В Веймаре они опустились в роскошный сводчатый склеп Гете и Шиллера. Стояли в благоговейном молчании перед красными массивными саркофагами с черными металлическими кольцами. Для Сергея то было как бы формальное, не прочувствованное благоговение: он не прочел ни одной книги этих классиков немецкой литературы и не знал, в чем их величие. Но он искренне развеселился, когда узнал, что красивый мавзолей с колоннами был построен в свое время для герцогов Тюрингии. Шиллеру после смерти места там не нашлось. Саркофаг Гете стоял у подножия лестницы. И только после того, как образовалась ГДР, восторжествовала справедливость: саркофаги ничтожных герцогов были отодвинуты в темный угол, а мавзолей стал памятником великим писателям. Вот так: хоть через сто лет, а каждый оценен по достоинству. Умей ждать!
"Надо почитать Гете и Шиллера", — решил он тогда. Но времени не было. Правда, пытался читать "Фауста", да ничего не понял. Показалось скучно. И отложил.
Но сейчас, когда он снова раскрыл "Фауста", волна необычной фантазии поэта захлестнула его. Он понял Фауста. Может быть, через того же Самарина понял, как человеку не хочется стареть и как с годами усиливается желание быть всегда молодым. Очевидно, когда Сергей сам станет стариком, он поймет Фауста еще глубже. Оказывается, литературу, искусство мы понимаем через свои переживания, главным образом через них, а не умозрительно. Мы ищем в искусстве созвучия, подтверждения нашему жизненному опыту. И чем богаче собственный опыт, тем шире, глубже наше понимание одного и того же произведения искусства, Потому-то оно и неисчерпаемо для всех поколений и всех народов.
И уже на собственном опыте, а не на опыте других Сергей понял жгучую любознательность Фауста, готового ради того, чтобы проникнуть в тайны мироздания, принять вечные адские муки. Познавать, познавать, искать прекрасное! Трагедия познания, вечная неудовлетворенность, вечный поиск и трагедия любви...
Здесь, на земле, живут мои стремленья,
Под солнцем, здесь, мои мученья...
Хорошо было тогда в Веймаре на дорожках огромного парка, пронизанного солнцем! Сергей захватил с собой кинокамеру, снимал Киру на фоне гигантских буков и лип, в загородном домике Гете возле его кожаного чемодана и черного кованого сундука, у памятника "Доброму счастью" - каменного шара на постаменте (вот, оказывается, какое оно, доброе счастье!).
Чемодан Гете... Кира с грустью посмотрела на него и сказала:
- После смерти от великого человека остается его кокон - жилище, вещички.
Сергей не стал возражать, но подумал: и от Гете и от Шиллера остался их труд. Именно по их труду, а не по жилищу и вещичкам мы судим о них.
Отснятые тогда ленты сохранились, Кира не взяла их, но Сергею было бы мучительно увидеть все снова на экране. Он не запускал проекционный аппарат.
Болезненное увлечение Алтунина поэзией не притупляло, не заглушало его внутреннюю боль. Боль оставалась. И оставалось то, что составляло словно бы стержень его жизни: он по-прежнему жил и дышал заводом. Только там Сергей Алтунин мог проявить себя в полную меру. Только там. Без заводских забот жизнь показалась бы ему совсем пустой, никчемной.
Появился приказ о слиянии кузнечных цехов. Алтунин обрадовался. Наконец-то!..
Теперь всем не терпелось поскорее заняться объединением. Всем, кроме Скатерщикова, который продолжал числиться начальником цеха и будет числиться им до тех пор, пока всякого рода комиссии, осуществляя так называемый правовой режим имущественных фондов двух предприятий, проведут тщательное обследование и учет их кузнечного оборудования. Потом все изношенное, устаревшее физически и морально, будет списано, все ненужное продано другим заводам. Останется только первоклассная техника. И вот тогда-то неизбежно должна произойти какая-то перемена в служебном положении Петра Скатерщикова.
Сергей наведался к нему. Тот даже не поздоровался, глядел поверх головы Алтунина. Наконец сказал:
- Ну что ж, радуйся! Твоя взяла, как всегда... А тестя угробил. И жена, говорят, от тебя все-таки сбежала.
Сергей не обиделся. Стоит ли обижаться на Петеньку?
- Ладно, Петр Федорович. Ты же знаешь: подковырками меня не проймешь.
- Знаю, сквозь твою буйволиную кожу ничто проникнуть не может: зубки крошатся.
- Я приехал договориться.
- Нам не о чем договариваться.
- Придется все же попробовать. Еще раз хочу сказать тебе: как только закончим объединение, я уйду из цеха.
Скатерщиков недоверчиво покосился на него.
- Куда ты уйдешь?
- Карзанов к себе берет. Инженером-организатором. Должностишка подходящая: деньги - навалом и почет. Соблазнился.
- Обманываешь, поди?
- Клянусь на "Основах кузнечно-штамповочного производства". Уступаю тебе свое место, а оно, брат, с перспективой!
- Какая еще перспектива?
- Юрий Михайлович подал заявление об уходе на пенсию. Скоро станешь опять начальником цеха. И какого цеха!
