Алешка встал. Сквозь звенящую тишину и стрекот кузнечиков ему послышалось другое стрекотанье, более ощутимое. Алешка прислушивался, не веря себе. Но верь не верь, а это…
— Летчик… Братцы, это же Летчик!
Алешка побежал навстречу звезде, которая на глазах превращалась в самолет. В знакомую «Стрекозку»!
— Летчик, я здесь!
Самолет пронесся над Алешкой и снова ушел вдаль и в высоту. А вслед ему летел крик — со смесью страха и надежды:
— Антошка, Летчик! Это же я, я, Алешка! Вернись!
Самолет вернулся, опять пронесся над Алешкиной головой и вновь ушел вдаль. Стал делать в высоте широкий круг.
— Летчик, это я, Алешка! Просто раньше я был в куртке, а теперь в матроске! Ты не узнал?!
Самолет описывал широкую дугу. То ли Антошка правда не узнавал мальчишку в матроске, то ли не знал, где посадить «Стрекозку». Наконец самолет вновь стал приближаться. Алешка с колотящимся сердцем побежал навстречу.
— Летчик, это я! Смотри!
На ровной лужайке с низкой травой он упал ногами к самолету, раскинул руки буквой Т…
С высоты эта «буква» казалась крошечной. Но виделась четко. Летчик Антошка натренированным движением — плавно, но решительно — двинул от себя ручку управления. Зеленая, в полосках вечерних теней, земля встала наклонной стеной. Белеющая в траве фигурка стала расти в размерах. Сперва почти незаметно. А в ровном стрекоте пробилась мелодия. И слова, которые пел мальчишечий голос, — сперва будто вдалеке, потом громче:
Это сбудется, сбудется, сбудется,
Потому что дорога не кончена.
Кто-то мчится затихшей улицей,
Кто-то бьется в дверь заколоченную…
Кто-то друга найти не сумел
И ушел с пути бесконечного,
Но дорога опять лежит
В теплом сумраке вечера…
Песню, лежа в траве, слышал и Алешка. И ему отрывочно вспоминалось, как он спешит с корабликом к оврагу, как отпускает клипер в ручей, как ломится сквозь заросли…
Разорвется замкнутый круг,
Рассеченный крылом, как мечом.
Мой братишка, мой летчик, мой друг
Свой планшет надел на плечо…
Сказка стала сильнее слез,
И теперь ничего не страшно мне:
Где-то взмыл над водой самолет,
Где-то грохнула цепь на брашпиле…
Прозрачный круг стремительного винта мерцал за лобовым стеклом самолета, сквозь него Летчик видел раскинувшегося в траве Алешку, который делался все больше, различимее… А сам Алешка — он как бы и лежал, и в то же время мчался по улицам: к Транспортному агентству, к Почтовой станции, потом через траву…
Якорь брошен в усталую глубь,
Но дорога еще не кончена:
Самолет межзвездную мглу
Рассекает крылом отточенным.
Летчик Антошка потянул ручку на себя. Самолет пронесся низко-низко над Алешкой, сел, пробежал по траве, замер.
Летчик Антошка выпрыгнул из кабины. Алешка вскочил из травы. Они быстро пошли друг к другу.
…Если бы в ту сторону смотрел издалека, из травы Крокопудра, он видел бы, как недалеко от самолета на фоне заката сходятся два тонких мальчишечьих силуэта. Сошлись, взяли друг друга за руки…
Слышишь, Голос Дороги зовет,
Отзываясь в сердце твоем!
Мы отныне в любой полет
Уходить будем только вдвоем…
С грохотом разбился о камни у набережной прибой, взлетела пена.
По набережной Ветрогорска шли Хранитель Морского музея и загорелый мальчик в красных трусиках. Мальчик держал у груди модель клипера. Оживленно рассказывал:
— Я вышел к берегу за Желтым мысом, там тихо. И смотрю: он приткнулся к камню и вздрагивает — будто на руки просится. Я взял…
Хранитель посмотрел на модель, как на живое существо.
— Молодец, что вернулся домой… Сбежал, да?
— Нет, он не сбежал! — помотал головой мальчик. — Наверно, все было по-другому… Иначе Алешка и Летчик не встретились бы.
— А ты думаешь, они встретились?
— Смотрите! — Мальчик поднял лицо.
Серебристая звездочка вырастала в синеве. Превращалась в самолет.
«Стрекозка» пронеслась над кромкой берега. Летчик и Алешка, перегнувшись через борт кабины, помахали Хранителю и мальчику. Те замахали в ответ… Они делались все меньше и меньше — самолет уходил в высоту. Море под крыльями распахивалось на необъятную ширину, в ней белели паруса…
ОЧЕРКИ
СОЛНЦЕ НАД МОРЕМ
Над Инкерманом, над Северной бухтой, где в смутной дымке замерли синие корабли, стремительно встает солнце. Первый луч, скользнув по заблудившемуся в громадном небе перистому облаку, окрашивает его в темно-розовый цвет. И облако тает. Луч скользит вниз по золотому шпилю Морского клуба, бросает оранжевые блики на круглое здание Панорамы. И вдруг миллион лучей бесшумной лавиной устремляется на город. Солнце уже не красное, а ослепительно белое, небо синее и море тоже синее. Даже удивительно, что оно может быть таким синим.
