бъяснение, которое хоть как-то умещалось в тяжёлой после алкоголя голове, что его, сильно нетрезвого, по делу или ради забавы, привезли сюда.
– В любом случае, найду выход – уволю всех нах..р, – в сердцах ругнулся он, когда заметил в темноте белеющее пятно. – Эй, кто там, сюда подойдите! – голосом, привыкшим командовать, позвал он.
Фигура подвинулась чуть вперёд, чем его только раздразнила. Он длинно и сложно матюгнулся:
– Иди сюда, сказал! – гаркнул. – Мне нужен телефон. Срочно.
Фигура не шевелилась. Спокойно выслушав ещё одну, более горячую, чем первая, тираду, она неохотно выдвинулась из тени.
Белое лицо с тёмными кругами под глазами, плотно сжатые губы, волосы чёрной пеной рассыпались по плечам. Его сердце почувствовало неладное. Ноги сами сделали шаг назад.
Женщина недобро ухмыльнулась. Крывшееся во взгляде торжество сверкнуло и затаилось:
– Узнал. Вижу – узнал, – прошептала она хрипло.
– Н-нет, – соврал он, заикаясь. – Ты кто?
Она сделал ещё шаг, понимая, что победила. Он вжал голову в плечи, взвизгнул:
– Что вам от меня надо?!
– А что тебе от меня было надо – помнишь? От меня, от детей моих?
– Я вас не знаю! – исступленно крикнул он.
Женщина встала чуть ближе, позволив себя разглядеть.
– Хрусталёва, 27, помнишь? – проговорила она. – Дом, костью вставший между тобой и деньгами? Дом, который ты приказал сжечь, помнишь?
Его глаза округлились, буквально вываливаясь из орбит. Он метнулся к стене, больно ударился голой пяткой, взвыл:
– Я не понимаю, о чём вы говорите!!! – документы рассыпались вокруг него, подхваченные холодной поземкой, скорбно покачивались.
Стоило ему это проговорить, как руки стали покрываться слоем чёрного жирного пепла, будто тлея.
Он в ужасе уставился на раскрытые ладони.
– Я не виноват… Я не знал… Это не я, – бормотал он.
Пепельные языки метнулись к плечам, обнимая жирную фигуру. Там, где они касались человека, оставался прах и тлен.
Мужчина взвизгнул, рухнул перед женщиной на колени:
– Прости!!! Я не..
Еще одно отрицание, еще один виток угольно-чёрного языка, на этот раз располосовавшего небритую щёку.
Крик застрял в глотке, перешёл в бульканье. Белки огромных глаз блестели в полутьме, отражая его безмолвный ужас, пока не растаяли и они.
Прозрачная струйка пепла поднималась над тем местом, где только что стояла душа убийцы.
Но вскоре растаяла и она, оставив ворох полуистлевших бумаг.
***
Лерка неторопливо брела от метро. Снег, выпавший было утром, опять таял, отчего под ногами чавкала серо-коричневая жижа. Она шла к своему старому дому. Тому, в котором, ей казалось, жить так неуютно и дискомфортно. Примитивные качели, железные, крашеные дешёвой голубой краской, с отбитым сиденьицем, сиротливо поскрипывали на ветру. Лерка перешагнула через низкую оградку, прошла по мокрому снегу к ней, присела. Та скорбно всхлипнула.
– И я скучала, – словно живой, ответила ей девушка. – Представляешь, Соньки с Дашей нет. Даша меня винит…И мне страшно. Что, если она права.
Вдалеке выла сирена скорой помощи.
– Кому-то плохо, – прокомментировала Лерка, прислонившись щекой к железным прутьям, – и мне плохо. Только мне скорую никто не вызовет.
Разбрызгивая грязь из-под колес, во двор въехал белый микроавтобус с красной полосой по борту и красным крестом. Мигая ярко-голубы, с шумом остановилась около Дашкиного подъезда. Лерка замерла, приглядываясь.
Из автомобиля торопливо выскочила бригада, несговариваясь, двинула к дому. Лерка соскользнула с качели, подошла ближе. В машине скорой помощи остался только водитель – пожилой мужчина с красными от сигаретного дыма глазами. Открыв окно, он неспешно курил.
– Здравствуйте, а вы в какую квартиру? – несмело спросила она. – Не в пятнадцатую?
Водитель покосился на нее:
– А тебе-то что? Может, и в пятнадцатую…
Лерка встала совсем близко, осторожно дотронулась до края стекла:
– Важно. Вдруг, к знакомым…
Он не успел ответить: двери подъезда распахнулись, из-за них выскочил молодой человек в синей спецодежде, подсунув под дверь кирпич, закрепил ее. В это же мгновение Лерка увидела, как двое мужчин, в одном из которых она не сразу узнала постаревшего и осунувшегося Дашкиного отца, вели под руки женщину: седые волосы растрепаны, почерневшее лицо, пальцы судорожно цепляются за стены.
– Глебушка, – горячо шептала она, – мне нельзя в больницу, мне Дашу надо дождаться. Она придет, а ужин-то не готов… Глебушка.
«Господи, это же её родители!» – стучало в висках.
Дашкина мама не сопротивлялась, позволяя себя уложить, закрепить ремнями, заглядывала в глаза, хватала за руки, холодные, торопливые, равнодушные.
Глеб Валерьевич сумрачно кивал, усаживался рядом, поглаживая её ладонь. Пряча взгляд, бормотал что-то утешительное, Лерка не могла разобрать, что. Женщина всё говорила, срываясь то на хрип, но на визгливое всхлипывание.
– Всё хорошо будет. Поправитесь¸ накормите, напоите, – зачем-то врал фельдшер.
