Итак, мы повели обычный торг: я – медленно и беспечно, Стерс – кратко и сухо, но с торжественностью двух слепых, ведущих друг друга к яме, причём каждый старается обмануть жертву.
Андерсон, смотря на нас, забавлялся, так были мы все увлечены ожиданием финала; Филатр собирал карты.
Вошла Дэлия, девушка с поблёкшим лицом, загорелым и скептическим, такая же белокурая, как её брат, и стала смотреть, как я с Стерсом, вперив взгляд во лбы друг другу, старались увеличить – выигрыш или проигрыш? – никто не знал, что.
Я чувствовал у Стерса сильную карту – по едва приметным особенностям манеры держать себя; но сильнее ли моей? Может быть, он просто меня пугал? Наверное, то же самое думал он обо мне.
Дэлию окликнули из столовой, и она ушла, бросив:
– Гарвей, смотрите не проиграйте.
Я повысил ставку. Стерс молчал, раздумывая – согласиться на неё или накинуть ещё. Я был в отличном настроении, но тщательно скрывал это.
– Принимаю, – ответил наконец Стерс. – Что у вас?
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком его слов моё сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «…Бегущая по волнам». Это было как звонок ночью. Но более ничего не было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца, да треска карт, по ребру которых провёл пальцами доктор Филатр.
Изумлённый явлением, которое так очевидно не имело никакой связи с происходящим, я спросил Андерсона:
– Вы сказали что-нибудь в этот момент?
– О нет! – ответил Андерсон. – Я никогда не мешаю игроку думать.
Недоумевающее лицо Стерса было передо мной, и я видел, что он сидит молча. Я и Стерс, занятые схваткой, могли только называть цифры. Пока это пробегало в уме, впечатление полного жизни женского голоса оставалось непоколебленным.
Я открыл карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса и отказался играть дальше. Галлюцинация – или то, что это было, – выключила меня из настроения игры. Андерсон обратил внимание на мой вид, сказав:
– С вами что-то случилось?!
– Случилась интересная вещь, – ответил я, желая узнать, что скажут другие. – Когда я играл, я был исключительно поглощён соображениями игры. Как вы знаете, невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это время я услышал – сказанные вне или внутри меня – слова: «Бегущая по волнам». Их произнёс незнакомый женский голос. Поэтому моё настроение слетело.
– Вы слышали, Филатр? – сказал Стерс.
– Да.
– Что вы услышали?
– «Бегущая по волнам», – повторил я с недоумением. – Слова ясные, как ваши слова.
Все были заинтересованы. Вскоре, сев ужинать, мы продолжали обсуждать случай. О таких вещах отлично говорится вечером, когда нервы настороже. Дэлия, сделав несколько обычных замечаний иронически-серьёзным тоном, явно указывающим, что она не подсмеивается только из вежливости, умолкла и стала слушать, критически приподняв брови.
– Попробуем установить, – сказал Стерс, – не было ли вспомогательных агентов вашей галлюцинации. Так, я однажды задремал и услышал разговор. Это было похоже на разговор за стеной, когда слова неразборчивы. Смысл разговора можно было понять по интонациям как упрёки и оправдания. Слышались ворчливые, жалобные и гневные ноты. Я прошёл в спальню, где из умывального крана быстро капала вода, так как его неплотно завернули. В трубе шипел и бурлил, всхлипывая, воздух. Таким образом, поняв, что происходит, я рассеял внушение. Поэтому зададим вопрос: не проходил ли кто-нибудь мимо террасы?
Во время игры Андерсон сидел спиной к дому, лицом к саду; он сказал, что никого не видел и ничего не слыхал. То же сказал Филатр, и, так как никто, кроме меня, не слышал никаких слов, происшествие это осталось замкнутым во мне. На вопросы, как я отнёсся к нему, я ответил, что был, правда, взволнован, но теперь лишь стараюсь понять.
– В самом деле, – сказал Филатр, – фраза, которую услышал Гарвей, может быть объяснена только глубоко затаённым ходом наших психических часов, где не видно ни стрелок, ни колёсец. Что было сказано перед тем, как вы услышали голос?
– Что? Стерс спрашивал, что у меня на картах, приглашая открыть.
– Так. – Филатр подумал немного. – Заметьте, как это выходит: «Что у вас?» Ответ слышал один Гарвей, и ответ был: «Бегущая по волнам».
– Но вопрос относился ко мне, – сказал я.
– Да. Только вы были предупреждены в ответе. Ответ прозвучал за вас, и вы нам повторили его.
– Это не объяснение, – возразил Андерсон после того, как все улыбнулись.
