Вскоре после этого к навесному трапу, опущенному по той стороне корабля, где находилась моя каюта, подплыла лодка, управляемая наёмным лодочником. Шлюпка прошла так близко от иллюминатора, что я бегло рассмотрел её пассажиров. Это были три женщины: рыжая, худенькая, с сжатым ртом и прищуренными глазами; крупная, заносчивого вида, блондинка и третья – бледная, черноволосая, нервного, угловатого сложения. Махая руками, эти три женщины встали, смотря вверх и выкрикивая какие-то отчаянные приветствия. На их плечах были кружевные накидки; волосы подобраны с грубой пышностью, какой принято поражать в известных местах; сильно напудренная, театрально подбоченясь, в шёлковых платьях, кольцах и ожерельях, компания эта быстро пересекла круглый экран пространства, открываемого иллюминатором. Я заметил картонки и чемоданы. Гёз получил гостей.
Даже не поднимаясь на палубу, я мог отлично представить сцену встречи женщин. Для этого не требовалось изучения нравов. Пока я мысленно видел плохую игру в хорошие манеры, а также ненатурально подчёркнутую галантность, – в отдалении послышалось, как весь отряд бредёт вниз. Частые шаги женщин и тяжёлая походка мужчин проследовали мимо моей двери, причём на слова, сказанные кем-то вполголоса, раздался взрыв смеха.
В каюте Гёза стоял портрет неизвестной девушки. Участники оргии собрались в полном составе. Я плыл на корабле с тёмной историей и подозрительным капитаном, ожидая должных случиться событий, ради цели неясной и начинающей оборачиваться голосом чувства, так же странного при этих обстоятельствах, как ревнивое желание разобрать, о чём шепчутся за стеной.
Во всём крылся великий и опасный сарказм, зародивший тревогу. Я ждал, что Гёз сохранит в распутстве своём, по крайней мере, возможную элегантность, – так я думал по некоторым его личным чертам; но поведение Гёза заставило ожидать худших вещей, а потому я утвердился в намерении совершенно уединиться. Сильнее всего мучила меня мысль, что, выходя на палубу днём, я рисковал, против воли, быть втянутым в удалую компанию. Мне оставались – раннее, ещё дремотное утро и глухая ночь.
Пока я так рассуждал, стало смеркаться. Береговой шум раздавался теперь глуше; я слышал, как под окрики Бутлера ставят паруса, делаются приготовления плыть далее. Брашпиль начал выворачивать якорь, и погромыхивающий треск якорной цепи некоторое время был главным звуком на корабле. Наконец произвели поворот. Я видел, как чёрный, в огнях берег уходит влево и океан расстилает чистый горизонт, озарённый закатом. Смотря в иллюминатор, я по движению волн, плывущих на меня, но отходящих по борту дальше, назад, минуя окно, заметил, что «Бегущая» идёт довольно быстро.
Из столовой донёсся торжествующий женский крик; потом долго хохотал Синкрайт. По коридору промчался Гораций, бренча посудой. Затем я слышал, как его распекали. После того неожиданно у моей двери раздались шаги, и подошедший стукнул. Я немедленно открыл дверь.
Это был надушенный и осмелевший Синкрайт, в первом заряде разгульного настроения. Когда дверь открылась, из салона, сквозь громкий разговор, послышалось треньканье гитар.
Повинуясь моему взгляду, Синкрайт закрыл дверь и преувеличенно вежливо поклонился.
– Капитан Гёз просит вас сделать честь пожаловать к столу, – заявил он.
– Передайте капитану мою искреннюю благодарность, – ответил я с досадой, – но скажите также, что я отказываюсь.
– Надеюсь, вас можно убедить, – продолжал Синкрайт, – тем более что все мы будем очень огорчены.
– Едва ли вы убедите меня. Я намерен провести вечер один.
– Хорошо! – сказал он удивлённо и вышел, повторяя: – Жаль, очень жаль!
Предчувствуя дальнейшие покушения, я взял перо, бумагу и сел к столу. Я начал писать Лерху, рассчитывая послать это письмо при первой остановке. Я хотел иметь крупную сумму.
На второй странице письма снова раздался настойчивый стук; не дожидаясь разрешения, в каюту вступил Гёз.
Глава XV
Я повернулся с неприятным чувством зависимости, какое испытывает всякий, если хозяева делаются бесцеремонными.
Гёз был в смокинге. Его безукоризненной, в смысле костюма, внешности дико противоречила пьяная судорога лица. Он был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гёз оперся правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять прямо, и сохранял равновесие при качке тем, что сгибал и распрямлял колено. На мою занятость письмом Гёз даже не обратил внимания.
– Хотите повеселиться? – сказал он, значительно подмигивая, в то время как его острый, холодный взгляд безучастного к этой фразе лица внимательно изучал меня. – Я намерен установить простые, дружеские отношения. Нет смысла жить врозь.
– Синкрайт был, – заметил я, как мог, миролюбиво. – Он, конечно, передал вам мой ответ.
– Я не поверил Синкрайту, иначе я не был бы здесь, – объявил Гёз. – Бросьте это! Я знаю, что вы сердитесь на меня, но всякая ссора должна иметь конец. У нас очень весело.
