ами деревянных плах, видна была серая дверь, ведшая, вероятно, в подвал. – Куда дальше? Прямо или наверх? Или вниз?
Парень кивнул прямо:
– Колдун он, Светлояр. При жизни колдуном был, таким и остался. Он этот дом охраняет…
Лера погрустнела:
– Не долго ему охранять осталось, весной снесут его.
Гришка загадочно усмехнулся:
– Не снесут. Да и дело не в доме даже, не в стенах: были старые, станут новые – значения не имеет.
– А что имеет? – удивилась Лерка.
– Оковы, хранителем которых Светлояр стал. По сторонам света зарыты. Как якоря они межу нашими мирами. Как верстовые столбы. Поняла? Без них – никуда. Я на них случайно напоролся, оттого и умер. А представь, если все четыре окова падут?
Они подошли к тому месту, где встретились впервые, Гришка замедлил шаг, заговорил тише, опасливо вглядываясь в черноту перед ними.
– Пришли, – коротко сообщил он.
Лерка уже и сама поняла.
***
Спутать было невозможно.
Полупрозрачная пелена, будто застывшее северное сияние, иссиня-голубое, искрилось и мерцало. Хрупкое – казалось: дотронься до него, и осядет, рассыплется в прах. Электрические разряды, словно нити, пробивали поверхность, отскакивали от неё шаровыми молниями, угасая с тихим шипением.
Там, за чертой, призрачно светились фигуры, словно ожидали чего-то. Длинные неясные тени, отраженные временем лица: она не могла рассмотреть, чьи.
Лерка нервно сглотнула.
– Я что, умру? – прошептала она. Мир сомкнулся, сосредоточился на кончиках пальцев.
Гришка, топтавшийся сзади, кашлянул.
«Он не знает. Никто не знает», – догадалась она и поднесла руку к сверкающей глади: под пальцами угрожающе напряглось и загудело. Острые и колючие, словно иголки, нити коснулись кожи.
Тени внутри отдалились, среди них почудилось движение.
Рука замерла.
Секунда на раздумье.
У границы происходит самое интересное. У границы останется прежняя жизнь, мама, дом с панорамными окнами и тоскливая музыка в наушниках. У границы останется прежняя Лерка. И вернётся ли когда-нибудь – не известно.
Пальцы коснулись поверхности и тут же увязли в ней.
Дыхание перехватило от острой боли, будто сдирают кожу. Будто живьём в кипяток. Или тысяча игл под ногти.
– А-а-а, – крик раздавался откуда-то сверху, будто кричала не она.
Будто её уже двое.
Рука там, за преградой, окутанная странными синеватыми бликами, выглядела, словно в рентгеновских лучах: кости и тени прозрачной как вода плоти.
«Костяная нога», – мелькнуло в голове понимание.
Последний глоток воздуха, распирающего лёгкие.
Последний крик.
И в следующее мгновение толчок в спину. Пелена распахнулась, опаляя ледяным жаром. Боль волной окатила тело, выдавливая глазницы, сдирая глотку.
И тут же отступила, баюкая прохладой и тишиной.
Лерка, тяжело дыша, распахнула глаза: она стояла в необъятном круглом зале, стены которого утопали в неверном синем сиянии. Высокий, уходящий в бескрайние небеса, купол. По центру, слева и справа темнели широкие тоннели, ведущие в неизвестность.
Лерка посморела назад, туда, откуда только что пришла и откуда еще доносился, словно перезвон хрустальных колокольчиков, серебристый звон, медленно тая.
Там, в темноте коридора Дома на Фестивальной, – Лерка видела через мерцающий синевой полог, – по-прежнему стоял Гришка и виновато улыбался. Развел руками, девушка прочитала по губам:
– Прости, оно когда быстрее – легче.
***
– Эй, Ушакова, ты чего здесь?
Голос знакомый, обеспокоенный.
Лерка, забыв о Гришке и его сомнительной помощи, резко обернулась: перед ней, посреди окутанного спокойной синевой пустого зала, неуверенно пожимая острыми плечами, стояла Софья Синицына. Бледная, в знакомой до боли любимой клетчатой рубашке.
– Сонька, – выдохнула Лера имя подруги, не зная, радоваться или нет неожиданной встрече.
Синицына выглядела встревожено и болезненно. Вцепившись в запястье, она нервно растирала руку.
– Ушакова, я тебя спрашиваю, ты чего здесь делаешь?! – в голосе подруги послышалось раздражение.
– Сонь, не ожидала тебя здесь увидеть, на границе. Ты зачем здесь? – Лерка торопливо соображала, что сказать подруге. Помня об агрессивном поведении Даши, она опасалась, что и Соня здесь поменялась.
Синицына поморщилась, отвернулась порывисто. На глазах выступили слёзы.
– Послушай… Ты слышишь? – она порывисто вытерла лицо тыльной стороной ладони.
Лерка ничего не слышала. Звуки, доносившиеся до неё, монотонно-печальные всхлипывания, соединялись в одну неразборчивую песню.
Спустя мгновение она стала разбирать слова, тихие, едва различимые в общем рое:
– За что, Господи… Я не могу больше… Как я без тебя буду… Мне же ничего больше не надо… Прости меня, Сонечка… Что не уберегла, не сохранила тебя, моя кровиночка, родненькая моя…
Лерка раскрыла рот: как такое возможно? Здесь, рядом с погибшей подругой, она отчётливо слышала плачь тёти Полины.