Хлопнули дверцы, взвизгнули тормоза, скорая дала задний ход, обрызгав одинокую Лерку ледяной жижей.
Почему она не подошла к Глебу Валерьевичу? Почему не сказала, что не верит в виновность Даши? Почему стояла, затаив дыхание, глядя на их измученные горем лица, серые, с впалыми скулами и искривленными ртами?
Бежать за ними? Сердце судорожно билось в груди. Похолодевшие пальцы искали телефон. Нашли.
Лерка погладила его успокаивающе-чёрную поверхность. Прижала к губам, чувствуя, как её окружает холод. Мелкой изморозью покрываются неказистые прутья ограды на детской площадке, завитками укладывается мороз на неживые окна, тонкой коркой схватываются чёрные лужи.
– Кто здесь? – её голос утонул в нарастающем шорохе.
– КТО ЗДЕСЬ?! – крикнула она в темноту. Звуки стихли, будто существо, кравшееся рядом, желавшее обступить Лерку со всех сторон, внезапно замерло, прислушиваясь. – Зачем я вам?
Последняя фраза прозвучала жалко и беспомощно. Тот, который стоял рядом, внезапно отступил.
В руке завибрировал телефон, разгоняя последние шорохи. Лерка посмотрела входящий номер: мама.
– Лерка, алло! – тревожный голос.
– Я здесь, – Лерка стряхнула с плеч оцепенение, раздражаясь собственной трусости и бестолковости. – в смысле, домой иду.
– Давай скорее. Я волнуюсь. Может, тебя забрать? Я на машине…
– Да я сама, – но прозвучало это, видимо, не очень убедительно.
– Ты прямо сейчас где?
– У нашего старого дома…
Молчание в трубке всего секунду, порывистый вздох:
– Стой там, я сейчас тебя заберу.
***
Лишь оказавшись в уютном тепле маминой тойоты, Лерка почувствовала себя в относительной безопасности.
– Ты чего сразу домой не пошла? – спросила та, наконец, сворачивая на Ленинградского шоссе.
Лерка молчала. Как объяснить матери, что её сюда ноги сами несут? Что здесь осталось для неё что-то важное, что-то нужное. Что в новом доме она чувствует себя словно в платье с чужого плеча. Сказать – и опять пристыженно выслушивать доводы о своей неправоте.
Поэтому Лерка молчала.
– Мне Тамара Ивановна звонила, – тихо проговорила Светлана Павловна. – Рассказала, что у вас там в школе творится.
Лерка откинулась на сиденье, прикрыла глаза.
– Я думаю, больше ты в эту школу не пойдёшь.
– Почему?
– А ты хочешь, чтобы тебя все дёргали из-за этой истории? Косились учителя, шептались за спиной одноклассники? – мать опять начинала нервничать. – Почему ты молчишь?
– Потому что не хочу говорить… Там, в нашем старом дворе, я видела, как Дашкину маму забирает скорая, – зачем-то она сказала это вслух. – А я даже не подошла к ним.
– Интересно, чтобы ты могла сделать? Чем помочь, – вздохнула мать, замирая на очередном светофоре.
– Я к ним даже не подошла…
Светлана Павловна покосилась на дочь: бледная, с синевой под глазами, та выглядела совсем больной:
– Ты бредишь. Мне кажется, надо тебя показать Иван-Саввичу.
Иван Саввич – тот самый врач, толстый дядька в круглых очках и со смешными усиками как у почтальона в мультике, который лечил ее десятилетнюю. Лерка содрогнулась, представляя тусклый свет диспансерного коридора с длинными рядами унылых кожаных стульев.
– Не хочу, – бросила Лерка скорее себе, чем матери. Но та приняла на свой счёт и сжала губы:
– Мало ли, чего ты не хочешь, – резко отозвалась она. – Если ты помнишь, как твой законный представитель, я могу даже настоять на госпитализации…
Лерка открыла глаза:
– Хочешь упрятать меня в психушку? Тогда уж, будь спокойна, никакого перешептывания и переглядывания за моей спиной не будет. Ещё бы, Лерка Ушакова спятила. Тоже на людей, небось, бросается…
Девушка отвернулась к окну, разглядывая прохожих. Безнадёжно тусклые лица, прячущие за деловитостью равнодушие. Опущенные глаза. Не дай Бог, коснуться чьей-то боли. Не дай Бог, увидеть чью-то беду. Даже дети, упав, плачут навзрыд, точно зная, что никто не пожалеет. «Подумаешь!». А ему в коленках холодно, рукавички промокли и теперь точно придётся идти домой, в крохотную благоустроенную скорлупу с видом на серые квадратики окон.
На перекрёстке мелькнуло что-то знакомое. Лерка не успела сообразить, разглядеть. Пятно. Нечто важное.
Она оглянулась назад, но наваждение растаяло.
– Лера, мне не нравится твой тон, – продолжала мать. – Тебе нужна помощь, а любое её проявление ты воспринимаешь в штыки.
– Не воспринимаю. Просто мне не нужна помощь психиатра. И я высказалась об этом прямо. Разве я обязана во всем с тобой соглашаться? – Лерка вглядывалась в пешеходов, пытаясь уловить ускользнувшее важное.
– Можешь не соглашаться, но сейчас я не уверена, что ты в силах оценить свое состояние! – мама нервно барабанила пальцами по коричневому пластику руля.
– Ты хочешь сказать, что я – шизофреничка? – Лерка взглянула на мать и увидела за окном Татьяну Селиверстову, всё в том же испачканном сажей балахоне, растрёпанная и потерянная, она стояла в толпе пешеходов, ожидающих зелёного сигнала. Увидев Лерку, она будто вскрикнула и тут же испуганно прикрыла рот руками, глазами показывая на проезжую часть.