– Погодите… – услышала она за спиной сорвавшийся слабый голос. – Я… согласен. Узнайте, что можно, ради бога! Сын – это все, что у меня осталось!
Глава 7
Выйдя на улицу, художница жадно глотала пьянящий, легкий весенний ветер. В пропахшей лекарствами комнате Виктора Андреевича она не могла дышать свободно. Стылый воздух, который не могло прогреть яркое солнце, вливавшееся в незашторенное окно, тяжелый дух, свойственный старым домам с толстыми стенами, пропитавшимися за многие десятилетия сыростью, словно до сих пор забивали ей ноздри. Она простояла на крыльце несколько минут, прежде чем согрелась и окончательно пришла в себя.
Беседа со стариком оставила у нее тягостное впечатление. Гдынский – такова оказалась фамилия старого театрального художника – хотя и согласился принять ее план, но по-прежнему не доверял женщине. Прямо он этого больше не говорил, но его недоверчивые расспросы, настороженность, мелочная подозрительность, проявленная при обсуждении, не оставляли места для сомнений.
«И хотя он не верит, видно, я и впрямь его последняя надежда… Только плоха та надежда, на которую вовсе не надеются! Трудно помочь такому человеку… Неверие все разрушает! Слишком долго он сомневался во всех ближних, слишком долго, чтобы вдруг поверить мне, чужой…»
…Ей пришлось несколько раз повторить все несложные детали своего плана. Александра предлагала связаться со своими друзьями в Париже и попросить их прямо зайти в театр, с которым нелегально сотрудничал Иван. Там (этот момент представлялся ей самым трудным) отыскать людей, которые захотят говорить о нем. Александра предполагала, что если Иван действительно работал нелегально и других причин откладывать приезд в Москву у него не было, его должны были скрывать от посторонних, чтобы не получить неприятностей с налоговой и миграционной службами.
– Но все же есть большая вероятность, что удастся разговорить или просто подкупить кого-то из сотрудников театра, – сказала она Виктору Андреевичу.
Тот скривил бледные губы и презрительно произнес:
– Подкупить? Да кого угодно. Там все продажные. Вы знаете хоть, что это за театр?
Название ничего не сказало Александре. Когда она призналась, что далека от театральной жизни и никогда не слышала ни о чем подобном, Виктор Андреевич, саркастически улыбаясь, пояснил:
– Это кабаре! Помесь кабака и борделя. Какой там театр!
– Кабаре… – неуверенно протянула Александра. – Вы хотите сказать, самого низкого пошиба? Ведь есть очень популярные заведения, престижные! Я сама никогда не бывала, но слышала…
– Мне все равно, престижное или нет, для меня они все одинаковые, – отрезал Гдынский. – Это срам… Иван принадлежит к династии театральных художников! И я с его покойной матерью, и мой отец, и он сам, все работали с уважаемыми, серьезными театрами, никто из нас не запятнал своего имени, ни разу! Зачем его понесло во Францию? Неужели здесь мало кабаков? Какое там можно сделать имя… Какую карьеру! Он погубил себя, здесь его уже забыли, ему стыдно возвращаться!
«Все же он верит, что сын жив! – поняла Александра, следя за тем, как вдруг оживилось это мертвенно-бледное лицо. – Все еще верит!»
– Так или иначе, – сказала она, – о нем можно будет что-то узнать.
– Постарайтесь… – Старик почти шептал, устремив на Александру загоревшийся взгляд. – Об этом никто не заботится… Они давно могли бы это сделать, обе! Ждут, когда я умру и одной из них достанется все… Но я не желаю благодетельствовать ни той, ни другой, если Иван жив!
Очнувшись, Александра достала из сумки зазвонивший телефон. Номер был незнакомый, и, как она сразу поняла, зарубежной телефонной компании. Ответив, художница узнала голос Стаса.
– Знаю, знаю! – жизнерадостно воскликнул он. – Не звонил, не отвечал, забыл роуминг включить. Купил вот карту местную. Как дела, красавица? Тебя там волки не съели, в нашей избушке?
– Пока нет, но вот-вот, – сурово оборвала она его. – Ты подкинул работенку, с этой нишей!
Узнав о своей оплошности, Стас смутился лишь на секунду. Издав короткий хриплый звук, нечто среднее между кашлем и рычанием, он заявил, что промахи случаются даже с великими мастерами.
– Ну да, и эти промахи входят в мировую историю, – язвительно заметила она. – И Микеланджело ошибался, когда Сикстинскую капеллу расписывал… Только тот не удирал в Черногорию, отключив телефон, и не бросал заказ на бедную соседку.
– Да верну я деньги! – вяло пообещал Стас. – Не сумма… Ничего страшного. Могу на счет ей перевести.
– Дело не в деньгах… Она ничего ни с кого не требует, твоя заказчица. – Александра смотрела в сторону бульвара, по которому, громыхая, катился трамвай. – Скажи, когда ты делал барельеф, тебе в глаза не бросились какие-то странности?
Она имела в виду ту спорную деталь, на которую обратил ее внимание Игорь, считавший, что на барельефе отсутствует младенец. Наводить Стаса на эту мысль ей не хотелось, она рассчитывала, что он сделал свои выводы. Но сосед ее не понял.
– Да я уж не помню, – честно ответил скульптор. – Какие там странности… Сделал и сделал. Напорол, оказывается… А зачем ты обратилась к этому, к Игорю? Можно узнать, почему такой выбор?