Сонька всхлипнула:
– Это она на кладбище, Лер. На могиле моей, – она вытерла ручейки слёз. – Каждый день приходит. Отца на работу провожает и приходит. И плачет всё время. Я же сделать ничего не могу. Ничем помочь не могу. Она меня не слышат. Зовёт всё время.
Лерка протянула руки, привлекла к себе подругу:
– Сонька, кто же там знает, что здесь всё так… Что больно так.
Лера чувствовала тепло, исходившее от подруги, ощущала пусть и призрачную, но плоть. Сонька, знакомым движением подтерев сырость под носом, хрипло шептала:
– Я же понимаю, что она мама, что ей больно, что она помочь просит, а я… а я же ничего отсюда сделать не могу. Прихожу сюда и кричу… И каждый день словно заново умираю.
– Бедная ты моя, – Лерка почувствовала, как по её собственным щекам текут слёзы, голос осип от удушья и сочувствия. – Так на границе только слышно?
Сонька мотнула головой:
– Везде слышно. Сюда пришла, думаю, вдруг, она меня почувствует, поймёт, что не надо больше. Что я здесь иначе с ума сойду…
Она отстранилась, заглянула в Леркины глаза:
– Баба Стёпа велела терпеть, сказала, потом легче будет… Потом радоваться, сказала, буду, когда поминать станут. Я головой-то понимаю, но сюда прихожу, ноги сами несут.
– А Дашка где?
Соня тяжело выдохнула, безутешно махнула рукой:
– Я ее не видела с того дня, как нас сюда утащила мара. Но слухи ходят нехорогие: там вообще все плохо. Мать в больнице. Себя винит, руки наложить на себя пыталась, едва откачали. Отец болеет. Дашка мечется между мирами, покой её никак не возьмёт… Волот узнает, за Ахерон сошлет, или сразу, к Нерождённым, – она передёрнула плечом, нахмурилась, посмотрела на Лерку пристально. – Так ты сюда зачем пожаловала? Слышу, сердце твоё бьётся. Значит, живая, не пришёл твой час. Проводник, вон, – она кивнула на прильнувшего к прозрачной пелене Гришке, – мнётся.
Лерка закусила губу:
– Я вляпалась в историю.
– Это ясно… Это я не удивлена. Что стряслось?
Лера оглянулась по сторонам, проверяя, не слишит ли кто посторонний:
– Я альтерат, и Волот хочет забрать мой дар, – выпалила Лерка.
Софья удивленно изогнула брови:
– Альтерат? Это что значит?
Лерка удивилась, что уже дважды за этот вечер слышит один и тот же вопрос.
– Альтераты – иные, значит. Мы видим усопших, в том, – она показала за мерцающую синевой пелену, – в мире живых.
Сонька задумалась:
– Типа медиума? Странно… Я слышала уже это слово, но мне показалось, что оно означает нечто иное, – она пожала плечами. – А чего ж ты раньше не сказала, что ты – медиум?
Лера вздохнула, пожала плечами:
– Стеснялась, наверно. Боялась странной показаться…
Сонька хмыкнула.
– Сонь, мне Даша сказала, что Волот, вас утащивший, за мной приходил…
Синицына напряглась, округлила глаза:
– Это не…
Лерка продолжала скороговоркой, не обращая внимания на изменившуюся в лице подругу:
– И сейчас моя сестра двоюродная и ребята знакомые оказались здесь. Не знаю, как они сюда пробрались, не понимаю, зачем… Но мне их найти надо.
– Им уже вряд ли можно помочь…
Подруги от неожиданности ахнули и резко обернулась на голос: перед ними стояла Дашка Синицына.
***
Они цеплялись за скользкие стены, ощущая неистово, что спасения нет.
Плотная , похожая на нефть, такая же живая масса, голодными лапами тянулась к ним, плотнее сжимая кольцо вокруг. И без того небольшой пятачок суши у подножия отвесных скал медленно, но неизбежно покрывался тягучими каплями, в которых не прекращалось тошнотворное копошение.
Ромка орал до хрипоты:
– Быстрее, держись за уступ, – Санек, как самый спортивный из их компании, смог дотянуться до небольшого уступа, вскарабкаться на него и упереться коленом так, чтобы поднять к себе хотя бы одного человека.
Не сговариваясь, парни подхватили визжащую Агафью, и, подбросив ее, практически впечатали на возвышение.
Только тогда переглянулись.
И у Ромки, и Павла был одинаковый взгляд – дальше бежать некуда. Финал – вопрос времени и упорства.
И, также не сговариваясь, они подняли с земли почерневшие камни и запустили их в возвышавшиеся протуберанцы. Маслянистая жижа качнулась и осела с недобрым шелестом.
Санёк орал сверху, перекрикивая истошные вопли Гаши:
– Парни, я попробую забраться выше, а вы – сюда!
Ромка кивнул и поднял с земли очередной булыжник, одновременно примеряясь – сколько их там осталось. Не много. Пашка, видимо, подумал о том же – деловито поправил очки.
– Прыгайте, – тихо раздалось над головой.
Ему показалось или на вершине отвесной скалы мелькнула знакомая дедова рубашка?
Ромка замер и резко поднял голову: над ним порхали полупрозрачные голубоватые бабочки, медленно увлекая наверх.
Не долго думая, он схватил Пашку за рукав и притянул к себе:
– На счет три отталкивайся.
Варево вокруг них оживилось, то ли озверев от брошенных в него камней, то ли учуяв план к спасению. Чижов предпочел бы второе. Ожидание успеха слаще самого успеха. Особенно когда на кону собственная жизнь.