Но Джонни Спонсон — совсем другое дело. Он явился неизвестно откуда вместе со своими неправдоподобными историями, а манера говорить у него была такая, словно он издевался. В некотором смысле так оно и было. Он положил на всех нас с высоты своей приятной внешности и крутизны. А еще он был убийственно честным!
Это случилось в начале Шотландской кампании. Точнее, одной из них. Непокорные ублюдки эти шотландцы! Мне известно, что кампаний было много. Когда мы шли маршем на север Англии, Джонни сначала не попадался мне на глаза. Но я знал, что с нами идет новый парень, любящий вглядываться в собственное отражение и слушать свой голос, который и до меня порой доносился, когда я лежал и пытался хоть немного поспать. Разглагольствовал!
Нет, я все говорю не так. По моему описанию не скажешь, что Джонни Спонсон способен встать под град пуль шотландских ружей. Такой тип быстренько бы почил на плацу от руки какого-нибудь сипая: «Ой, прошу прощения, сержант! Ну что я за дурак!» — не совладавшего со своим мушкетом. Или, может, погиб бы от удавки в ночи. Все что угодно, лишь бы заткнуть горластого. Но с Джонни всегда и все получалось совершенно удивительно — рассказ за рассказом, что он вел, или какая-то новая проделка — ради того, чтобы полукровка-старшина казался еще гаже, чем на самом деле. Даже тогда, еще до бунта, войны за независимость — как хотите, так и называйте, — Джонни не было никакого дела до всего этого воинского дерьма. Он чудил, был единственным и неповторимым.
Джонни мог быть обычным рядовым, сипаем, низшим из низших, но родился он лордом в одном из последних английских поместий. Там выучился читать, сражаться, фехтовать, танцевать и говорить. Причем делал все это в тысячу раз лучше, чем все мы, вместе взятые. К тому моменту, когда мы перешли Адрианов вал, я уже внимал Джонни. Все его слушали. Он рассказывал нам о тех краях, где родился, так непохожих на знакомую мне Англию. Там не было ни фабрик, ни лачуг, ни нищих. В своем воображении я рисовал волшебный мир — что-то вроде матери-Индии или рая, но не совсем такой и даже лучше. Ландшафт там более плавный и небеса не такие огромные. Перед моим внутренним взором расстилались зеленые лужайки и светящиеся золотистым теплом уютные комнаты. Все это в целом казалось мне таким реальным, каким только может показаться человеку, идущему в бой и у которого ломит спину и болят ноги. То было восхитительное местечко — поместье Джонни. Но однажды явился какой-то индийский адвокат со связкой древних бумаг, опровергавших фамильный титул Спонсонов, и забрал его.
Рассказ Джонни петлял, подобно тем северным дорогам, по которым нам приходилось шагать. Он произносил неведомые нам слова: права, свобода и нация. А еще реставрация, потому что империя Моголов поглотила территории Англии, хотя страна была по справедливости нашей. У разорившегося, лишенного наследства и дома Джонни не оставалось другого выбора, кроме как наняться на службу за рупии резидента и стать одним из нас. И вот он вслед за слонами марширует на север вместе с нами, девонширцами, чтобы сразиться с проклятущими свирепыми шотландцами.
Никогда не видел таких гор. И никогда так не мерз. Шотландские крестьяне жили в ветхих лачугах — унылых грудах хлама, по сравнению с которыми Йорк или Бристоль показались бы центром роскоши наподобие Хайдарабада. Там воняло застарелым дерьмом. Ночью их женщины приходили к нам в лагеря и готовы были отдаться за пол-ломтя хлеба. Они продавали свое тело, чтобы затем пырнуть кинжалом под ребра и удрать прочь с хлебом. Даже не помню, как сам получил удар. Мы шли высокогорной и продуваемой всеми ветрами дорогой. Впереди слоны тащили артиллерийские орудия. Вдруг раздался свист, а потом навалилась полная тишина, и вот я уже уставился на парящую лужу собственных внутренностей. Казалось, так просто лечь и остаться на замерзшей дороге! Какая, к черту, разница? Рядовой Дэйви Уиттингс, второй класс. Щелкни каблуками, парень, вытянись по команде «смирно», отсалютуй флагу Империи и тщательно следи за своим ружьем. «Смерть или слава!» — как всегда приговаривал мой папаша, прежде чем выдрать меня за то, что я не выполнил какого-то приказания.
Только сейчас я слышал голос не отца, а рядового Джонни Спонсона. Мой папаша вот уже пятнадцать лет как умер (надеюсь, что от ублюдка у стервятников не шибко разболелись животы). Но когда Джонни засунул мои внутренности туда, где им полагалось находиться, а затем поднял меня и привязал к остаткам фургона, я бредил об отце и о том, как моя дорогая благопристойная мамаша тогда шагнула за ним прямо в погребальный костер. Потом Джонни увидел, что все слоны мертвы, а волов в фарш изрешетило пулями, поэтому сам поволок меня назад по той же ветреной дороге целых… Я не знаю, сколько дней и миль он меня тащил.
