Долгие дни в тюремной камере предоставили Дамеру достаточно времени для размышлений, которых он всеми силами старался избегать.
– Когда совершаешь поступки, которые совершил я, – говорил он, – легче не думать о себе. Когда я начинаю думать о том, как они повлияли на семьи этих людей, на мою семью и на всех остальных, мне становится только хуже. Это очень меня расстраивает.
Но человек не может ни о чем не думать, а мысли нельзя направить в нужное русло по собственному желанию. Дамер, измученный вынужденным самоанализом, быстро впал в уныние. У него появились панические атаки, сопровождаемые поверхностным дыханием, потоотделением, судорогами, а затем он по спирали начнет спускаться в яму отчаяния, тем самым осуществляя (или, возможно, демонстрируя) свои вымышленные погружения в Страну Бесконечности в детстве. Он признался, что ничто бесконечности успокаивает, «утешает», и эти слова звучали словно мольба ребенка, который просит себе теплое одеяло. Вместо этого его накрыла «глубокая, когтистая депрессия» и небытие, которое оказалось не успокаивающим, а пугающим. Это было чувство окончательной безнадежности. «Оно оказалось новым для меня. Думаю, это немного напоминает ад».
Это действительно так. Жан-Поль Сартр в пьесе «Взаперти» изобразил ад как процесс постоянного и неумолимого созерцания самого себя как фиксированного, определенного, завершенного, известного создания, абсолютно лишенного свободы изменяться или развиваться. Дамер мог только рассчитывать на то, что он станет бездействующим объектом, похожим на своих жертв, однако не обладающим их (сомнительным) преимуществом в том, что они фактически были мертвы. «Жизнь в небытии, – так выразился он, – годы и годы унылого отчаяния».
Он часто думал о самоубийстве. «Если бы я мог просто взять и остановить эту маленькую пульсирующую мышцу в груди», – сказал он однажды. «Дайте мне таблетку цианида», – произнес в следующий раз. «Нет, лучше быть в могиле с тем, кому / Мы дали мир для нашего покоя, / Чем эти истязания души / И этих мыслей медленная пытка»[72]. Он знал, что у него не хватит смелости лишить себя жизни самостоятельно, но считал подходящим вариантом ситуацию, если его убьют в тюрьме: «Сейчас это станет для меня почти благословением». Дело не в том, что Дамер не знал, как лишить себя жизни. «Все, что нужно, это сделать глубокий надрез прямо в том месте, где через ногу проходит большая артерия, там, где она соединяется с бедром, и прежде, чем кто-нибудь сможет вас спасти, вы истечете кровью». Другие заключенные наносили себе ранения в руку и живот с помощью карандашей, поэтому Дамеру не разрешили взять в камеру письменные принадлежности во время предварительного заключения. Однако он считал, что карандаши будут для него бесполезны: «Все, что они могут сделать, – это причинить мне боль, а ее мне уже достаточно».
Само же самоубийство чем-то неправильным он не считал, особенно в сравнении с совершенными им преступлениями: «Я не могу сделать что-то хуже, чем то, что я уже совершил, не так ли?»
Зная, что (маловероятное) самоубийство Дамера приведет к процессуальным затруднениям, охранники следили за ним двадцать четыре часа в сутки. Трое наблюдали за ним, когда он мочился (и смеялся одновременно), а в его камере постоянно горел свет. Когда он пытался заснуть, ему периодически светили фонариком в лицо. Однажды в знак протеста против, как он считал, грубого обращения он заточил зубную щетку, в результате чего ему пришлось спать на бетонном полу в нижнем белье. Он подвергался постоянным насмешкам, ему угрожали убийством, но по прошествии нескольких недель охранники постепенно поняли, что перед ними больной человек, а не музейный экспонат, и в их поведении стали проскальзывать некоторые признаки доброжелательности. Охранник, которому среди ночи пришлось покинуть свой пост на пятнадцать минут, сказал: «Не делай глупостей, Джефф». Это был короткий момент общения.
Тюремный распорядок стимулировал развитие депрессии. В пять утра подавали завтрак, состоящий из небольшого кубика овсянки и куска хлеба. В день разрешалось выпить одну чашку кофе, и три раза в неделю можно было принять душ. Между приемами пищи «делать было абсолютно нечего, только смотреть, как муравьи ползают по полу». Камера была маленькой, расстояние от стены до стены составляло всего три шага, кроме того, там было много клопов. «Ты чувствуешь, как ночью они прыгают тебе на веки и на нос». Но хуже всего оказалась скука. Однажды ночью один из заключенных начал вопить и кричать. «Им пришлось приковать его к цепи, на несколько часов он просто сошел с ума. Теперь я понимаю почему. Что действительно тебя мучает – это скука». Дурная репутация стала дополнительным испытанием для такого закрытого человека, как Дамер. Ему пришлось привыкать к тому, что люди постоянно шепчут его имя, разглядывают его, когда проходят мимо. «Было бы неплохо просто сесть рядом с кем-нибудь, кто меня не знает, и завязать разговор о погоде или о чем-то таком, чтобы не пришлось говорить об убийствах».
