Тимофей закрыл брошюру, вернул историку. Он не понял — что тут такого. Борис Аркадьевич, кажется, считал иначе и очень гордился своим открытием. Хуже было то, что, судя по выражению его лица, он был уверен, что и гость полностью разделяет эту радость.
— Господи, молодой человек! — воскликнул, наконец, директор музея. — Это же очевидно: вы нашли корабль, на котором, вероятно, находилась Зарина. И найденное вами украшение — как раз обручье — его пара покоилась в пустом кургане.
В подтверждение своих слов он перевернул страницу брошюры, ткнул пальцем в подслеповатое фото найденного в кургане обручья, на котором все-таки угадывался двойник украшения, найденного на дне Черного моря, и одновременно сунул под нос Тиму распечатку фотографии им же и поднятого со дна браслета.
— Ого, — удивился Тим, разложил распечатку и фото из брошюры: безошибочно угадывались похожие крепления, сложный рисунок из волнистых линий. Странно, но обоняние уловило сладковато-приторный запах прогорклого масла и горячего воска. Передернув плечом, парень сбросил наваждение. — А что еще известно об этой Зарине?
Борис Аркадьевич пожал плечами:
— Очень мало. Тысячу лет назад эти земли входили в состав довольно влиятельного Тмутараканского княжества…
— В которое всех опальных да безземельных ссылали? — не удержался Тимофей, неожиданно вспомнив параграф из школьного учебника.
Борис Аркадьевич усмехнулся:
— Вот люблю я вас, молодых и горячих. А ты сам подумай, каково значение было этих земель, если стольный Киев только при Ярославе Мудром обзавелся каменной крепостной стеной, а раскопки в Тмутаракани говорят о каменной кладке, сделанной еще во времена Юстиниана. То же в Керчи или, как его тогда называли, Корчеве. То же в Белой Веже, — он вздохнул. — Это все был древний укрепленный район, молодой человек. Своего рода цитадель Причерноморья! — историк многозначительно поднял к потолку указательный палец. — Стены под двадцать метров высотой, как считают археологи. Вкупе с местным ландшафтом: дельта Кубани тогда была разветвленная, после весеннего половодья оставались озера, которые к лету превращались в болота, — делали регион важнейшим форпостом Руси. Кстати, Тмутаракань называли Русским островом, потому что реки, озера и Керченский пролив. Арабы его Русской рекой называли, практически полностью отрезали эти земли от «материковых», — Борис Аркадьевич выразительно посмотрел на собеседника. — Тмутаракань торговала солью и рабами. Так что это были еще и довольно богатые, хоть и очень сложные, приграничные земли. В княжение Мстислава Владимировича, брата Ярослава Мудрого, значение Тмутаракани особенно возросло: Византия боролась с аланами и Грузией, а Мстислав оттягивал на себя силы их союзников — касогов. Детей у него было двое: сын, в крещении Евстафий, языческое имя не известно и дочь — Татьяна. Дочь он за сына побежденного касогского князя Редеди отдал. А сына едва не потерял в стычке с хазарами.
Говорят, выходила его волхва, Марьей звали: врачевала, раны злые заговаривала. Вроде как, во главе дружины она была варяжской. Не простая девица, в общем. Выходила она княжича, будто у смерти вымолила. Только не для себя, получается, а для соперницы — невеста у княжича оказалась, дочь воеводы Ратши, Зарина. Та самая, обручье которой вы мне привезли. Княжич от ран окреп, да и собрался восвояси. Погоревала Марья, окна светлицы заперла, ушла к озерным сестрам — свои раны зализывать. А Зарина прознала о ней, поймала в лесах да как рабыню и продала. По другой версии, Зарина не простила обманщика, сама в скит ушла. То, что подтверждает история, Евстафий умер молодым и наследников после себя не оставил — корабль его потонул, род Мстислава на том и прервался. Говорят, морозы потом такие стояли, что пролив промерз на несколько саженей в глубину: в 1068 году Глеб Святославович замерял расстояние между Тмутараканью и Керчью «по лёду», о чем записано на Тмутараканском камне, — историк посмотрел с прищуром. — Как тебе история?
Он с интересом смотрел на гостя. Тимофей нахмурился:
— История занятная, только к чему? Думаете, эта девушка, из лагеря археологов, как-то связана с дочкой воеводы Зариной? Типа, — он с опаской покосился на учёного, — одержимость? Ясновидение?
Борис Аркадьевич захохотал:
— Ну, это уже не ко мне. Я тонкими материями и эзотерикой не балуюсь! — мужчина коротко пожал плечами.
— Погодите, но я ведь это тоже видел — фантома этого. И видел, как белая сущность из корабля появилась. Эзотерикой от меня не отмахивайтесь только. Я разобраться хочу.
Историк посерьезнел:
— Вот тут я вряд ли что-то скажу вам наверняка, — он откашлялся. — Хотя предположение имеется.
Тимофей замер. Борис Аркадьевич скрестил руки на груди, посмотрел за окно — на приморский город стремительно наступали сумерки.
