и, безусловно, были неадекватными, а его преступления определенно являлись продуктом дефекта сознания, если такой дефект можно было бы установить (в том случае, если он действительно присутствовал).
Далее Американский институт права в 1962 году адаптировал данные представления, чтобы установить критерий безумия, который сейчас применяется в большинстве штатов, включая штат Висконсин. Согласно этому документу (раздел 4.01 Типового уголовного кодекса):
Лицо не несет ответственности за преступное поведение, если во время этого поведения в результате психического заболевания или дефекта у него либо полностью отсутствует способность оценивать противоправность своих действий, либо отсутствует способность вести себя в соответствии с требованиями закона.
Дамер должен был пройти специальный тест, если бы намеревался сослаться на безумие. От его адвоката требовалось доказать, что, во-первых, он страдает психическим заболеванием или обладает дефектом психики, а во-вторых, что данная болезнь или дефект ограничили его эмоциональное понимание, что привело к неспособности контролировать свое поведение.
Первая половина данного исследования вызывает множество насмешек со стороны юристов, особенно после вердикта Хинкли: он признал невменяемым подсудимого, который пытался убить президента Рейгана. Проблема в том, что все чаще и чаще расстройства личности пытаются выдать за психические заболевания в соответствии с ростом изощренности психиатрических представлений. Известный британский юрист лорд Девлин официально не одобряет подобное: «Понятие болезни постоянно расширяется за счет концепции моральной ответственности»[68], – писал он.
Психическое заболевание определяют как «нездоровое состояние сознания, которое существенно влияет на психические или эмоциональные процессы». Несмотря на то что в инструкциях для присяжных по-прежнему есть запись, гласящая: «Вы не связаны медицинскими ярлыками, определениями или выводами относительно того, что является или не является психическим заболеванием», – довольно неразумно ожидать, что присяжные будут обсуждать подобный вопрос, не опираясь на чье-либо компетентное мнение, и поэтому в случае Дамера исследование изобиловало ярлыками, определениями и выводами, через призму которых они и изучали его дело. В таких случаях юристы используют «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам», сокращенно известное как DSM – III[69]. Психическое заболевание, которое признали применимым в случае Дамера, идентифицировали с помощью определений, с которыми никто в зале суда никогда раньше не сталкивался.
Вторая половина исследования, которая касалась вопроса, мог ли Дамер контролировать себя, ставит перед присяжными столь же запутанную задачу, поскольку «опытным путем подтверждено, что до сих пор нет точной основы для измерения способности к самоконтролю или калибровки нарушений такой способности»[70]. В подобных вопросах присяжные вынуждены опираться на понятия морали, а не на медицинские мнения (не «почему он не мог себя контролировать», а «должен ли он был это делать»), и в конечном счете на свой собственный опыт в данной области. Эксперты-психиатры спорили друг с другом в вопросе, контролировал ли себя Дамер, но для выявления таких тонких отличий были подготовлены ненамного лучше, чем отдельные представители общественности. Американская психиатрическая ассоциация допускает дилемму, которая дает нам возможность поразмышлять над прекрасным утверждением: «Граница между непреодолимым импульсом и импульсом, которому не сопротивляются, вероятно, видна не более чем разница между сумерками и сумраком»[71].
Таким образом, в целом обвинение и защита были согласны в том, что что-то в сознании Джеффри Дамера было глубоко повреждено и что он обладал серьезным расстройством личности; однако обвинение продолжит утверждать, что это не так и что психическое заболевание не лишило его свободы воли, тогда как защита будет настаивать на том, что это болезнь, из-за которой он совершал действия автоматически. Иначе говоря, мистер Макканн будет пытаться доказать, что Дамер решил не сопротивляться импульсу, а мистер Бойл – что он не мог ему сопротивляться.
В своих исследованиях они привлекут к работе пять психиатров и еще двух вызовут в зал суда. Психиатры, свидетельствующие об уголовной ответственности, известные как судебные психиатры, – это редкий «вид», который составляет всего лишь три процента от общего числа практикующих психиатров в Соединенных Штатах. Они следуют по извилистому пути, используя в своей речи что-то среднее между юридическими и медицинскими терминами, а иногда состязательная система в суде заставляет их забредать на чужую территорию, где они рискуют подвергнуться унижениям и оскорблениям. Самые мудрые из них не слушают представителей обвинения или защиты, которые могли бы заставить их свидетельствовать в свою пользу, так как они являются их работодателями, потому что те, кто зарабатывает на жизнь подобным свидетельством, могут обнаружить, что стали намного беднее, отказавшись сотрудничать. (Из восьми экспертов, обследовавших Джеффри Дамера, только один, доктор Кеннет Смейл, отказался давать показания, потому что не мог поддержать доводы защиты, в отношении которых запрашивались его показания.) Жаль, что ситуация обстоит подобным образом, потому что судебные психиатры соглашаются с диагнозами друг друга в 80 % подобных случаев; только манера поведения в зале суда и (иногда) коммерческие соображения заставляют их делать вид, что они постоянно атакуют друг друга.
