В шкафу на полках лежало несколько сложенных полотенец, простыни и мочалки. Отдельно лежали коробочки с мылом. Альв открыла одну, другую… Несомненно, это было хорошее мыло, но мыло мужское, и пахло оно соответственно: не противно, но и не слишком приятно. Альв предпочла бы запах трав, фруктов или цветочных лепестков, однако на самом деле не было никакой уверенности, что для того, чтобы помыться, она нуждается в мыле. Что-то смутное колыхалось на краю сознания, но так и не далось ей в руки. И все-таки, возможно, чтобы смыть с себя пот и грязь, Альв было достаточно одной лишь льющейся воды.
Она еще раз прошлась по комнате и заглянула в соседнее помещение. Там было темновато – закрыты ставни, – однако не для ее глаз, и она без труда рассмотрела сложенную из кирпича печь, огромный медный бак над ней и нечто вроде душевой, как та, в которой Альв мылась в больнице; а еще здесь были огромная липовая кадка для купания, две лавки у стен и несколько деревянных шаек и ведер. Выглядело все это замечательно, и пахло хорошо. Альв попробовала включить душ, и это ей сразу же удалось, поскольку она все запомнила правильно и сделала ровно так, как надо. Сначала сверху полилась холодная, практически ледяная вода, затем в холодную струю вплелась горячая, и Альв встала под этот крохотный рукотворный водопад. Вода лилась на нее свободно, падала сверху на голову, плечи и грудь, смывая пот и грязь, освежая, возвращая ощущение чистоты, с которым она проснулась этим утром…
Воспоминание о том, как она проснулась под пуховой периной, потянуло за собой другое, в котором Альв бежала по ночному лесу. Она не помнила подробностей и того, зачем она оказалась ночью вне дома, но зато вспомнила, как плыла через озеро подо льдом. Воспоминания были обрывочны, бессмысленны и сумбурны, и образы, всплывавшие в памяти, никак не хотели соединиться в нечто упорядоченное и стать единым воспоминанием и, возможно, поэтому скорее напоминали сон, чем явь. Это был странный сон, полный недосказанности, намеков и умолчаний. Но одно в том сне наяву несомненно являлось правдой: Альв не мылась вечером, если не считать того, что наскоро сполоснула лицо, и тем не менее проснулась наутро бодрой и чистой, с хорошо промытыми «легкими» волосами.
«Экая печаль, – притворно «всплакнула» Альв, – мне не нужны, оказывается, ни мыло, ни губка, ни притирания, ни духи… Впрочем, нет! – опомнилась она. – Что за глупость!»
И в самом деле, купаться в ароматной воде – пруд с кувшинками и лилиями, бассейн с плавающими в воде лепестками роз – куда лучше, чем в ничем не пахнущей. И запах притираний и духов отнюдь не лишний, даже тогда, когда от тебя не пахнет потом! Женщина должна хорошо пахнуть, это правило, а не исключение!
Альв улыбнулась своим мыслям и заглянула в парную, как назвал это третье помещение Яков. В мыльне было жарко. В парной – жарко вдвойне. Впрочем, не настолько, чтобы ее испугать. Как выяснилось, она легко переносила не только холод, но и жар. Однако если она и не страдала от холода, то и не получала от этого удовольствие. Совсем иначе обстояло дело с теплом. Альв наслаждалась теплом, смогла сейчас оценить по достоинству и жар…
От размышлений об относительности восприятия тех или иных фактов ее личного мира Альв отвлек голос вернувшегося из дома Якова. Откликнувшись, она закрыла за собой дверь в парную и устремилась навстречу мужчине в ту первую комнату, где следовало раздеваться – если есть что с себя снять, – выпивать и закусывать в тепле и довольстве и одеваться, когда придет время покинуть «банеум» со всеми его простыми чудесами. Но сейчас Альв занимали лишь два дела, которые просто необходимо было выполнить так скоро, как только получится. Во-первых, она сильно хотела пить, и ей не помешала бы сию минуту кварта[9] красного эля. По этому случаю Альв вспомнила те большие – из расписной керамики – кружки, из которых ей, по-видимому, приходилось пить пиво раньше, в той другой, забытой теперь жизни. Но главное все-таки «во-вторых», потому что Альв безумно хотела Якова.
«Прямо сейчас, прямо здесь»!
В результате они задержались в бане до темноты. Несколько раз парились, сидели, отмокая – в тесноте, да не в обиде, – в липовой бадье с прохладной водой, пили эль и любили друг друга с такой страстью, что не оставалось сил для нежности. А потом снова стояли под душем, парились, курили – в основном, конечно, Яков, – пили эль и плескались в деревянной бадье, заменявшей им ванную. Самое странное, что Яков на время даже забыл, сколько ему лет и про то, что «такие подвиги» ему уже, по-видимому, не по силам. Это Альв заставила его обо всем этом забыть, и он форменным образом потерял голову. И только тогда, когда угомонились наконец и, надев банные халаты, хотели выйти из бани, Яков сообразил, как сильно он ошибался на свой счет. Оказалось, что ему все еще много чего в этой жизни надо, но главное – все это он может от жизни взять.
«Ну прямо-таки вьюнош!» – с некоторой иронией, но не без гордости подумал он о себе, обнимая Альв.
