А она сидела и слушала. Сгущались сумерки, и окна становились синими. Синими, в белых перекрестьях бумажных полосок.
Полоски наклеили, чтобы стекла не вылетели от взрыва — рядом рвали землю под котлован.
В синих сумерках плавали над землей золотые звезды. Это на невидимых уже башенных кранах, на их движущихся стрелах зажглись огни.
Шумел за окнами ветер, шумели моторы проходящих самосвалов. Валя чувствовала, как от этого шума чуть заметно вздрагивают заклеенные крест-накрест стекла. Она чувствовала — жизнь, настоящая жизнь бьется в окна комсомольского штаба.
Валя осталась на стройке…
Когда груз резко опускается на землю, кабина вздрагивает. Кран чуть заметно раскачивается. Зоя Михалева откинула стекло — так лучше слышно, что кричат снизу.
— Зойка! Еще одну машину разгрузишь?
«Ох и народ!» — думает Зойка и отвечает каменщикам:
— Ну, давай! Последнюю.
Времени уже четверть первого. Пятнадцать минут, как обед. Каменщикам можно и попозже вернуться из столовой, а Зойке нельзя. Ровно в час придут монтажники Гаврилова, и надо будет ставить для них колонны. Между каменщиками и монтажниками всегда спор. Спорят из-за крана. А Зойке ведь не разорваться. Ползает ее кран вдоль строящегося корпуса — от одних к другим. Только знай поворачивайся.
Зойка крутит маховики, осторожно опуская на землю плиты бетонных перекрытий. В открытое оконце влетает холодный воздух. Зойка поджимает ноги: мерзнут они в резиновых ботах, хоть и печка рядом. «Когда, черт возьми, валенки выдадут?»
— Зоенька, еще машина пришла! — слышится снизу.
— Смеетесь, да?
— Ну, Зоечка! Шофер ругается.
Вообще-то она может уйти. Подождали бы, не умерли.
— Подгоняй! — кричит она. — Шевелитесь ради бога!
В кабину поднимается Роза Шатохина.
— Я тебя уже полчаса жду…
— Сейчас, последнюю разгружу.
— У тебя ноги, наверно, закоченели? Валенки надень пока, — предлагает Роза.
Зойка орудует штурвалами, а Роза болтает.
— Ты уже все выучила? Дашь конспекты? Ох, я боюсь, просто жуть.
Сегодня после работы девушкам сдавать экзамены на четвертый разряд.
— Ничего я еще не выучила, — ворчит Зойка.
Роза рассеянно листает конспекты и продолжает разговаривать.
— Холод жуткий. Пока лезла к тебе, чуть не окоченела… Зой, а помнишь, как у нас ноги дрожали, когда в первый раз на кран лезли?
— Это у тебя дрожали, — сердито отвечает Зоя. Она видит, что подошла еще одна машина.
Каменщики уже не просят. — Они подняли головы, молча смотрят на крановщицу. Зойка стягивает валенки.
— Иди, Роза, обедай, я уж разгружу.
— Подожду.
Когда до конца обеда остается минут пятнадцать, девушки стремительно спускаются по вздрагивающей лесенке крана.
Шофер «последней» машины машет им.
— Давай подброшу до столовой.
Скоро Зойка возвращается на кран. Снова высоко над землей плывет железная стрела, раскачивается груз. На конце стрелы вытянулся по ветру алый флаг.
Шумит ветер. Чтобы лучше разбирать голоса снизу, Зоя снова открывает оконце. Слышно, как паренек в тужурке ремесленника насвистывает песню:
И снег, и ветер, и звезд ночной полет…
Незаметно для самой себя девушка начинает подпевать. Ей, как и многим, очень нравится эта песня…
МАЛЬЧИК СО ШПАГОЙ
Не помню сейчас точно, где это случилось. Не то между Вильнюсом и Молодечно, не то между Молодечно и Минском. В августе, четыре года назад.
На маленькой станции в полупустой вагон утреннего поезда вошел мальчик лет десяти-одиннадцати, худенький, спокойный и неулыбчивый. Вошел и сел у окна, усеянного высохшими следами дождевых брызг.
Был довольно холодный ветреный день. Тени облаков летели навстречу поезду по откосам. Пыльный воздух гулял по вагону. Мальчик поежился. Был он слишком легко одет: полинялая голубая футболка да коротенькие штаны из льняной ткани. На ногах стоптанные, видавшие виды сандалии. Но на скамейке под локтем держал мальчишка обшарпанный чемоданчик. Значит, не просто катается от станции до станции.
Под ручку чемоданчика была продета сосновая тонкая тросточка. А точнее — шпага. Шпага с узким деревянным клинком, с нехитро выжженным узором на рукоятке, с пятью торчащими сучками вместо защитной чашки — гарды. На гладком дереве клинка зеленели жидкие разводы травяного сока. И эти следы, и расчесы на ногах хозяина шпаги говорили о том, что он не обходит стороной ядовитые и колючие заросли.
Я как бы случайно взглянул на его лицо. Есть ли в нем отпечаток характера твердого и непреклонного? Мальчик царапал ногтем краску вагонного сиденья и озабоченно шевелил губами, словно тихонько с кем-то спорил. Нет, не было в его лице ничего мужественного. Славный мальчуган, но, пожалуй, слишком робкий. Из тех, кого называют «воспитанными».