Перед судом ему снились беспокойные сны. Они никогда не были связаны с инцидентами, в которых его обвинили, или с людьми, которых он убил, что очень его удивляло. Это были приятные сны гомосексуального характера, сопровождаемые чувством тепла и спокойствия, в них не было насилия или стресса. Однако даже им он не доверял и заявлял о своем намерении избавиться от них. Во-первых, Библия запрещает гомосексуальное поведение, и он надеялся, что со временем сумеет изгнать гомосексуальные мысли. Во-вторых, его гомосексуальность и привела его к тому, что он стал убийцей. Если бы он не потворствовал этим порывам, ничего бы не произошло. И сейчас, когда было уже слишком поздно, чтобы что-то изменить, он бы не стал поощрять в себе подобные чувства. По крайней мере, существует возможность, что в глубине своего существа его ориентация вовсе не была гомосексуальной, но она стала такой из-за его сильной социальной неловкости в детстве. Отказ Дамера от гомосексуальных мыслей, возможно, отражал его подсознательное желание заново открыть самого себя в раннем возрасте.
Дамеру снился еще один сон, в котором полиция выкопала несколько костей и попыталась обвинить его во лжи, когда он был совершенно невиновен и даже не подозревал о том, что эти кости находятся там. Возможно, данное сновидение даже не было связано с его преступной деятельностью, но возникло оно, несомненно, из-за нее; это был обычный тревожный сон, который говорил о бессилии перед лицом безразличной силы, и неудивительно, что сознание Дамера захватили подобные сновидения, когда приближалась дата суда и его позора. Совершенно невиновным людям также может присниться похожий кошмар. Однажды ночью во сне к нему явился старик в темном плаще, он выплыл из пруда возле дома в городе Бат, штат Огайо, и обвинил его в краже фанеры, которую он пилил. Затем он положил пилу и ушел. Был ли это зловещий жнец? Или совесть Джеффа Дамера? Или просто его тревожное и беспокойное сознание?
– Я должен был закончить колледж, заняться недвижимостью и обзавестись аквариумом, вот что я должен был делать.
Часы разговоров с полицейскими и психиатрами, по крайней мере, помогли ему изгнать то зло, которое, казалось, так долго двигало им. Раньше он никогда не говорил о себе так подробно, постоянные допросы создали между ним и специалистами некоторую связь, которой ему всегда не хватало.
– Меня все еще гложет чувство вины, я, вероятно, никогда не избавлюсь от него, но да, я свободен от принуждения и необходимости делать это.
Остались лишь уныние и жажда самопознания, с которой он, вероятнее всего, родился.
– Я не считаю, что могу что-то создать, – говорил он. – Думаю, единственное, на что я способен, – это уничтожать… Я устал нести разрушение. Чего стоит жизнь, если ты никому не можешь помочь?
Глава 9Суд
Здание суда на Вест-Стейт-стрит в Милуоки – грязное, уродливое строение с унылыми коридорами, построенное в виде непримечательного квадрата, в центре которого расположена окружная тюрьма. В каждом из коридоров сидят несколько темных одиноких фигур, сонных, рассеянных, ожидающих, что что-то произойдет или что кто-то их сменит. Здесь тщетно искать кафе, яркие цвета или обаятельные улыбки. Это мрачное место, где разбирают мрачные дела.
Зал заседаний судьи Лоуренса Грэма неожиданно оказывается за простой дверью на пятом этаже. Его представит любой, кто видел в кино по телевизору репрезентации американских судебных процессов: скамья судьи у задней стены, слева от него – место для дачи свидетельских показаний, справа – место судебного пристава, а позади него гордо развеваются флаги. Перед ним стоят два обычных стола, таких же простеньких, как в приемной у стоматолога, за которыми на удобных вращающихся стульях сидят представители защиты и обвинения. Конечно же, среди защитников находится и сам подсудимый.
Одним из достоинств американской системы, в отличие от английской, является то, что обвиняемый явно, а не только в теории, считается невиновным человеком, пока присяжные не примут другое решение. Вместо того чтобы в одиночестве сидеть на скамье подсудимых под контролем двух полицейских, где сама архитектура зала заявляет о его обособленности, здесь он чинно и благородно находится среди других свободных граждан, которым поручено представлять его дело в суде. И несмотря на то, что преступления Джеффри Дамера станут явно осуждать обе стороны процесса, на протяжении всего разбирательства к нему самому будут относиться вежливо и будут неизменно уважать его право на получение консультации.
Справа от судьи расположены скамьи присяжных, а за столами адвокатов, опять же лицом к судье, находятся места для представителей общественности. Однако в этом отношении зал заседаний судьи Грэма резко отличался от других залов, поскольку здесь между публикой и остальной частью помещения возвели стену из стали и поликарбоната высотой два с половиной метра, которая фактически разделила комнату пополам. Эта стена, пост