Говорят, из-за того, что первого брата держали в заточении чересчур долго, он начал бредить. Не знаю, не сошел ли я сам с ума за десять лет, что провел здесь.
Светало. Я упражнялся в фехтовании, держа в руке ветку вместо меча. Когда стражники привели меня, связанного, в павильон Шоухуандянь, я в ярости выломал двери и закричал, что убью четвертого. С тех пор я мог использовать в качестве тренировочного оружия лишь ветки.
Снаружи за мной с беспокойством наблюдал евнух. Громко смеясь, я размахивал веткой и напевал:
– «В те годы, когда он командовал сильным, могучим отрядом, они одним ударом расправлялись с полчищами северных варваров, подобно тигру, что хватает добычу и пожирает за один присест. Лю-Сунский император Вэньди отправил войска на север, собираясь совершить бессмертный подвиг и покрыть себя вековой славой, но был вынужден спасаться бегством. С тех пор прошло сорок три года, и я гляжу на северный берег Янцзы, вспоминая пожирающий Янчжоу пожар войны…»[136]
Давай, беги и донеси старине четвертому, что я еще жив и полон сил, что я по-прежнему уношусь мыслями туда, где мои сильные, могучие отряды верхом на ретивых скакунах проносятся по полю боя.
Ко мне со спины подошел пожилой евнух, но я не обратил на него внимания и продолжил петь, помахивая веткой в такт:
– «Словно в бреду, подношу лампу к фамильному мечу, и кажется, что я вновь вернулся туда, где меж военных шатров не умолкает пение рога. Солдатам раздают вино и угощение, а бравая незатихающая музыка поднимает им боевой дух. То был осенний смотр войск прямо на поле брани…»[137]
Синь Цицзи не смог добиться своего, не принял участия в борьбе против северян-чжурчжэней, но и он мог распевать свои песни хотя бы с мечом в руках. Мне же приходилось изливать грусть в песне, довольствуясь веткой.
Дрожа, пожилой евнух проговорил:
– Четырнадцатый господин, вчера ночью Его Величество скончался.
Я продолжал смотреть лишь на ветвь в своей руке. Решив, что я не расслышал, евнух повторил:
– Вчера ночью Его Величество скончался. Прошу четырнадцатого господина переодеться в траурное платье.
Ветка упала на землю. Я долго стоял, оцепенев, а затем разразился хохотом.
– Ты думал, что все рассчитал, однако Небо распорядилось иначе! Тринадцать лет, всего тринадцать лет ты просидел на этом троне!
Откуда-то налетели евнухи и, кто помогая, а кто больше мешая, затащили меня в дом. С того дня, как меня заточили здесь, я перестал быть в их глазах знатным и уважаемым членом императорской семьи Великой Цин, отважным принцем-полководцем. Я стал для них лишь жалкой козявкой, которая добавляла беспокойства и забот и из-за которой они в любой момент могли лишиться головы.
Несмотря на то что я находился под стражей уже девять лет, я совсем не растерял боевое мастерство, которым овладевал с самого детства. Приложив силу, я легко избавился от хватки евнухов, которые тут же с горьким плачем рухнули на колени, умоляя меня надеть траурные одежды. Снаружи тоже донеслись чьи-то горестные рыдания.
Под звуки всеобщего плача я наконец начал по-настоящему осознавать произошедшее. Он, император Великой Цин, мой родной брат, умер!
Я пинками выгнал евнухов прочь. Так или иначе, раз старина четвертый мертв, это стоит хорошенько отпраздновать парой чаш вина. Разве я томился здесь столько лет не ради одного этого дня?
Первую чашу я осушил за матушку. Матушка, некогда он привел тебя в ярость, а сейчас он и сам мертв! Вторую чашу я поднял за восьмого брата, третью – за девятого… Восьмой брат, девятый брат, скоро старина четвертый встретится с вами на том свете, и он будет без подданных и без помощников, так что вы сможете при встрече хорошенько намять ему бока. Ах, нет, тринадцатый брат же тоже на том свете, он обязательно бросится четвертому на помощь, а еще Жоси…
Подняв чашу, я вскинул глаза, затуманенные вином, и произнес:
– Тринадцатый брат, я пью за тебя ради Жоси. Жоси, выпей и ты немного. Я не выполнил свое обещание: твой прах отнял четвертый и не захотел развеять его по ветру… Он отнял и твою золотую шпильку[138], не вернул мне… Он все у нас отнял… Он все отнял…
Сметя со стола все чашки, я схватил обеими руками бутыль и начал пить большими глотками вино прямо из горлышка…
Проснувшись с рассветом, я по привычке взял ветку и принялся упражняться во владении мечом.
– «Я шпилькой златою плачу за полную чашу вина и нежные руки хочу оставить на шее своей…»[139] – громко декламировал я, размахивая веткой. – «Из терема высокого выглянет красавица, что обещала выдернуть шпильку из волос…»[140] «Увидев, что я беден и раздет, ты в сундуке своем мне платье отыскала и выдернула шпильку из волос, чтоб мужу на нее купить вина…»[141]
Постепенно я остановился и замер. Его уже нет в живых! А значит, евнухи больше не доложат ему о том, какие стихи я тут декламирую.
