чему-то еще сиротливый томик серии «Мастера советской поэзии». Его-то Фандорин и перелистывал по ночам, сражаясь с бессонницей.
Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. «Хорошая девочка Лида на улице этой живет», бормотал теперь Николас с утра до вечера и видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом №15, затянутый зеленой сеткой.
Вот и сейчас магистр размахивал лопатой в такт амфибрахию – между прочим, трехстопному, с женской рифмой, что соответствовало размеру классического лимерика. «Он с именем этим ложится и с именем этим встает». Ритм был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро.
Наконец из-под мусора показались полусгнившие доски. Очевидно, в подвале когда-то жили люди, раз настланы полы.
Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один слой досок, за ним обнаружился другой, обугленный.
– Вот вам и пожар 1890-го, – заметил Болотников, вытирая вспотевший лоб. – Ну что вы всё бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели.
Сняли и этот настил.
– Ага! – азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо ударилось о камень. – Каменные плиты! Я так боялся, что под досками окажется грунт. Ну-ка, ну-ка, расчищаем!
Поставили фонари на края ямы, образовавшейся в углу. Докрошили доски, вычерпали труху и пыль лопатами.
Угловая плита была размером примерно три фута на три.
Болотников насупился.
– Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме сказано «в углу плита каменная да узкая», а эта квадратная. Да и, похоже, тяжеленная, вдвоем не выковырнешь – как же сынок Микита один-то справился бы? Ладно, давайте займемся швами.
Толкаясь плечами, опустились на корточки, стали расчищать межплитный шов. Николас морщился от тошнотворного скрежета, а сердце сжималось от страха: неужто ошибка?
– Достаточно, – решил Максим Эдуардович. – Подцепим в два лома, навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре.
Фандорин уперся ногой в край проломленного деревянного настила, вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху.
Плита встала дыбом – с такой неожиданной легкостью, что Болотников едва удержался на ногах.
– Вот что значит узкая! – Магистр придержал плиту и показывал на ее ребро. – Ширина не больше трех дюймов!
Тяжело задышав. Болотников отпихнул коллегу и, подхватив плиту (оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она ударилась о брошенный лом и раскололась надвое.
– Зачем? – воскликнул Николас. – Ведь это место потом станет музеем!
Не отвечая, Максим Эдуардович упал на четвереньки и принялся голой ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль.
– Светите сюда! – прохрипел он. – Ну, живей! Тут посередине выемка. Да светите же! Я что-то нащупал!
Фандорин направил луч фонаря вглубь темного квадрата, вытянул шею, но архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было невозможно.
– Что там?
– Выемка, а в ней скоба, – глухо ответил Болотников. – На таких в старину крепили дверные кольца.
Приложение:
Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину разгребать мусор в подвале дома №15 ночью 3 июля
Хорошая девочка Лида
В красавцев спортивного вида
Всё время влюблялась,
Но предохранялась,
Чтоб не было клэпа и СПИДа.
Глава четырнадцатаяИ все-таки ангел. «Я вас обманул». К чему приводит питие до ногтя. Левая рука капитана фон Дорна. Только бы успеть.
Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями, толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел, шагнул ближе.
Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного рыцаря фон Дорна.
– Слово и дело, – беззвучно прошептали белые губы капитана… Государево…
Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку! Пускай на крюк, но не сейчас, после!
– А слушать от вас, злодеев, «слово и дело» не ведено, – сказал дьяк. – Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро.
Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего допроситель навострит уши: «Знаю, где царский клад!» Но кат шлепнул его по губам молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно.
– Добрый армячок, жаль короткий, – пробурчал Силантий сам себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. – Ну, балуй!
Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону, таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом сожаления разодрал – зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками.
– Ништо, – подмигнул палач. – Сейчас обогреешься, потом умоешься.
Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и, пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться, схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перво-наперво гнусному дьяку по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража, изрубит саблями, но это уж пускай.
Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики повисли у мушкетера на руках.
– А за это я тебя, червя, с потягом, – сказал непонятное Силантий и ткнул пленника пальцем под душу – у Корнелиуса от боли перехватило дыхание, подкосились колени.
Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом-семихвосткой и жечь железом.
Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и молоденький писец.
В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только слышно было, как позвякивает на боку сабля.
– Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича Матфеева, объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку. «Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и бить кнутом нещадно, даже до полуста раз».
Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой собольей шапке, лицом черен.
– Иван… Иван Артамонович, – всхлипнул фон Дорн, еще не до конца поверив в чудо.
– Указ боярина слыхал? – строго спросил арап у дьяка. – Вели руки развязать. Кнута захотел?
Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым.
– Знать не знал, ведать не ведал… – залепетал. – Они и именем не назвались… Да господи, да если б я знал, разве б я… – Поперхнулся, закричал. – Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите!
Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел его, помял сильными, жесткими пальцами ребра.
– Цел? Поломать не успели? К службе годен?
– Годен, Иван Артамонович, – ответил фон Дорн, натягивая телогрей от обрывков рубахи отмахнулся. – Но еще немножко, и надо бы отставка. По увечности.
Арап покосился на дыбу, на жаровню.
– Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго. Корней. Служба ждет.
Вышел.
Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: «Вины на нем нет, о чем ему, боярину, ведомо» – и весь сказ. Нет, определенно в русском судопроизводстве имелись свои преимущества.
Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой ударил в зубы – от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за «червя».
Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только сплюнул.
Иван Артамонович ждал в санях, рядом – медвежья шуба, приготовленная для Корнелиуса.
– Быстро управился, – усмехнулся арап. – Не сильно обидели, что ли?
Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу.
– Ну их, собак. Только руки грязнить. Спасибо, Иван Артамонович. Ты меня выручил.
– Грех верного человека не выручить. – Арап тронул узорчатые вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. – Адам Валзеров до меня только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу, Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался. Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари. Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает – об этом помни. А что Таисий, пёс латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет будет.
– Как это – «наша возьмет»? – спросил капитан.
– А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль, большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван-де слабы, немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны. Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и копейщиков близко не подпускай. Если что – руби их в капусту. Понял, какое тебе дело доверено?