– Конечно, не объяснение. Я делаю простое сопоставление, которое мне кажется интересным. Согласен, можно объяснить происшествие двойным сознанием Рибо[28], или частичным бездействием некоторой доли мозга, подобным уголку сна в нас, бодрствующих как целое. Так утверждает Бишер[29]. Но сопоставление очевидно. Оно напрашивается само, и, как ответ ни загадочен, – если допустить, что это – ответ, – скрытый интерес Гарвея дан таинственными словами, хотя их прикладной смысл утерян. Как ни поглощено внимание игрока картами, оно связано в центре, но свободно по периферии. Оно там в тени, среди явлений, скрытых тенью. Слова Стерса: «Что у вас?» могли вызвать разряд из области тени раньше, чем, соответственно, блеснул центр внимания. Ассоциация с чем бы то ни было могла быть мгновенной, дав неожиданные слова, подобные трещинам на стекле от попавшего в него камня. Направление, рисунок, число и длина трещин не могут быть высчитаны заранее, ни сведены обратным путём к зависимости от сопротивления стекла камню. Таинственные слова Гарвея есть причудливая трещина бессознательной сферы.
Действительно – так могло быть, но, несмотря на складность психической картины, которую набросал Филатр, я был странно задет. Я сказал:
– Почему именно слова Стерса вызвали трещину?
– Так чьи же?
Я хотел сказать, что, допуская действие чужой мысли, он самым детским образом считается с расстоянием, как будто такое действие безрезультатно за пределами четырёх футов стола, разделяющих игроков, но, не желая более затягивать спор, заметил только, что объяснения этого рода сами нуждаются в объяснениях.
– Конечно, – подтвердил Стерс. – Если недостоверно, что мой обычный вопрос извлёк из подсознательной сферы Гарвея представление необычное, то надо всё решать снова. А это недостоверно, следовательно, недостоверно и остальное.
Разговор в таком роде продолжался ещё некоторое время, крайне раздражая Дэлию, которая потребовала наконец переменить тему или принять успокоительных капель. Вскоре после этого я распрощался с хозяевами и ушёл; со мной вышел Филатр.
Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это было так странно для моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешёл к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор пчёл. Я слушал довольно внимательно.
Стук упавшего стула и чьё-то требование за спиной слились в эту минуту с настойчивым тактом танца. Я запомнил этот момент потому, что начал испытывать сильнейшее желание немедленно удалиться. Оно было непроизвольно. Не могло быть ничего хуже такого состояния, ничего томительнее и тревожнее среди весёлой музыки и яркого света. Ещё не вставая, я заглянул в себя, пытаясь найти причину и спрашивая, не утомлён ли я Филатром. Однако было желание сидеть – именно с ним – в этом кафе, которое мне понравилось. Но я уже не мог оставаться. Должен заметить, что я повиновался своему странному чувству с досадой, обычной при всякой несвоевременной помехе. Я взглянул на часы, сказал, что разболелась голова, и ушёл, оставив доктора допивать вино.
Выйдя на тротуар, я остановился в недоумении, как останавливается человек, стараясь угадать нужную ему дверь, и, подумав, отправился в гавань, куда неизменно попадал вообще, если гулял бесцельно. Я решил теперь, что ушёл из кафе по причине простой нервности, но больше не жалел уже, что ушёл.
«Бегущая по волнам»… Никогда ещё я не размышлял так упорно о причуде сознания, имеющей относительный смысл, – смысл шелеста за спиной, по звуку которого невозможно угадать, какая шелестит ткань. Лёгкий ночной ветер, сомнительно умеряя духоту, кружил среди белого света электрических фонарей тополевый белый пух. В гавани его намело по угольной пыли у каменных столбов и стен так много, что казалось, что север смешался с югом в фантастической и знойной зиме. Я шёл между двух молов, когда за вторым от меня увидел стройное парусное судно с корпусом, напоминающим яхту. Его водоизмещение могло быть около ста пятидесяти тонн. Оно было погружено в сон.
Ни души я не заметил на его палубе, но, подходя ближе, увидел с левого борта вахтенного матроса. Сидел он на складном стуле и спал, прислонясь к борту.
Я остановился неподалёку. Было пустынно и тихо. Звуки города сливались в один монотонный неясный шум, подобный шуму отдалённо едущего экипажа; вблизи меня – плеск воды и тихое поскрипывание каната единственно отмечали тишину. Я продолжал смотреть на корабль. Его коричневый корпус, белая палуба, высокие мачты, общая пропорциональность всех частей и изящество основной линии внушали почтение. Это было судно-джентльмен. Свет дугового фонаря мола ставил его отчётливые очертания на границе сумерек, в дали которых виднелись чёрные корпуса и трубы пароходов. Корма корабля выдавалась над низкой в этом месте набережной, образуя меж двумя канатами и водой внизу навесный угол.
Мне так понравилось это красивое судно, что я представил его своим. Я мысленно вошёл по его трапу к себе, в свою каюту, и я был – так мне представилось – с той девушкой. Не было ничего известно, почему это так, но я некоторое время удерживал представление.