Даше не помнила его лицо. Кажется, она всё время сидела, зажмурившись, и сейчас ей нестерпимо захотелось увидеть его глаза – что в них тогда было. Она приблизилась, стараясь не шуметь и не привлекать внимание, боясь, что и эта парочка повернёт к ней свои неживые фарфоровые лица без глаз.
Тонкий бело-лунный луч скользнул по плечам Истомина, осветив на миг пушистые волосы его спутницы, собранные в высокий хвост.
Стоп.
У неё не такая причёска была. И волосы у неё не вьются.
Дыхание замерло.
Округлив глаза, не веря им, не веря самой себе, она приблизилась ещё на шаг.
Из-за Истоминского плеча выглянуло бледное лицо. Взгляд в упор сухой и колкий.
– Соня! – в ужасе отшатнулась она, узнав подругу. – Как ты могла! Соня! Ты же знала, что я его люблю!!! Ты же всё знала.
Афанасьева отпрянула от кавалера, легко отодвинув его в сторону. Облизнув припухшие от поцелуев губы, она оправила блузку, разгладив белоснежные рюши, отдёрнула юбку. Повела бровью, и Истомин послушно подставил широкую ладонь, чтобы помочь ей спуститься с подоконника.
– Ненавижу, – коротко прошептала Дарья, делая шаг назад.
Соня и Истомин одинаково зло ухмыльнулись:
– Да кому это интересно?
– Ненавижу, – повторила как приговор Дарья, выбегая из комнаты в затхлые трущобы коридора.
Не оглядываясь, она мчалась вперёд, размазывая окровавленными руками сухие слёзы, и задыхаясь.
Злоба горячей испепеляющей волной накрывала её, всё глубже унося сознание.
Впереди мелькнула тень – неясное сочетание света и тьмы проскользнуло через проход из одного тёмного провала в другой.
Она скорее почувствовала, чем увидела в чернильной темноте ближайшего дверного проёма быстрое движение. Зрение выхватило из мрака светлые глаза, лицо Афанасьевой, неестественно белое, всё в мелкой паутине синих, как на старой эмалированной керамике, трещин.
– Ненавижу! – надрывно заорала она ей.
Почерневшие губы сложились в кривой и равнодушной усмешке. Холодная рука схватила за шиворот и, резко потянув на себя, с силой ударила об острый угол косяка.
Перед глазами вспыхнул, многократно отражаясь, сине-зеленый, ослепительно яркий круг, и тут же погас.
Последнее, что почувствовала Дарья, падая, это острые когти, немилосердно вцепившиеся в её плечи и потянувшие по пыльному, покрытому стеклянным песком полу.
***
Дарья приходила в себя медленно и мучительно.
Сквозь тугую пелену обморока, звон в ушах, она слышала завывание метели, ощущала сырость и грязь помещения, в котором находилась. Руки, насквозь исколотые и изрезанные, кровоточили и саднили.
А рядом, в метре от неё: чьё-то присутствие, короткий смешок, бормотание, хруст.
– Что, не сдохла ещё? – сильный пинок под рёбра мгновенно привёл в чувство.
Соня, неестественно бледная, с посиневшими губами, низко склонилась над подругой.
– Что, счастлива? – злобно прошипела она, отворачиваясь. – Победу свою празднуешь?!
Дарья огляделась. От удара о косяк очки треснули, но в целом толстая оправа оказалась неожиданно крепкой. Даже сквозь треснувшее стекло, девушка поняла, что снова оказалась в спальне, между трюмо и завалившейся на бок и разбитой рамой от напольного зеркала. Только вместо аккуратного уюта – обшарпанные стены в лохмотьях истерзанных временем обоев.
Афанасьева отошла от неё к пустой раме, из которой, словно хищные зубы, торчали осколки. Она их внимательно, по-хозяйски, оглядывала, некоторые, чем-то привлекавшие её внимание, осторожно вытаскивала и складывала аккуратной стопкой.
Дарья подскочила. Голова кружилась. От нестерпимой вони тошнило.
– Афанасьева, как ты могла? Нафига ты к Истомину полезла? – решила прояснить, наконец, Дарья. Та только хихикнула. – Чего ты ржёшь?!
Подруга коротко на неё глянула сквозь зияющую пустотой деревянную раму, наклонила голову, неестественно, по-кукольному, положив её на плечо:
– Ты лучше не обо мне думай, а о себе. Ведь ты сейчас умрёшь. Должна была другая, не ты. Но ты тоже сойдешь.
Дарья поправила очки. Трещина на стекле мешала ориентироваться, разделяя пространство тёмной полосой.
– С чего бы это? – Дарья расправила плечи.
И одним молниеносным выпадом она схватила Софью за рукав, резко потянула на себя.
Тщедушная, никогда не отличавшаяся спортивными достижениями Афанасьева, легко подалась вперёд, но, вывернув локоть, обрушилась на Дарью мощным и точным ударом, попав по запястью. Та вскрикнула и разжала пальцы.
От неожиданности она качнулась и с визгом повалилась на усыпанный зеркальной крошкой пол. Но Софья не дала ей упасть. С ловкостью кошки она подхватила её за плечи, одним мощным движением приблизив к себе испуганное лицо:
– Не смей… Не смей ко мне прикасаться, – шипела она.
Находясь так близко от неё, Дарья чувствовала её тяжёлое дыхание, непривычно едкий запах пота, видела расширенные зрачки, тёмные и ничего не выражающие.
