Петер, выругавшись, поехал шагом; потом и вовсе пришлось спешиться, чтобы пробраться между замаскированных ветками ловчих ям.
Вскоре слышно стало стук топоров. Деян вздрогнул: вспоминания о дороге к лагерю Венжара ен’Гарбдада ожили перед глазами. Он остановился, пытаясь унять дрожь в коленях, пропустил остальной отряд вперед и применил чары, сделавшись для всех невидимым: так он чувствовал себя немного более уверенно. С костылем по лесу идти было непросто; сперва приходилось прикладывать усилия, чтобы не отстать, — однако чем громче становился стук, тем медленнее шел Петер: его тоже одолевал страх.
Но вот уже между деревьями появился просвет, и послышались в отдалении голоса; еще два десятка шагов — и дорога вывела их на прогалину перед незасеяным полем, за которым прежде начиналась Орыжь. Сейчас на том месте виднелось только несколько срубов, половина из которых была не окончена, и горы бревен, между которыми суетились люди, пока другие, завидев процессию, выходили навстречу. Рядом с мальчишкой Солши стоял состарившийся за зиму на дюжину лет, но не утративший суровости во взгляде Беон Сторгич; из-за его спины, таща за руки мать, вынырнули дочери Петера. Солша Свирка, все такая же тучная и розовощекая, охнула и выронила корыто.
— Да что здесь происходит? Ну-ка, дайте пройти! — откуда-то издалека донесся сердитый голос Эльмы. Деян остановился: у него перехватило дыхание.
— Брат!!! — Наконец-то пробравшись вперед, Эльма застыла на миг — но в следующее мгновение бросилась Петеру навстречу. Дочери жались к нему с боков, пока он по очереди обнимал жену и сестру, тряс руку Беону.
— Петер, живой и здоровый, благодаренье Господу! — бочком протиснулся вперед Терош Хадем, за зиму порядком похудевший, что было ему только на пользу.
— Господа не видал! — со смехом отмахнулся Петер. — Если кого хотите благодарить, так лучше Деяна: не объявись он вдруг, я б до сих пор могилы Мяснику копал.
— Что?.. — Терош Хадем уставился на него, смешно приоткрыв рот. — Деяна?..
— Сам его расспрашивай, что да как, если охота. — Петер хлопнул священника по плечу. — Тебе, может, скажет.