Высоко среди облаков маленький самолет рассыпал горстку парашютистов. Ветер уносил белые пузырьки парашютов к темному лесу. Я проследил их путь и взглянул на мальчика: как он отнесся к неожиданному зрелищу?
Он не смотрел в окно, смотрел на меня. Взгляды встретились. Он улыбнулся просто, как знакомому, и сказал:
— Какой смешной человечек.
Я несколько секунд обалдело молчал, пытаясь сообразить, чем заслужил такую характеристику, выданную без малейшего смущенья. Но мальчик слегка опустил глаза, и я понял, что он смотрит на мой значок «Уральского следопыта» — на маленького альпиниста, весело размахивающего ледорубом. Я рассмеялся, обрадованный догадкой, и мальчишка, видимо, понял этот смех как предложение продолжить разговор.
— Вам его за походы дали?
— Нет, это редакционный. Журнала…
Я думал, он разочаруется, но он словно сразу забыл о походах. И что за журнал, тоже не поинтересовался. Быстро спросил:
— А сказки у вас печатают?
— Сказки? Н-нет… Это же не «Мурзилка».
Он шевельнул выгоревшими бровями.
— Я не про такие говорю. Ну, не про те, что для маленьких…
— А! Про фантастику?
— Ну… почти. Только это же не фантастика…
— Что-нибудь вроде «Маленького принца»?.. Слышал о таком?
Он, видимо, не слышал. Замолчал, словно слегка рассердился.
И уже будто в отместку спросил:
— А вы слышали сказку про черных лошадей?
Я признался в своем невежестве и приготовился узнать кое-какие подробности о неведомых мне черных лошадях. Но вместо этого услышал вопрос:
— Если человек читает чужие письма без спросу… это как называется?
…Сейчас, перечитывая этот диалог, я чувствую, что читателю он может показаться странным, нарочитым. Этаким литературным приемом. Придуманные сцены писать легче, чем «взятые из жизни» — своя рука владыка. Но здесь я пытаюсь воспроизвести то, что было. Просто мне трудно сейчас передать мелкие детали, подробности разговора в гулком вагоне, где пыльный воздух гулял от тамбура до тамбура… Впрочем, этот случайный маленький попутчик, удивительно ясноглазый и спокойный, задавал действительно странные вопросы.
Итак, он спросил о чтении чужих писем.
Я несколько секунд размышлял, сравнивая термины «свинство» и «подлость». Первый казался мне более эмоциональным, но менее конкретным.
Мальчик смотрел со скрытой напряженностью.
— Что же ты спрашиваешь, — сказал я. — Ты и сам, по-моему, знаешь. Гнусное это дело. Раньше за такие дела на дуэль вызывали.
— Ну вот, — откликнулся он удовлетворенно. А потом добавил: — Только сейчас ведь не вызовешь…
«А ты вызвал бы?» — подумал я. Но вслух не спросил и задал другой вопрос:
— Из лагеря едешь?
— Да.
— Ну и как там?
— Что «как»? — суховато спросил он.
— Как отдохнул? — поинтересовался я, чувствуя, что начинаю пустой «светский» разговор.
— Никак. Я ушел.
«Ого!» — подумал я и глупо спросил:
— Как ушел?
Он мог бы просто пожать плечами или сказать с усмешкой: «Очень просто. Ногами. По дороге». Но, видимо, грызло его беспокойство или, может быть, просто хотелось чьей-то поддержки.
— Из-за письма, — сказал он, глядя в окно. — А какое он имеет право читать?
— Кто?
— Начальник лагеря… Понимаете, я домой написал, что плохо там. Ну, разозлился. Потому что один раз сказку рассказал, а они дразниться начали. Ребята. Я про черных лошадей рассказал. Ну, сам придумал. Будто есть у меня такие лошади и я на них ночью путешествую, куда хочу. А там есть один такой, Вовка Михаевский. Он и начал: «Конюх, копытом стукнутый…» Ну и остальные тоже. Дураки… Я же просто так рассказал, чтобы интересно было, а они кричат: врешь! Я с Вовкой и схватился. Он, конечно, сильнее, но я ему… тоже… А нас за это купаться не пустили. И так почти не купаемся, а тут еще… Я домой начал письмо писать, ну и рассказал все по порядку: что купаться не дают, что воспитательница вредная, не разобралась, что костры не разрешают зажигать… А начальник утром на линейке начал ругаться, что я дерусь да еще ябедничаю домой… Оказывается, они там все наши письма читают перед тем, как отправить…
Я, как понял это, сразу и сказал: «Но ведь это подлость»… Понимаете, это само получилось. Как еще скажешь, если это в самом деле так называется?.. Он как закричит: «Убирайся тогда из лагеря, раз здесь все такие мерзавцы, по-твоему!» Я и пошел. Хорошо, что чемодан как раз под кроватью был, а не на складе…
— Не задерживал тебя начальник?
— Нет. Только потом догнал у самой станции, начал опять кричать: «Как ты смеешь! Я скажу, чтоб тебя в поезд не пускали!» Смешно даже. Что я, не имею права в поезде ездить?
— Влетит тебе дома? — спросил я с сочувствием.
— За что? Разве это я сделал подлость?
— А сможешь доказать, что ты был прав?
Он спокойно сказал:
— Докажу.
Было у меня еще сомнение: