От такой наглости Губонин на некоторое время потерял дар речи, а Лузгин, составивший уже для себя полное представление о господине Павлове, лишь расплылся в улыбке, стоя у него за спиной. Капитан предполагал, что наглец пойдёт ва-банк. Новое предложение, затяжка времени. Получится – хорошо. Не получится – Губонин будет вынужден пойти на большие расходы, но главное – затянется прокладка, потребуются новые проектные работы. Лузгин улыбался от того, что точно просчитал следующий шаг Павлова.
– Так что вы, Павел Ионович думаете по этому поводу? – вежливо испросил мнения промышленника молодой аферист.
Губонин медленно встал, заложив руки за спину, подошёл к окну, где, гремя подковами, по булыжной мостовой прогрохотала телега водовоза.
Пауза затянулась, и её нарушил Лузгин, замерший в почтенном поклоне:
– Разрешите выполнять?
– Молчать! Молчать, Лузгин! Здесь я решаю, исполнять, или нет! Что ты заладил, ты другие слова знаешь? – Губонин, похоже, уже играл отчасти, его вспышка ярости очень уж была правдоподобна. Сумма сделки увеличивалась почти на сорок тысяч, но хуже всего, что в перспективе он мог потратить еще сто раз по столько, выполни Павлов свою недвусмысленную угрозу.
«Каков актёр, а? Какие эмоции! Как искренне! Павел Ионыч, по вам плачут театральные подмостки, только не забудьте, что вы должны согласиться…» – адъютант, пребывая в восхищении, сверлил взглядом массивную фигуру Губонина, стоявшего к нему спиной.
– Будь по-вашему, как вас там… – проворчал Губонин, не оборачиваясь, будто флюиды Лузгина подействовали на его мысли.
– Григорий Иосифович.
– Лузгин! – громко скомандовал Губонин, резко обернувшись. От этого мощного рыка Павлова нисколько не передёрнуло, хотя сам капитан несколько вздрогнул от неожиданности.
– Я здесь, Петр Ионович… – адъютант вытянулся в стойку, готовый выслушать приказания своего «начальства».
– Готовьте бумаги по цене триста пятьдесят рублей за десятину! – последние слова промышленник почти прокричал в лицо Павлову, наклонившись к нему практически нос к носу, при этом лицо молодого человека нисколько не дрогнуло, и глаз от собеседника он не отвёл.
– При этом, Лузгин, вам следует озаботиться соглашением, которое обезопасит нас от дальнейших бесчестных действий этого афериста!
– Позвольте, господин Губонин, выбирайте выражения… – негромко произнёс Павлов, продолжая смотреть прямо в глаза Губонину.
– Оставьте мне право самому решать, в каких выражениях с вами общаться, молодой человек! Купцы так себя не ведут! Вам не ведомо, что такое купеческое слово! Так ведут себя карточные шулеры!
«Точно! Игрок!» – осенило Лузгина. «Тонкие, нервные пальцы, приспособленные не для клавиш, а для прощупывания едва заметных наколов на картах. Каменное лицо, не выражающее эмоций. Такого не прошибёшь криком. А блефует как! Наверняка проигрался, а теперь отрабатывает… Кому только проигрался и кто его подрядил…»
– Петр Ионыч, дозвольте слово молвить… – Лузгин тоже играл, исполняя роль раболепствующего подчиненного, дрожащего при виде своего хозяина. – В купчих ничего такого указать нельзя… Максимум, что мы можем себе позволить, это взять с господина Павлова расписку о неразглашении условий сделки.
– Да хоть чёрта лысого с него возьмите, но если эта история получит продолжение, вы лично за это ответите, Лузгин! Лично, слышите? И вот это вот ваше «разрешите исполнять» больше в моём кабинете никогда не прозвучит! Вам каждое моё слово понятно?
– Конечно, господин коммерции советник. Всё сделаем в лучшем виде… Разрешите исполнять?
– Да исполняйте уже, вон отсюда оба! – лицо Губонина налилось краской, то ли от громкого его крика, то ли от того, что он действительно вышел из себя.
Кивнув, как подобает в этом случае, Лузгин удалился, сохраняя почтенный вид. Павлов же при этом, резко встав, лишь демонстративно надел прямо в кабинете свой поношенный цилиндр и проследовал к выходу, не промолвил ни слова.
– Вот так всегда, всегда так… – Лузгин из бравого офицера превратился в захудалого чиновника, походка и выражение лица которого были полны обиды и скорби.
– А ведь вы, милейший, могли бы этот наш уговор о неразглашении цены в договор включить… – монотонный, несколько «в нос» говор его спутника раздался сзади.
– Мог, – Лузгин, резко развернувшись, поднял взгляд на своего собеседника, который был почти на голову выше, а из-за искусственной сутулости, которую так искусно изображал капитан, казалось – итого больше.
– Чем обязан? – гнусавый прононс Павлова свидетельствовал о том, что он страдает какой-то аллергией.
– Я подумаю… Сколько можно… Эти постоянные унижения, крик, глазки эти выпученные… Как у него получается так пучить взгляд в моменты ярости? Вроде нормальный человек… – причитал Лузгин, двигаясь по бесконечной длины коридору. Самое интересное, что капитан не знал, куда вести Павлова – он не видел еще своего рабочего места и на представлял себе, где находится департамент инспекторов строительства.
– Лузгин, у вас имя есть? – Павлов неожиданно остановился с явным намерением продолжить беседу, которую так и не удавалось начать.
– Леонидом окрестили, – пробурчал «инспектор».
– Леонид…
– Павлович.
– Леонид Павлович, за время нашего короткого знакомства я успел рассмотреть родственную душу…
Не меняя скорбного выражения лица, Лузгин, облаченный в штатскую поношенную одежду, которую ему вчера еще пришлось поискать, уставился на своего собеседника, сверлил его глазами, будто за последние несколько лет ему действительно, никто слова доброго не сказал.
– Не смотрите на меня так, Леонид Павлович. Я сам не так давно вот так же сутулился и сжимался при любом оклике.
– Что нужно делать? – Лузгин, заискивающе искал своими глазами зрачки Павлова.
– Слушать меня, мой дорогой… Вот вижу, как вы страдаете в этих стенах, как каждый день пребывания доставляет Вам душевное страдание…
– Что вы можете знать о душевном страдании? Вы человек свободный. Захотели вот, в Москву приехали, самого Губонина приструнили, а что я… Бумага, перо, да чернила…
– Не печальтесь, Леонид Павлович, вы просто не цените своего положения. Я помогу вам найти выход из этого лабиринта, но помогите же мне!
– Я уже спросил, что нужно делать. Вы не расслышали? – Лузгин чуть не плакал.
– Расслышал, друг мой. Что нужно? Да потерять эту расписку.
– Как? А что затем? Вся моя жизнь будет разрушена.
– Нет. Я её напишу, конечно… Но только, в самый нужный момент попрошу вас её изъять. Мало ли бумаг в вашей конторе? Может одна потеряться?
– Вы слышали, как Пётр Ионыч сказал свои последние слова?
– Вполне слышал. Допустим, что вы получите за услугу содержание за пару лет. А потом, можете на меня рассчитывать и в дальнейшем, – тон Павлова приобрел заговорщицкий оттенок.
– И что, вы потом мне в чём поможете?
– Думаю, мы устроим вас в Министерство путей сообщения. И на не последнюю должность. Вы готовы?
– Да, без сомнения. Но, скажите мне, мой такой неведомый и неожиданный благодетель, расписка – это единственное, чем я буду вам обязан?
– Там увидим…
– Я смог бы в Министерстве достойно себя показать. Это как раз входит в мои обязанности. Иной раз думаешь – что же они там такие…
– Дураковатые?
– Ну, господин Павлов, это вы сказали. Я смог бы лучше.
– Лучше не сказать.
– Я смог бы лучше сделать. Я владею всем сводом законов, я понимаю, как это работает, а вот такое каждый день…
– Все, Леонид Павлович, я вам обещаю, я вытащу вас из этого ада. Только не противьтесь своей судьбе. Нужно уметь узнать этот момент и не испугаться. У меня такое недавно случилось. И, как видите, успех. Не хотите ли вечером откушать прекрасного жульена, да с хорошим французским вином.
Лузгин подавил в себе желание взглядом сопоставить поношенный костюм Павлова с «хорошим французским вином» и тут же кивнул в ответ, быстро удалившись со словами:
– Там и расписочку начеркаете, уж простите, но пока так…
Глава XX
Вечер того же дня. Трубная площадь. Москва.
Суета на площади, когда-то служившей рынком под стенами Белого города, к вечеру достигла апогея.
Летнее тепло позволило барышням явить свету лучшие экземпляры гардероба, так долго ожидавшие своего звездного часа. Особенную изысканность всем этим произведениям портняжного искусства придавало наличие спутника. В этом случае расправлялись не только спина и самооценка, но и малейшие складки на подоле платья. Казалось, что ткань живет со своей хозяйкой общей жизнью, скрывая не только недостатки фигуры, но и всё её, иногда буйное, прошлое.
Пара извозчиков, истошно оравших друг на друга, уже почесывая кулаки, делили единственное свободное место возле ресторана «Эрмитажъ», славившегося на всю Москву не только своей изысканной французской кухней, но и такой же элитной публикой. Скептически на тот скандал поглядывали вальяжные пары, еще только заходившие в заведение Люсьена Оливье и его компаньона, купца Якова Пегова. Это славное место обещало им не только приобщение к касте гурманов, но и случайные встречи, поклоны и рукопожатия с нужными людьми, а раскрасневшиеся от натуги, не выбиравшие выражений ямщики служили лишь яркой, запоминающейся декорацией при входе в популярный театр кулинарии.
На фоне всего этого праздника жизни, буйства эмоций и блеска вечерних нарядов совершенно незаметным оказался человек, стоявший неподалеку, облаченный во всё серое. Осмотревшись, он с некоторой робостью сделал несколько шагов вперед, в направлении к главному входу, где массивная дубовая дверь со стеклянными вставками, прикрытая сверху массивным балконом, неустанно открывалась, пропуская внутрь жаждавших деликатесов посетителей.
– Леонид Павлович, я уж и не надеялся! Пойдёмте же, отбросьте все свои стеснения! – новый худощавый знакомый Леонида Павловича Лузгина, ставшего на этот вечер клерком купца первой гильдии Губонина, вышел на улицу, чтобы поискать глазами в числе прибывающих к трактиру гостей нужного ему человека.