Наконец военный госпиталь. Мне уже тогда было все ясно насчет гребаных лазаретов: хочешь жить, держись от них подальше, как от чумы. А если хочешь умереть, лучше погибнуть на поле боя. Если бы не Джонни Спонсон, шансов выжить у меня не было бы. Там все промерзло насквозь. В озере грязи стояли мокрые палатки. Но с помощью Джонни мне удалось выкарабкаться. Он раздобыл одеяла, чтобы я не мерз, менял повязки на ране и пилил медсестер, вынуждая покормить меня отчасти съедобной пищей, которую те иначе сберегли бы для себя. Ублюдок спас мне жизнь! Так что я в некотором смысле стал первым из прославленных чудес Джонни Спонсона — по крайней мере, из числа мне известных. Там не было Христа, как и Магомета или Шакти. Джонни не призрак, не святой и не ангел, что бы там ни говорили. Он был самим собой — просто Джонни — и набивал мне башку своими фирменными рассказами, коих оказалось более чем достаточно.
Например, говорил, как во время шотландской бомбардировки убило или ранило половину взвода. Рассказал, как благодаря счастливой случайности ему удалось увернуться от снарядов, пробираясь между обломками. Как он увидел, что я лежу со вспоротым брюхом и вывалившимися внутренностями, и решил, что я смогу выжить, если мне помочь. Полагаю, он мог бы спасти кого-нибудь другого — того, у кого шансов выжить было куда больше моего. Почему именно я? Не удосужился спросить, пока его знал.
Джонни о многом мне рассказывал. Как некогда весь мир считался с маленькой Англией. Как парень по имени Уильям Хокинс однажды обогнул африканский мыс Горн и попал в Индию в те времена, когда империя Моголов еще не властвовала надо всей Индией, не говоря уже о Европе, и тогда никто даже не мечтал о Египетском канале. Как Хокинс с помпой прибыл ко двору Джехангира и как обстояли дела в его бытность эмиссаром двух равноправных государств. Нет, даже больше того, ибо Хокинс приплыл из Англии в Индию, а не наоборот. Затем, само собой, стали торговать. Из Индии главным образом везли шелка и специи, из Англии — шерсть и дешевые безделушки, которые мы так здорово наловчились производить взамен. Все это пользовалось успехом, заверял меня Джонни, и это всегда помогало.
Так мы и жили — равноправные партнеры англичане и моголы, разделенные половиной мира. Меж нами еще затесались португальцы, которые тоже путешествовали и торговали. Потом что-то изменилось. Помню, как Джонни качал головой, хотя тогда я еще часто бредил. «Что-то», — продолжал твердить он, словно не знал ответа. Конечно, то были сложные времена, о которых священники вспоминают по сей день: однажды, пасмурным днем бессолнечного августа, в Англии пошел снег и изголодавшиеся люди стали поедать мертвецов, а моголы далеко на юго-востоке в поисках еды и припасов распространились по всей Индии. Еще они искали союзников и, полагаю, могли обратиться к Англии. Во всяком случае, так говорил Джонни. Но вместо этого моголы устремились в Португалию. Собрали армаду, разбили нас, англичан, и империя Моголов протянулась аж до самых северных пределов Европы. Знаю-знаю! Помню, как Джонни хлопал в ладоши и хохотал, качая головой. До чего смешно — Англия и Индия объединились в одну империю, которая с тех пор протянулась на юг и запад и поглотила Францию, Испанию, Пруссию и все арабские земли к востоку от Индии. Словно в припадке забвения была вычеркнута половина мира. Кто знает почему?
Итак, в госпитале я поправился, обзавелся шрамом поперек живота и новым, странным мировоззрением. Порой мне казалось, что Джонни разговаривал сам с собой. Думаю, в некотором смысле так и было: он упражнялся перед своими знаменитыми выступлениями. Джонни определенно владел даром толкать речи и открывал нам утраченную правду, был очень образованным человеком. Он цитировал писателей, много лет назад вещавших миру на английском, а не на персидском, хинди или арабском, — словно они были свежими, как только что испеченный хлеб.
Он поминал «Шекс…» и что-то такое. Сначала я принял автора за арабского принца, даже могу кое-что припомнить: «Но если грех великий — жаждать славы, я самый грешный из людей на свете». Это одно из его высказываний. Он учился у своих наставников, которые рассказывали ему о том, как было раньше в Англии; это происходило в том самом красивом поместье, до того как его забрали моголы — алчные ублюдки-кровососы! Не то чтобы Джонни прямо так и сказал, но этому я тоже научился у него: как непросто, когда индийцы за главных, а мы, англичане, — их слуги, сипаи, которые работают в рудниках и захлебываются в собственной крови ради того, чтобы обогреть их дворцы.
Смерть. Ружья. Слюна, кровь и полироль. Как при свете дня использовать штык, а ночью — удавку. До появления Джонни Спонсона я знал только это. Я никогда не был ни завзятым пьяницей, ни авантюристом, ни игроком. Никогда не выделяться — это единственное, чему меня научил дражайший папочка-покойник. Если изредка выдавалось свободное время, я бродил по окрестностям, где мы были расквартированы. Мне нравилось разглядывать здания и мосты, стоять возле храмов и осматривать их изнутри. Наблюдать за нищими-садху с посыпанными пеплом телами, торчащими, как частокол, ребрами и ампутированными конечностями. Меня пленяло то, что они вытворяли с собой, как украшали и раскрашивали жалкие остатки своих тел, втыкали в себя крюки, гвозди и бамбуковые шипы. Больше всего меня поражал контраст между возвышенным стремлением к единению с Богом и фактическим внешним уродством. И то, как они улыбались, раскачивались, стонали и вопили — от боли или от экстаза? Я так и не понял.