В его голосе звучала ревность профессионала, которому предпочли другого. Александра насмешливо напомнила:
– Да ведь тебя под рукой уже не было, дорогой сосед, так что пришлось обратиться к крепкому середнячку! Этот сделает в срок, причем именно «Бегство в Египет», а не «Возвращение»!
– «Бегство», «Возвращение», – проворчал уязвленный скульптор. – Баре с жиру бесятся, барам скучно… Будто не все равно, в какую сторону идет ослик?! Послушай-ка, да! Было кое-что! – воскликнул он внезапно, словно осененный случайным воспоминанием. – Было! Эта барышня, заказчица, обронила фразочку… Мне это на ум запало, потом забылось, ты вот напомнила, когда спросила.
– Что же она сказала? – Александра почувствовала, как быстрее заколотилось сердце.
– Я спросил ее, когда брал снимки, не потеряла ли она кого из родных, не для колумбария ли работа? Я ведь часто такие штуки изготовляю, сама знаешь, мои кормильцы – это покойники. Ну и сюжет религиозный. А она возьми и брякни, что покойник, ради которого ниша делается, давно уже умер.
– И… больше ничего?
– Да ничего. Условилась о сроке и ушла. Я-то заинтересовался ею, думал – вдова. Сама знаешь, вдовы народ чувствительный… А барышня интересная! С шиком!
Художница все еще слышала сильное биение крови в ушах, но волнение сменилось разочарованием. На миг ей показалось, что разгадка тайны близка, но банальная фраза, оброненная Ириной, ничего не объясняла, а запутывала дело еще больше. «Алтарь тристана», искаженное «altare tristitia», или «altare tristezza», – ясно, что вещь создана в память о потере, и понятно, что потеря уже очень давняя… Но это было ясно и так. «Покойник, ради кого ниша делается, давно уже умер», да, десятилетия назад…
– Конечно, ты мастер вдов утешать! – заметила она, с трудом оторвавшись от своих мыслей. – Но этой заказчице твои услуги не требуются, она замужем!
– Как это? – не смутившись, возразил Стас. – Она о муже и говорила!
– Что?!
– Для мужа эта ниша, и муж давно уже помер, – пояснил скульптор.
– Постой… – Александра переложила телефон в другую руку, крепче прижав к уху. Ей казалось, она не все расслышала правильно. – Ты не мог напутать? Ниша действительно делается для ее мужа… Но он должен быть жив!
– Слушай, – уже раздраженно ответил Стас, – я трезв, на удивление! Напиться предполагаю только завтра! Она сказала буквально: «Ниша для покойника, только он давно уже умер. Это для моего мужа!» Слово в слово. Вас, женщин, конечно, понять непросто, но это я понял!
– Допустим… – после паузы проговорила художница. Она никак не могла прийти в себя. – Больше Ирина ничего о муже не говорила?
– Больше она вообще не говорила со мной, ушла и телефона не оставила. Признайся-ка, почему тебя все это так интересует? Какое тебе до нее дело? Не требует денег обратно за испорченный заказ, и спасибо. Великодушная женщина! А вдова она или замужем – мне все равно, да и тебе должно быть все равно! Или там еще что-то случилось, ты мне не все говоришь?
Александра успокоила встревожившегося собеседника, заверив его, что заказчица в самом деле не предъявляла к нему никаких претензий и ничего не требовала. Стас пообещал вернуться и лично извиниться перед Ириной, вернув полученную сумму.
– Совесть у меня есть, не думай, да и гордость тоже!
Попрощавшись, Александра сунула телефон в сумку и медленно, задумавшись, пошла по переулку, залитому солнцем. Начинало припекать совсем по-летнему. Тени, отбрасываемые на высохший тротуар домами, становились синими, того глубокого оттенка, который бывает лишь в жару. Женщина сняла куртку и перебросила ее через локоть.
«Удивительно, – думала она, направляясь прочь от бульвара. – Центральные московские переулки в жаркие дни бывают так безлюдны! Кажется, тут яблоку негде упасть, но иногда среди бела дня – ни души… Редко кто-то мелькнет…»
Вот и сейчас впереди виднелся всего один прохожий. Он так же неторопливо направлялся к центру. Его светлая куртка все время маячила у Александры перед глазами.
«Собственно, мне ведь надо торопиться домой, сесть за работу, – сказала она себе, прибавляя шаг, по-прежнему держась за этим высоким худощавым мужчиной, который вышагивал по переулку, готовясь свернуть на Мясницкую улицу. – Работу никто за меня не сделает!» Уговоры были тщетны. После долгой зимы Александре хотелось погреться на солнце, подышать вольным воздухом. Все вызывало бессознательную, теплую радость: пролетевшая мимо бабочка-крапивница, похожая расцветкой на закапанный чернилами, порыжевший клочок пергамента, лазурный отблеск неба в последних сохнущих лужах, смех идущих мимо девушек, одетых уже по-летнему.
На Мясницкой, остановившись и продолжая уговаривать себя вернуться домой, она вновь увидела прохожего в светлой куртке, потерянного было из виду. Он остановился у витрины антикварного магазина, на противоположной стороне улицы, и что-то рассматривал. Теперь он стоял вполоборота и, присмотревшись, художница внезапно узнала в нем того самого придирчивого заказчика, которому не смог угодить Игорь.