В то же мгновение фехтование, которым я занимался каждый день на рассвете в течение одиннадцати лет, что за мной наблюдали, потеряло для меня смысл. Отупело глядя на ветку в своей руке, я внезапно перестал понимать, что нужно делать. Я почувствовал себя таким изможденным, словно нечто, всегда дававшее мне силы, вдруг исчезло.
Одетые в белое евнухи молча опустились передо мной на колени. Пройдя в дом, я бросил взгляд на траурное одеяние, что лежало на столе.
Первый, самый старший брат был в заточении, пока не скончался в двенадцатом году эры Юнчжэна[142].
Второй брат был под стражей до самой своей смерти, наступившей во втором году эры Юнчжэна[143].
Третий брат был под стражей до самой своей смерти, наступившей в десятом году эры Юнчжэна[144].
Восьмой брат был лишен титула, его имущество конфисковали, а упоминание о нем стерли из метрической книги в четвертом году эры Юнчжэна.
Девятый брат был лишен титула, его имущество конфисковали, а упоминание о нем стерли из метрической книги в четвертом году эры Юнчжэна.
Тринадцатый брат скончался в восьмом году эры Юнчжэна.
В тринадцатом году эры Юнчжэна скончался сам император Юнчжэн.
Я неторопливо переоделся в траурное одеяние. Когда скончались первый брат, второй, третий, восьмой, девятый и тринадцатый, он не разрешил мне носить траур. На этот раз я надену траурное платье для всех вас.
Посреди ночи меня тайком навестил Гао Уюн и сказал:
– Его Величество велел кое-что передать четырнадцатому господину.
Я продолжал пить вино, даже не собираясь, как полагается, почтительно выслушать последнюю волю императора. Даже при жизни не уважал его – так неужели обязан вставать на колени после его смерти? Вот еще!
Нисколько не обратив внимания на мое поведение, Гао Уюн быстро процитировал:
– «Мы забираем твою супругу с собой на тот свет и возвращаем тебе свободу».
Едва дослушав до середины фразы, я в ярости расколотил чашу об пол и уже не услышал, что евнух сказал после. Не смея задерживаться ни на мгновение, Гао Уюн поспешно покинул павильон. Я кинулся было следом, но находившиеся во дворе евнухи встали в ряд у дверей, образовав живую преграду, и не пустили меня.
Я заключенный. О какой свободе он говорил? К тому же Гао Уюн больше не приближен к императору. Разве в его действиях может не быть некоего умысла?
Через несколько дней до меня дошло высочайшее повеление.
Айсинь Гьоро Иньчжэнь, правивший под девизом Юнчжэна, получил храмовое имя Ши-цзун и посмертный титул «Образцового императора, просвещенного, решительного, милосердного, талантливого в управлении страной и в искусстве войны, уважающего волю Неба, чтящего предков, искренне преданного своей стране, при котором она процветала».
Трон унаследовал четвертый принц Хунли, приняв девиз правления Цяньлун. Уже через два с лишним месяца наступал первый год эры Цяньлуна. Эпоха Цяньлуна сменит эру Юнчжэна, появится новый правитель, придут новые люди, и начнется новая история.
В ту ночь мне снился четвертый брат. Тогда мне было пять, и матушка поила меня козьим молоком. Четвертый брат пришел навестить матушку и принес лист с написанными им иероглифами. Мать хотела было взглянуть, но тут я перевернул чашку с молоком, и ей пришлось отвлечься от четвертого брата, чтобы вытереть стол, одновременно утешая меня ласковыми речами. Четвертый брат молча сидел рядом. Взяв намокший от молока лист с иероглифами, он тихонько сложил его и убрал в рукав.
Матушка ушла переодеть испачканное платье. Четвертый брат взглянул на меня, улыбнулся и тихо позвал:
– Иньчжэнь!
Я молча вытаращился на него.
– Ты умеешь писать свое имя? – спросил он. – Знаешь, наши с тобой имена произносятся одинаково.
Он огляделся по сторонам, а убедившись, что рядом никого нет, обмакнул палец в чай и прямо на столе черта за чертой вывел наши имена: сверху «Иньчжэнь» одними иероглифами, а снизу – другими. Показывая на наши написанные одно над другим имена, четвертый брат с улыбкой произнес:
– Вот это мое имя, а это – твое. Пишутся по-разному, а произносятся одинаково.
Я разглядывал его иероглифы с восхищением и завистью, но все же с пренебрежением бросил:
– Твой почерк достаточно зауряден! Должно быть, учитель постоянно хвалит тебя лишь из-за нашей матушки.
Одним движением ладони я стер иероглифы с поверхности стола, спрыгнул с кана и, громко зовя матушку, с топотом убежал.
Проснувшись, я обнаружил, что мои глаза были полны слез. Не знаю, оплакивал ли я того пятнадцатилетнего четвертого брата, которого увидел во дворце матушки, или же всю свою жизнь, ушедшую вместе с покойным императором Ши-цзуном.