Неведомая прежде решимость накрыла её волной. Руки перестали дрожать, сердце – судорожно, из последних сил биться. Она прошептала:
– А кто мне запретит это делать? – Дарья оттолкнула от себя хищно улыбавшуюся Софью, не спуская с неё настороженных глаз, сделала шаг назад.
Она медленно, выверяя каждое движение, наклонилась, подняла с ковра длинный, словно нож, осколок зеркала. Удобнее зажав его, она направила остриё на подругу. Страх прошёл. Осталась неистовая, шальная ярость.
– Я для вас всегда была никем. Ещё бы! Рядом с такими умницами и красавицами, как вы с Леркой, должна быть страшненькая и недалёкая подруга, чтобы оттенять прелести, – шипела она, подходя ближе к Соне. – Я не имела право иметь своё мнение. Я всегда должна была подстраиваться, делать только так, как хочется ВАМ! Тебя никогда не было рядом, когда ты мне была нужна! Ни разу… НИ РАЗУ за все семь лет в музыкальной школе, ни ты, ни Лерка не были на моём экзамене, концерте, конкурсе, как бы важен он не был для меня. Всё время идиотские отговорки – мама заболела, брат в больнице, уехала в отпуск… Никогда вам было не интересно, что со мной! О чём Я думаю! О чём мечтаю! Один – единственный раз я рассказала тебе о том, что мне нравится Павел, ты и здесь поспешила напакостить! – она исступлённо шептала, захлёбываясь собственной ненавистью и обидой, а Софья холодно, не мигая, смотрела на неё.
Дарья наслаждалась внезапно возникшей силой в руках, уверенностью в себе и непогрешимости. Она права во всём! Афанасьева даже не спорит. Даже не защищается.
– И сейчас это я тебя убью…
Софья медленно покачала головой, презрительно и самоуверенно ухмыляясь. Тонкая сетка сизых трещин сильнее очертила тонкий подбородок.
– Попробуй.
Рядом с Афанасьевой, нагло скалясь, встал Истомин, а из-за его спины проявилось ещё несколько силуэтов: безразличные фарфоровые лица с пустыми глазницами – её школьные учителя, педагоги по музыке, сольфеджио, одноклассники, соседи, знакомые.
– Ты – ничтожество, – шептали они неживыми губами.
– Тебя никто не любит…
– Ты не кому не нужна…
– Никому не интересно то, что с тобой происходит…
– Ты – бездарность. Тебе только в переходе милостыню собирать.
– Ты страшная очкастая дура, – процедил Истомин, вбивая каждое слово, словно гвоздь в крышку гроба, и сплюнул ей под ноги.
Дарья дрогнула.
Отступая шаг за шагом, съёживаясь под их презрительными взглядами, эхом повторявшими её страхи, прижимая к себе длинный острый осколок, она оказалась, наконец, перед громоздким трюмо, с которого и началась эта история.
– Прекратите, прекратите, – скулила она, отворачиваясь, пока поток ругательств не превратился в бесконечный гул. Дарья истошно заорала: – СОНЯ, ЗАМОЛЧИ-И!!!
Короткий взмах, и остриё осколка с хрустом врезалось тонкую кожу около уха.
Жалкая связка свечей моргнула в серебре зеркал.
***
Дверь в спальню открылась с тихим протяжным скрипом. Щёлкнул выключатель, заливая искорёженное пространство электрическим светом.
– Соня, что здесь ..?
Начинающая полнеть немолодая женщина в светлом, припорошенном снегом полушубке, растерянно осеклась.
Посреди её спальни, под грудой разномастных осколков, придавленная покорёженной рамой старого напольного зеркала, широко раскинув руки и неловко подвернув под себя ноги, растянулось неживое тело, одетое в домашнюю рубашку дочери, коричневую, в знакомую крупную клетку. Немигающие светлые глаза уставились в потолок, навстречу яркому электрическому свету. От виска, из зияющей пустотой раны, пропитывая пушистые пряди тёмным и липким, тянулась струйка неестественно алого, пугающего.
Справа от входа, перед трюмо, дико озираясь и оскаливаясь, подрагивала Сонина школьная подруга, Даша, бледная, с бурыми пятнами на руках и лице.
Взглянув куда-то мимо вошедшей женщины, срывая связки, она заорала:
– СОНЯ, ЗАМОЛЧИ-И!!!
Всхлипнув, девочка резко выбросила руку с зажатым в ней длинным осколком зеркала, и ударила им себя.
Алая кровь, пульсируя пеной, потекла по груди, тяжёлыми каплями заливая светлый, сплошь усыпанный осколками, ковёр. В глазах девушки, продираясь сквозь безумное торжество и ярость, на миг мелькнуло простое человеческое отчаяние, страх, но уже в следующее мгновение тоненькая фигурка качнулась, и Даша рухнула женщине под ноги, поверх битой зеркальной крошки.
Та не успела закричать, позвать на помощь, как завороженная наблюдая за мертвеющей улыбкой. Но если бы она хоть на миг посмотрела в отражение, то, конечно, увидела бы сине-серое существо, тощее, с непропорционально длинными костлявыми конечностями, по-волчьи вытянутой клыкастой мордой и злорадной ухмылкой, которое уволакивало за собой ещё тёплые, сопротивляющиеся души в сумрачную глубину зеркала.
Тогда она бы, конечно, увидела, как девочка в знакомой ей клетчатой рубашке, из последних сил вырываясь из цепких звериных лап, беззвучно кричит ей «Мама!»
Но женщина с холодеющим сердцем смотрела только на два распростёртых,