- Да не может быть, чтобы Юрий Михайлович подал в отставку! Оклемается. Нужно к нему в больницу съездить. Жаль старика. Я ведь его люблю.
- Пока к Юрию Михайловичу не пускают.
- Съезжу, когда станут пускать...
Скатерщиков все еще глядел на Алтунина с подозрением. Не мог он вот так сразу поверить, что Алтунин отдаст ему объединенный цех, а сам уйдет на накую-то должностишку к Карзанову. Алтунин - прирожденный командир.
- Ты, Сергей Павлович, не хитри, — попросил Скатерщиков. — Признавайся, что под всем этим кроется.
- Этика, Петр Федорович, только этика. Я ведь с самого начала отказывался замещать Самарина, но обстоятельства заставили. А теперь вот передаю все в твои надежные руки, только пообещай, что будешь внедрять новую технологию формообразования.
- Если не надуваешь, могу пообещать хоть полцарства.
А что ему было делать? Уезжать в другой город? Зачем же, если появляется возможность стать заместителем начальника огромного объединенного цеха? А то и самим начальником... Это же куда лучше, чем искать счастья на стороне. Время в самом деле не ждет.
- Прости меня, Сергей Павлович, — сказал он, помолчав, — ежели что не так у нас получилось. Войди в мое положение: не успел ведь и полгода побыть начальником цеха... Я не шкурник, не обыватель...
- Бить себя в грудь будешь перед Пронякиным, когда вызовут в отдел кадров, — прервал его Алтунин.
Скатерщиков покачал головой.
- Не понимаю тебя все-таки, Сергей. Закамуристый ты. Хотелось хоть бы раз проникнуть под твою толстенную кожу, узнать, чем дышишь...
Успокоив Скатерщикова, Сергей мог рассчитывать на его помощь, только бы Петенька не заартачился. По глазам видно: не вполне поверил, что фортуна опять поворачивается к нему своим сияющим ликом. Небось побежал наводить справки: действительно ли Самарин просится на пенсию?
А помощь Алтунину нужна, нужна. Нелегкое это дело - сформировать единый, крепкий коллектив из двух цеховых коллективов. Коллектив не скопище людей, он возникает и формируется не сразу. Теперь Алтунин у часто приходят на ум рассуждения Лядова о травмированном коллективе. В общем-то коллективы обоих цехов травмированы перестройкой. Строго говоря, это уже "красивые развалины" двух коллективов. И Алтунин изо всех сил старается воздвигнуть на этих развалинах новое прочное здание. Восстановить и среди инженеров и среди рабочих временно утраченное чувство локтя. Не допустить анархической безответственности, равнодушия, формализма.
Он торопится. Очень торопится.
Ему уже почти безразлично, что может о нем подумать Самарин. Пускай думает, что хочет. Самарин подал заявление об уходе, значит, сам отстранил себя от всего. Решен вопрос о его увольнении или не решен - только еще решается, — какое значение имеет это? Фактически Самарин ни за что не отвечает. За все отвечает Алтунин.
В институте Алтунину внушали, что наибольшая эффективность руководства трудовыми коллективами достигается в том случае, когда в одном лице совмещается руководитель и лидер. Формулу эту он запомнил, а расшифровать ее до конца то ли не сумел, то ли не успел. Кто такой лидер? Это, должно быть, тот, кто ведет за собой других, даже не обладая официальной властью, высокой должностью. В силу своих особых внутренних качеств. Есть ли такие качества у самого Алтунина, он как-то не задумывался да и не хотел задумываться. В нем жило убеждение, что человека, личность как таковую нельзя "формализовать", подгонять под определенные стандарты. Работа, которой он занимался, ставила перед ним далеко не стандартные задачи, и решать их приходилось по-разному. С одним лишь неизменным стремлением: сделать дело самым добросовестным образом - только и всего. На лидерство Алтунин не претендовал, хотя люди обычно поддерживали его, потоку что он сам всегда думал о людях, о заводе, о цехе.
Этими же думами и стремлениями преисполнен он и сейчас. А ради чего старается? Ведь все равно твердо решил уйти из цеха. Передать бы без хлопот все с рук на руки Скатерщикову. Петенька не пропадет. Он тоже чувствует пульс жизни. Знает, например, что сейчас в способах руководящего воздействия возрастает значение стимулирования, и будет щедро стимулировать, несмотря на свою склонность к более жестким способам управления. Продолжая давний спор с Алтуниным, он и теперь не прочь пофилософствовать на эту тему.
- Вот говорят о стиле руководства, об особенностях служебного поведения руководителя, обусловленных его личными качествами. Сплошной индивидуализм. Я против. Улавливаю явную тенденцию к постепенному снижению роли личных качеств руководителя. Только сведя их к нулю, мы будем иметь подлинно научное управление.
Философствовать об управлении куда легче, чем управлять огромным трудовым коллективом. Пусть же Петенька на практике убедится, каковы здесь истинные, а не придуманные им тенденции...
Объединение цехов продвигалось успешно. Этому немало способствовал главный инженер Второго машиностроительного Пригожин: он усердно помогал многочисленным комиссиям, всячески облегчал и ускорял их работу.