Утро сияет над Севастополем, над Малаховым курганом. Ветер, летящий с моря, плещет листьями молодых деревьев в аллее Дружбы. Здесь сажают деревья люди разных стран. Сажают каштаны, тополя, клены и акации вместо сожженных войной. И деревья растут, чтобы был мир…
Чуть колышется трава на брустверах бастионов. Колеблется красное пламя вечного огня над башней Малахова кургана. Тускло блестят чугунные стволы морских орудий и пирамиды черных ядер. И на каждом камне лежит суровая и спокойная слава.
О Севастополе написано немало томов: о подвигах его защитников во время двух оборон, о красоте его, о странной привлекательности, которая любого человека заставляет полюбить этот город.
Но нужно самому побывать в Севастополе, чтобы понять все это. Нужно побродить по улицам, где на стенах домов еще видны следы от осколков; белыми переулками, заросшими серой зеленью и лютиками, пройти до руин древнего Херсонеса, побывать на горячих от солнца причалах, где часами сидят с удочками молчаливые старики и мальчишки. Если улов был неплохим, можно завязать разговор, и рыбаки расскажут немало интересного: ребята о сегодняшних делах, старики о прошлом, может быть, о войне…
Севастополь — не только черная бронза памятников, гулкие залы музеев, белая колоннада Графской пристани, знаменитая Панорама и другие достопримечательности, куда, едва успев сойти с поезда, устремляются туристы.
Севастополь — это и вырубленные в скалах тропинки, и крутые лестницы вместо переулков… Плеск моря у подножья Памятника затопленным кораблям, сухой шорох ветра в акациях, неожиданный смех загорелых до черноты ребятишек, которых обдала брызгами озорная волна, сигналы горнистов на военных кораблях — это тоже Севастополь. А еще Севастополь — это матросы, спешащие вечером на последний баркас, рабочие, идущие по утрам в порт, крановщик, машущий кому-то кепкой из-под полуденного неба. Севастополь — это девушки, возвращающиеся с воскресника с лопатами на плече и букетами астр, и маленький первоклассник в большущей бескозырке, восхищенным взором провожающий уходящие в море эсминцы.
Мальчишка сидел на тротуаре, обхватив ободранные в кровь колени, и с ненавистью смотрел на кроватную сетку. Сетка была тяжелая, натянутая на широкую железную раму, с острыми колючками порванной проволоки. Еще одна попытка ребят поднять ее по отвесной тропинке на школьный двор потерпела неудачу. Только ссадин прибавилось.
— Кто вам подарил эту штуку? — спросил я у ребят.
— Никто не подарил. Во дворе нашли, — ответил мальчишка и с досадой толкнул сетку ногой. Сетка ответила дребезжаньем, похожим на презрительный смех.
— В ней железа меньше, чем ржавчины, — сказал светловолосый четвероклассник с поцарапанной щекой. — Но она двор захламляла.
Я помог мальчишкам затащить их находку наверх, в кучу металлолома, и в награду потребовал подробное объяснение, как проехать до Херсонеса.
— Разве вы не севастопольский? — спросили они, провожая меня к автобусной остановке.
— А почему вы решили, что севастопольский?
— Да так… Туристы никогда не помогают. Только ходят с аппаратами… А севастопольцы всегда помогают. Потому что наш город борется за культуру и образцовый порядок.
О решении севастопольцев сделать свой город образцовым известно из газет. И поэтому не удивляешься, видя натянутые поперек улиц лозунги с призывами победить в соревновании симферопольцев и одесситов. Лозунги написаны синей краской на сером полотне. Они не придают улицам парадного вида, они не для красоты. Их задача — всегда напоминать: «Высоко держите честь Севастополя».
Как-то, возвращаясь на катере из Инкермана, я разговорился с пожилым рабочим, бывшим матросом.
— Как же не любить Севастополь, — просто сказала он. — Тем более теперь. Своими руками выстроили заново. Помню, когда наш отряд вошел в город, сердце закипело. Одни руины…
Мы сошли у Графской пристани. Был по-южному черный, расцвеченный фонарями вечер. На площади Нахимова танцевала молодежь. Вальс кружил белые бескозырки, пестрые ковбойки, яркие платья. На тротуаре стояли ребята с красными повязками.
— Скучают, — усмехнулся, кивая на них, мой попутчик. — Одно | время завелись у нас стиляги. Как танцы, так и давай выгибаться.
Что ж, макали их в море. Помогло. А вообще народ у нас хороший.
Каждый севастополец чувствует себя ответственным за весь город. Недаром мальчишки тащили сетку от кровати, чтобы она не захламляла чей-то чужой двор. Однажды я видел, как две школьницы, бросив портфели, подвязывали к деревянной решетке беседки стебелек синего вьюнка, оборванный ветром. Ничего особенного? Конечно. Но как они заметили порванный стебелек в густой зелени?