[26] – а он не снёс и уничтожил себя?
И это, и всё другое могло быть, но мне было уже нестерпимо сидеть здесь, и я, миновав всего лишь один квартал, увидел как раз то, что разыскивал, – уединённую чайную.
На подвальном этаже старого и мрачного дома желтела вывеска, часть тротуара была освещена снизу заплывшими сыростью окнами. Я спустился по крутым и узким ступеням, войдя в относительное тепло просторного помещения. Посреди комнаты жарко трещала кирпичная печь с железной трубой, уходящей под потолком в полутёмные недра, а свет шёл от потускневших электрических ламп; они горели в сыром воздухе тускло и красновато. У печки дремала, зевая и почёсывая под мышкой, простоволосая женщина в валенках, а буфетчик, сидя за стойкой, читал затрёпанную книгу. На кухне бросали дрова. Почти никого не было, лишь во втором помещении, где столы были без скатертей, сидело в углу человек пять плохо одетых людей дорожного вида; у ног их и под столом лежали мешки. Эти люди ели и разговаривали, держа лица в пару блюдечек с горячим цикорием.
Буфетчик был молодой парень нового типа, с солдатским худощавым лицом и толковым взглядом. Он посмотрел на меня, лизнул палец, переворачивая страницу, а другой рукой вырвал из зелёной книжки чайный талон и загремел в жестяном ящике с конфетами, сразу выкинув мне талон и конфету.
– Садитесь, подадут, – сказал он, вновь увлекаясь чтением.
Тем временем женщина, вздохнув и собрав за ухо волосы, пошла в кухню за кипятком.
– Что вы читаете? – спросил я буфетчика, так как увидел на странице слова: «принцессу мою светлоокую…»
– Хе-хе! – сказал он. – Так себе, театральная пьеса. «Принцесса Грёза». Сочинение Ростанова. Хотите посмотреть?
– Нет, не хочу. Я читал. Вы довольны?
– Да, – сказал он нерешительно, как будто конфузясь своего впечатления, – так, фантазия… О любви. Садитесь, – прибавил он, – сейчас подадут.
Но я не отходил от стойки, заговорив теперь о другом.
– Ходят ли к вам цыгане? – спросил я.
– Цыгане? – переспросил буфетчик. Ему был, видимо, странен резкий переход к обычному от необычной для него книги. – Ходят. – Он механически обратил взгляд на мою руку, и я угадал следующие его слова:
– Это погадать, что ли? Или зачем?
– Хочу сделать рисунок для журнала.
– Понимаю, иллюстрацию. Так вы, гражданин, – художник? Очень приятно!
Но я всё же мешал ему, и он, улыбнувшись, как мог широко, прибавил:
– Ходят их тут две шайки, одна почему-то ещё не была этот день, должно быть, скоро придёт… Вам подано! – и он указал пальцем стол за печкой, где женщина расставляла посуду.
Один золотой был зажат у меня в руке, и я освободил его скрытую мощь.
– Гражданин, – сказал я таинственно, как требовали обстоятельства, – я хочу несколько оживиться, поесть и выпить. Возьмите этот кружок, из которого не сделаешь даже пуговицы, так как в нём нет отверстий, и возместите мой ничтожный убыток бутылкой настоящего спирта. К нему что-либо мясное или же рыбное. Приличное количество хлеба, солёных огурцов, ветчины или холодного мяса с уксусом и горчицей.
Буфетчик оставил книгу, встал, потянулся и разобрал меня на составные части острым, как пила, взглядом.
– Хм… – сказал он. – Чего захотели!.. А что, это какая монета?
– Эта монета испанская, золотой пиастр, – объяснил я. – Её привёз мой дед (здесь я солгал ровно наполовину, так как дед мой, по матери, жил и умер в Толедо), но вы знаете, теперь не такое время, чтобы дорожить этими безделушками.
– Вот это правильно, – согласился буфетчик. – Обождите, я схожу в одно место.
Он ушёл и вернулся через две-три минуты с проясневшим лицом.
– Пожалуйте сюда, – объявил буфетчик, заводя меня за перегородку, отделяющую буфет от первого помещения, – вот сидите здесь, сейчас всё будет.
Пока я рассматривал клетушку, в которую он меня привёл – узкую комнату с жёлто-розовыми обоями, табуретами и столом со скатертью в жирных пятнах, – буфетчик явился, прикрыв ногой дверь, с подносом из лакированного железа, украшенным посередине букетом фантастических цветов. На подносе стоял большой трактирный чайник, синий с золотыми разводами, и такие же чашка с блюдцем. Особо появилась тарелка с хлебом, огурцами, солью и большим куском мяса, обложенным картофелем. Как я догадался, в чайнике был спирт. Я налил и выпил.
– Сдачи не будет, – сказал буфетчик, – и, пожалуйста, чтоб тихо и благородно.
– Тихо, благородно, – подтвердил я, наливая вторую порцию.
В это время, проскрипев, хлопнула наружная дверь, и низкий, гортанный голос странно прозвучал среди подвальной тишины русской чайной. Стукнули каблуки, отряхивая снег; несколько человек заговорили сразу громко, быстро и непонятно.
– Явилось, фараоново племя, – сказал буфетчик, – хотите, посмотрите, какие они, может, и не годятся!
Я вышел. Посреди залы, оглядываясь, куда присесть или с чего начать, стояла та компания цыган из пяти человек, которых я видел утром. Заметив, что я пристально рассматриваю их, молодая цыганка быстро пошла ко мне, смотря беззастенчиво и прямо, как кошка, почуявшая рыбный запах.