Обнимать ее ему отнюдь не надоело, и это тоже намекало скорее на безумства и нетерпение юности, чем на трезвый взгляд зрелости.
– Проголодалась?
– Да! – улыбнулась Альв. – Я быстро все усваиваю, сколько ни съем. Во всяком случае, так мне кажется.
– У меня в погребе, на льду, пельмени с олениной припасены. С зимней охоты остались…
– Пельмени – это пирожки? – спросила Альв, разумеется, не знавшая ни этого слова, ни этого блюда.
– Не совсем… – смутился Яков. – Легче показать, чем объяснить… Пошли!
Но оказалось, что до ужина еще далеко. Не успел Яков открыть дверь, как увидел направленный на него револьвер.
– Руки поднимите, пожалуйста!
Глава 4Побег
1. Воскресенье, двенадцатое марта 1933 года
На самом деле револьверов было ровно три. Три типичных оперативника Особого бюро – пальто, шляпы, кожаные перчатки – стояли, рассредоточившись таким образом, чтобы не перекрывать друг другу линию огня, и держали Якова и Альв под прицелом. За их спинами маячил премьер-дознаватель Куприянов, в армии не служивший и особой подготовки не имевший. Оттого и без оружия, и за спинами бойцов. Но говорил, разумеется, он. У остальных оперативников роли в этой пьесе были без слов.
– Яков Ильич, руки поднимите, пожалуйста! – повторил Куприянов свой приказ. – И девушке своей объясните, будьте любезны!
– Совсем сдурел, Орест Олегович? – спросил Яков, но рук не поднял. – Ордер, подписанный министром, сначала предъяви, а потом уж требуй!
Ну это же очевидно: один премьер-дознаватель не может просто так арестовать другого. Для этого нужен более чем серьезный повод и, разумеется, ордер на арест, подписанный как минимум боярином Сыскного приказа.
– Нету у меня ордера, – развел руками Куприянов. – Ты, Яков Ильич, быстро соображаешь. Ну скажи на милость, кто бы мне его выдал? Да окажись ты хоть польским шпионом или серийным убийцей, мне и тогда ордер на арест начальника убойного стола никто бы просто так не выдал, да еще столь быстро. Но, понимаешь, какое дело, тебе мертвому суд надо мной ничем уже не поможет, а в перестрелке, не дай бог, конечно, может пострадать и мадемуазель.
– И кто же здесь с кем перестреливался? – уточнил Яков, расставляя в уме «точки и запятые».
– Ты с моими оперативниками.
– Даже так?
– Даже так, – подтвердил Куприянов.
– У них в руках оружие? – спросила между тем Альв, и голос ее прозвучал настолько равнодушно, что у Якова мороз по коже прошел. И не у него одного, судя по всему. Оперативники – народ жизнью тертый и всегда чувствуют, с кем имеют дело. Вот они что-то такое и прочувствовали. Даже Куприянова проняло.
– Ладно! – махнул рукой «политик», явно сдавая назад. – Ваша взяла! Руки можете не поднимать, но ты объясни все-таки госпоже Ринхольф, что дело серьезное. Я бы и сам сказал, но у меня немецкий такой скверный, что стыдно рот открывать.
– Альв, это полицейские, – объяснил Яков, начинавший не на шутку беспокоиться о девушке, которая могла и в обморок от напряжения грохнуться, и совершить по незнанию какой-нибудь безумный и бессмысленный поступок. – В руках у них оружие, и они нам угрожают. Я не знаю пока, что случилось, но, чтобы узнать, нам надо с ними поговорить. Будь рядом, ни о чем не волнуйся и веди себя… смирно.
– Весьма разумное замечание! – поддержал Куприянов, который, по-видимому, немецкий понимал совсем неплохо.
– Не беспокойся, Яков, – чуть улыбнулась в ответ Альв. Она была спокойна, лишь немного изменился цвет ее прекрасных глаз. Они потемнели, и это не предвещало ничего хорошего. Впрочем, говорила женщина все тем же холодновато-равнодушным голосом и на Куприянова не смотрела. Вернее, смотрела сквозь него.
– Хорошо, – кивнул Яков, пытаясь догадаться, чего именно следует ему опасаться. Вернее, кого именно, Куприянова или Альв. – А теперь, Орест Олегович, ты, быть может, будешь добр и объяснишь, что за балаган тут происходит?
– Объяснить? Изволь! Что за бумагу ты получил позавчера у нашего боярина? – подался вперед Куприянов.
– Так и будем беседовать, стоя около бани? – холодно поинтересовался Яков. – Мы, если ты, Орест Олегович, не обратил внимания, только что из бани вышли и стоим тут перед тобой и твоими бандитами едва ли не голые – в халатах и шлепанцах!
– Надеюсь, вы хорошо провели время? – осклабился Куприянов.
– Не хами! – предупредил Яков.
– Ладно, не злись! Пошли в гостиную! Я вам даже выпить и закурить позволю, но без глупостей! Договорились?
– А куда мы денемся? – пожал плечами Яков. – Если в доме трое да один-два под окнами бани, то в оцеплении не меньше полудюжины. Я прав?
– Ну, где-то так, – неопределенно бросил Куприянов и первым направился в гостиную.
Яков и Альв молча проследовали за ним. И так же молча сели на диван.
– Приступай! – предложил Яков.
– Я уже спросил, – парировал Куприянов.