— «Отоидешь от руки моея… яко не имать ти солгати», «нити рока» — части одного и того же заговора. Вернее, традиции заговоров, — историк встал, задумчиво прошелся к окну, отдернул занавеску, впустив в пыльное помещение предзакатное солнце. — Раны кровоточащие, страшные упоминались нашими предками как злая река. Каждый шов — мостик через реку Смородину. Их обычно или три, или семь, в зависимости от тяжести раны. И нить красная упоминается. Рок — судьба, это понятно. И в этой связи появление в вашем видении льда довольно оправданно.
— Пока не понимаю, — признался молодой человек и беспомощно покачал головой.
Историк понизил голос до многозначительного шепота:
— Морена. Это все части культа Морены.
— Которая богиня смерти и ночи? — Тим насупился, с удивлением уставившись на Бориса Аркадьевича. — Вы, вроде, говорили, что эзотерикой не увлекаетесь.
— Не упрощайте, молодой человек, — поморщился историк. — Древние божества, и Морена в том числе, имели двойственную природу. Рыбаков считал, что ее образ перекликается с греческой Персефоной, которая на четыре месяца пленялась Аидом. Морена — Кощеем. Но освобождалась и приносила на землю новый урожай. Морена — в своем роде хранительница врат в иной мир. Ее именем приносились клятвы, что равнялось клятве перед предками. Ее именем творилось чародейство. Ей поклонялись воины — есть предание, что погибшие в бою поступали в ее, Морены, воинство. Вероятнее всего упомянутая в легенде Марья-волхва была жрицей этого культа. Тогда применение этой конструкции заговора вполне оправданно. Если это так, то появление в вашем видении льда и ледяных копий вполне объяснимо.
Тим задумчиво уставился в окно: на небе цвета темного лазурита выделялись островерхие силуэты кипарисов.
— То есть Марья могла наслать на княжича с невестой колдовство, отправившее их на тот свет? И мы его высвободили?
Тимофей вышел из дома Бориса Аркадьевича, когда солнце совсем спряталось за линией горизонта, а на черном небе мутно загорались звезды. Молодой человек посмотрел на часы: почти восемь вечера. Сел на мотоцикл, замер на несколько минут, прислушался: с набережной доносились голоса и зажигательные ритмы, но даже сквозь них прорывалось тяжелое дыхание моря.
Дайвер завел мотоцикл, вынул из заднего кармана сложенный вчетверо листок с фотографией своей находки, повертел в руках и уже в следующий момент выехал с парковки на проезжую часть.
Он направился на поиски закрытого пансионата с причудливым названием «Робкая звезда».
Если бы он выбрал другой маршрут и выехал на дорогу, шедшую параллельно с линией моря, он увидел бы на горизонте застывшие силуэты военных судов: небольшой корабль сопровождения, два катера и горб исследовательского судна «Малахит».
— Ну, чего тут у вас, мужики, — капитан исследовательского судна «Малахит» Иван Васильевич Самойлов добродушно приветствовал капитана Рыбаченко. Они с ним с Академии знакомы, когда-то, в далеком 82-м на одном судне ходили в моря.
Рыбаченко знакомым жестом почесал затылок, полновесно проинформировал:
— Хрень какая-то.
А про себя отметил: «Что бы там ни рассказывали легенды про Бермудский треугольник, на Черном море происходят дела потемнее».
— А конкретнее? — Самойлов расположился напротив старого товарища, уставился на разлинованную карту квадрата.
— А конкретнее мы тут с призраками воюем, — он с вызовом посмотрел на старого товарища. Уточнил: — С фантомами.
Самойлов коротко хохотнул, весело уставился на Василия Федоровича.
— Ух ты! Внучка бы сказала, что ты крутяшка. — Старый товарищ не оценил юмора, зыркнул на него. Самойлов сник: — И как? На чьей стороне пальма первенства?
Рыбаченко хмыкнул:
— Вот ты все ржешь, Вань, а у меня рапорт дежурного офицера, между прочим. И по нему выходит, что в Керченском проливе развивается аномальная зона, и по-хорошему надо перекрыть по нему движение до выяснения обстоятельств.
— Беда, — протянул Самойлов.
— И я о том! — Капитан судна сопровождения отбил костяшками пальцев короткую дробь по столу.
В рубке повисло гнетущее молчание. Разогревшаяся за день приборная панель источала тонкий аромат лака и пластика. Соленый ветер трепал белые накрахмаленные занавески.
— А сам-то ты чего думаешь, Василий Федорович? — Самойлов прищурился, посмотрел внимательно. Он знал: когда Рыбаченко вот так мрачно сопит, то это ничего доброго не предвещает.
Вдалеке ворчал гром. Самойлов автоматически отсчитывал секунды. Пять, семь… девять. Рядом совсем. По разлинованной квадратами карте района с отмеченными оранжевым треугольниками наблюдаемых аномалий покатились остро отточенные карандаши. Самойлов поймал их у самого края, не успел вернуть на середину стола — следом за карандашами «поехала» и карта.
— Вот о чем я тебе и говорил, — вздохнул капитан первого ранга Рыбаченко и потянулся к аппарату внутренней связи: на горизонте тяжелым цветком расцветал грозовой фронт, иссиня-черный на темнеющем небе, закрывающий линию горизонта. В его свинцово-серой толще мелькали вертикальные стрелы молний. Туча всей мощью наваливалась на группу кораблей, притаившихся у входа в бухту.