– Дай погадаю, – сказала она низким, твёрдым голосом, – счастье тебе будет, что хочешь, скажу, мысли узнаешь, хорошо жить будешь!
Насколько раньше я быстро прекращал этот банальный речитатив, выставив левой рукой так называемую «джеттатуру» – условный знак, изображающий рога улитки двумя пальцами, указательным и мизинцем, – настолько же теперь, поспешно и охотно, ответил:
– Гадать? Ты хочешь гадать? – сказал я. – Но сколько тебе нужно заплатить за это?
В то время как цыгане-мужчины, сверкая чернейшими глазами, уселись вокруг стола в ожидании чая, к нам подошёл буфетчик и старуха цыганка.
– Заплатить, – сказала старуха, – заплатить, гражданин, можешь, сколько твоё сердце захочет. Мало дашь – хорошо, много дашь – спасибо скажу!
– Что же, погадай, – сказал я, – впрочем, я вперёд сам погадаю тебе. Иди сюда!
Я взял молодую цыганку за – о боги! – маленькую, но такую грязную руку, что с неё можно было снять копию, приложив к чистой бумаге, и потащил в свою конуру. Она шла охотно, смеясь и говоря что-то по-цыгански старухе, видимо чувствующей поживу. Войдя, они быстро огляделись, и я усадил их.
– Дай корочку хлеба, – тотчас заговорила моя смуглая пифия и, не дожидаясь ответа, ловко схватила кусок хлеба, оторвав тут же половину огурца; затем принялась есть с характерным и естественным бесстыдством дикой степной натуры. Она жевала, а старуха равномерно твердила:
– Положи на ручку, тебе счастье будет! – и, вытащив колоду чёрных от грязи карт, обслюнила большой палец.
Буфетчик заглянул в дверь, но, увидев карты, махнул рукой и исчез.
– Цыганки! – сказал я. – Гадать вы будете после меня. Первый гадаю я.
Я взял руку молодой цыганки и стал притворно всматриваться в линии смуглой ладони.
– Вот что скажу тебе: ты увидела меня, но не знаешь, что тебе придётся сделать в самое ближайшее время.
– Ну, скажи, будешь цыган! – захохотала она.
Я продолжал:
– Ты скажешь мне… – и тихо прибавил, – как найти человека, которого зовут Бам-Гран.
Я не ожидал, что это имя подействует с такой силой. Вдруг изменились лица цыганок. Старуха, сдёрнув платок, накрыла лицо, по которому судорогой рванулся страх, и, согнувшись, хотела, казалось, провалиться сквозь землю. Молодая цыганка сильно выдернула из моей руки свою и приложила её к щеке, смотря прямо и дико. Лицо её побелело. Она вскрикнула, вскочив, оттолкнула стул, затем, быстро шепнув старухе, поспешно увела её, оглядываясь, как будто я мог погнаться. Видя, что я улыбаюсь, она опомнилась и, уже на пороге, кивнув мне, тяжело и порывисто дыша, сказала изменившимся голосом:
– Молчи! Всё скажу, ожидай здесь; тебя не знаем, толковать будем!
Не знаю, струсил ли я, когда таким внезапным и резким образом подтвердилась сила странного имени, но мысли мои «захолонуло», как будто в ночи над ухом, чутким к молчанию, прозвучала труба. Нервно пожимаясь, выпил я ещё чашку специи, основательно закусив мясом, но рассеянно, не чувствуя голода сквозь туман чувств, кипящих беззвучно. Тревожась от неизвестности, я повернул голову к перегородке, слушая загадочный тембр цыганского разговора. Они совещались долго, споря, иногда крича или понижая голос до едва слышного шёпота. Это продолжалось немалое время, и я успел несколько поостыть, как вошли трое, обе цыганки и старик цыган, кинувший мне ещё через порог двусмысленный, резкий взгляд. Уже никто не садился. Говорили все стоя, с волнением, вогнавшим их в пот; его капли блестели на лбу старика и висках цыганок, и, вздохнув, вытерли они его концом бахромчатого платка. Лишь старик, не обращая на них внимания, рассматривал меня в упор, молча, словно хотел изучить сразу, наспех, что скажет моё лицо.
– Зачем такое слово имеешь? – произнёс он. – Что знаешь? Расскажи, брат, не бойся, свои люди. Расскажешь, мы сами скажем; не расскажешь, верить не можем!
Допуская, что это входит почему-либо в план обращения со мной, я, как мог толково и просто, рассказал об истории с испанским профессором, упустив многое, но назвав место и перечислив аксессуары. При каждом странном упоминании цыгане взглядывали друг на друга, говоря несколько слов и кивая, причём, увлёкшись, на меня тогда не обращали внимания, но, кончив говорить между собой, все разом вцепились в моё лицо тревожными взглядами.
– Всё верно говоришь, – сказала мне старуха, – истинную правду сказал. Слушай меня, что я тебе говорю. Мы, цыгане, его знаем, только идти не можем. Сам ступай, а как – скоро скажу. По картам тебе будет и что надо делать – увидишь. Говорить по-русски плохо умею; не всё сказать можно; дочка моя тебе объяснять будет!
Она вытащила карты и, потасовав их, пристально заглянула мне в глаза; затем положила четыре ряда карт, один на другой, снова смешала и дала мне снять левой рукой. После этого вытащила она семь карт, расположив их неправильно, и повела пальцем, толкуя по-цыгански молодой женщине.