– Капитан Гёз, – сказал я, тщательно подбирая слова и чувствуя приступ ярости; я не хотел поддаться гневу, но видел, что вынужден положить конец дерзкому вторжению, оборвать сцену, начинающую делать меня дураком в моих собственных глазах. – Капитан Гёз, я прошу вас навсегда забыть обо мне как о компаньоне по увеселениям. Ваше времяпрепровождение для вас имеет, надо думать, и смысл и оправдание; более я не могу позволить себе рассуждать о ваших поступках. Вы хозяин, и вы у себя. Но я тоже свободный человек, и, если вам это не совсем понятно, я берусь повторить своё утверждение и доказать, что я прав.
Сказав так, я ждал, что он пробурчит извинение и уйдёт. Он не изменил позу, не шелохнулся, лишь стал ещё бледнее, чем был. Откровенная, неистовая ненависть светилась в его глазах. Он вздохнул и засунул руки в карманы.
– Вы нанесли мне оскорбление, – медленно произнёс Гёз. – Ещё никто… Вы выказали мне презрение, и я вас предупреждаю, что оно попало туда, куда вы метили. Этого я вам не прощу. Теперь я хочу знать: как вы представляете наши отношения дальше?! Хотел бы я знать, да! Не менее тридцати дней продлится мой рейс. Даю слово, что вы раскаетесь.
– Наши отношения точно определены, – сказал я, не видя смысла уступать ему в тоне. – Вы получили двести фунтов, причём я с вами не торговался. Взамен я получил эту каюту, но ваше общество в придачу к ней – не слишком ли незавидная компенсация?
Был один момент, когда, следя за выражением лица Гёза, я подумал, что придётся выбросить его вон. Однако он сдержался. Пристально смотря мне в глаза, Гёз засунул руку во внутренний карман, задержал там её порывистое движение и торжественно произнёс:
– Я тотчас швырну вам эти деньги назад!
Он вынул руку, оказавшуюся пустой, с гневом опустил её и, повторив, что вернёт деньги, добавил: «Вам не придётся хвастаться своими деньгами», – затем вышел, хлопнув дверью.
После этого я немедленно запер каюту ключом и стал у двери, прислушиваясь.
В столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; ещё раз пронёсся Гораций, крича на ходу: «Готово, готово, готово!» Всё показывало, что попойка не замирает, а развёртывается. Затем я услышал шум ссоры, женский горький плач и – после всего этого – хоровую песню.
Устав прислушиваться, я сел и погрузился в раздумье. Гёз сказал правду: трудно было ждать впереди чего-нибудь хорошего при этих условиях. Я решил, что, если ближайший день не переменит всей этой злобной нечистоты в хотя бы подобие спокойной жизни, – самое лучшее для меня будет высадиться на первой же остановке. Я был сильно обеспокоен поведением Гёза. Хотя я не видел прямых причин его ненависти ко мне, всё же сознавал, что так должно быть. Он был естествен в своей ненависти. Он не понимал меня, я – его. Поэтому, с его характером, образовалось военное положение, и с гневом, с тяжёлым чувством безобразия минувшей сцены, я лёг, но лёг не раздеваясь, так как не знал, что ещё может произойти.
Улёгшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При моём этом состоянии сон был прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго, ещё раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гёзом завтра утром, которое считал неизбежным. Я стал наконец надеяться, что, когда Гёз очнётся – если только он сможет очнуться, – я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!
Глава XVI
Прошло минут пятнадцать, как, несколько успокоясь, я представил эту возможность. Вдруг шум, слышный на расстоянии коридора, словно бы за стеной, перешёл в коридор. Все или почти все вышли оттуда, возясь около моей двери с угрожающими и беспокойными криками. Было слышно каждое слово.
– Оставьте её! – закричала женщина.
Вторая злобно твердила:
– Дура ты, дура! Зачем тебя чёрт понёс с нами?
Послышались плач, возня; затем ужасный, истерический крик:
– Я не могу, не могу! Уйдите, уйдите к чёрту, оставьте меня!
– Замолчи! – крикнул Гёз. По-видимому, он зажимал ей рот. – Иди сюда. Берите её, Синкрайт!
Возня, молчание и трение о стену ногами, перемешиваясь с частым дыханием, показали, что упрямство или другой род сопротивления хотят сломить силой. Затем долгий, неистовый визг оборвался криком Гёза: «Она кусается, дьявол!» – и позорный звук тяжёлой пощёчины прозвучал среди громких рыданий. Они перешли в вопль, и я открыл дверь.
Моё внезапное появление придало гнусной картине краткую неподвижность. На заднем плане, в дверях салона, стоял сумрачный Бутлер, держа за талию раскрасневшуюся блондинку и наблюдая происходящее с невозмутимостью уличного прохожего. Гёз тащил в салон темноволосую девушку; тянул её за руку. Её лиф был расстёгнут, платье сползло с плеч, и, совершенно ошалев, пьяная, с закрытыми глазами, она судорожно рыдала; пытаясь вырваться, она едва не падала на Синкрайта, который, увидев меня, выпустил другую руку жертвы. Рыжая женщина, презрительно подбоченясь, смотрела свысока на темноволосую и курила, отбрасывая руку от рта резким движением хмельной твари.