Их участие потребовалось во втором из двух запланированных судебных процессов, которые требует закон штата Висконсин. Целью первого судебного разбирательства было определение, действительно ли подсудимый совершил то, в чем его обвиняют; это формальная проверка фактов, actus reus (совершил ли обвиняемый данные правонарушения). Если будет вынесен оправдательный приговор, дело закроют, а подсудимый выйдет на свободу. В случае вынесения обвинительного приговора начинается второе судебное разбирательство, чтобы определить mens rea (отдавал ли обвиняемый отчет в своих действиях в момент совершения правонарушений). В данном судебном процессе традиционные роли обвинения и защиты поменяются местами, поскольку именно защите придется доказывать невменяемость Джеффри Дамера, в то время как обвинение постарается доказать, что он вменяем.
Дамер признал себя виновным по всем пунктам и отказался от своего права на первое судебное разбирательство. Он не стал отрицать, что виновен во всех преступлениях. На самом деле, он вообще не собирался ничего оспаривать и предпочел бы, чтобы приговор вынесли, не вникая в его душевное состояние. Когда он закончил свою долгую исповедь в полиции, он впал в фаталистическое оцепенение. Его первая просьба к детективу Мёрфи заключалась в том, чтобы ему предоставили Библию, просьбу удовлетворили, и он убедился, что все ветхозаветные представления о возмездии действительно явили себя в его случае. Он считал, что заслуживает смертной казни (которая не применялась в штате Висконсин), потому что в таком случае «правосудие настигнет его быстро». Что изменится, если к совершенным им семнадцати убийствам добавится еще одно (санкционированное в судебном порядке)?
– Я считаю, что, если бы это выходило за рамки морали, этого бы не было в Библии, – сказал он, – но об этом должны рассуждать теологи и философы.
Однако Дамера убедили, что он имеет право изучить вопрос своей вменяемости в суде, даже если он этого не хочет, и что ради справедливости он должен согласиться на проведение надлежащей правовой процедуры и предстать перед судом. Тем не менее он не хотел в этом участвовать.
– Я не собираюсь вставать на скамейку и что-то говорить, это точно. Насколько я понимаю, мне нет никаких оправданий. Я не вижу надежды. С моей точки зрения, это совершенно безнадежно. Я не собираюсь сидеть перед всеми этими людьми и отвечать на вопросы.
На данном этапе он испытывал сильное чувство стыда и унижение, а также глубокий страх разоблачения. Если бы он действительно получил то, что хочет, судебное заседание прошло бы без него.
Он считал, что его единственным долгом является идентифицировать личности людей, которые погибли, доверившись ему, и больше всего беспокойство в его голосе было заметно в течение двух недель, которые прошли до того, как определили имя последней жертвы. Волновался он и по другому поводу. Он хотел написать своей бабушке, которая уже находилась в доме престарелых, как сильно он ее любит и как глубоко сожалеет о горе, которое ей причинил. Но не мог, так как ему не давали ручку, чтобы он не использовал ее как орудие и не нанес себе каких-либо повреждений.
Благодаря долгим сеансам с психиатрами он сумел по-настоящему излить душу, хотя даже с ними исповедь Дамера явно не отличалась красноречием. Его привычная сдержанность боролась с желанием «выложить все карты на стол». «Какое облегчение, что теперь мне не надо ничего скрывать», – признавался он. Он нервничал в преддверии первой встречи с отцом после ареста, во время которой ему придется столкнуться с безмолвным упреком богобоязненного, разочарованного и потрясенного человека. Однако их свидание прошло без происшествий, а поведение Лайонела Дамера вызвало глубокое восхищение за ту стойкую поддержку, которую он оказывал своему сыну среди вопиющих проявлений общественного ужаса.
Как только всех жертв опознали, Дамер почувствовал, что его жизнь действительно подошла к концу, что прошлое безвозвратно потеряно, утрачено, а вместе с ним потерян и он сам.
– Мне кажется, будто из меня вырвали большой кусок, и я не чувствую свою целостность, – говорил он. – Я не считаю, что слишком драматизирую, и я, безусловно, заслуживаю все это, но я чувствую себя так, словно вы разговариваете с кем-то, кто смертельно болен и стоит на пороге смерти. Смерть гораздо лучше того, с чем мне пришлось столкнуться. Я просто хочу, чтобы меня разорвало на куски, понимаете? Я просто хочу куда-нибудь уйти и исчезнуть.