Чэнхуань опустила голову ему на колени. В ее глазах блестели слезы. Сейчас она совсем не походила на ту бойкую и беззаботную Чэнхуань, какой она была днем. Юнчжэн ласково поглаживал ее по голове, задумчиво глядя на прыгающий огонек стоящей на столе красной свечи.
Они долго сидели так. Юнчжэн подумал, что Чэнхуань уснула, и уже собрался приказать слугам отнести ее в ее комнату, когда она внезапно прошептала:
– Я очень скучаю по тетушке.
Ладонь императора на мгновение застыла в воздухе, прежде чем вновь опуститься на макушку Чэнхуань.
– Мы прикажем проводить тебя обратно в комнату, чтобы ты легла спать, – бесцветным голосом произнес он.
Чэнхуань уже была у двери, когда Юнчжэн вдруг окликнул ее и вернул рисунок.
– Это лучший из моих рисунков, – закусив губу, сказала Чэнхуань. – Если царственному дядюшке нравится, он может оставить его себе.
– Не стоит, – отказался император Юнчжэн.
Чэнхуань взглянула на его холодное лицо и, разочарованная, почтительно забрала картинку, после чего развернулась и вышла.
Неужели царственный дядюшка тоже не помнит тетушку?
Во дворце ходили слухи о том, что тетушка была возлюбленной царственного дядюшки, но некоторые также говорили, что она была женой четырнадцатого дядюшки. Кем же тетушка была на самом деле? Кому она, Чэнхуань, кланяется и делает подношения каждый год в двенадцатом месяце? И чья она дочь, в конце концов? В голове один на другом громоздились вопросы, но никто не мог дать ей ответов. Туманные детские воспоминания смешались в кучу, и даже она сама не могла понять, какие из них истинны, а какие – нет.
Раньше ей еще хотелось разузнать у кого-нибудь, но все, к кому она подступалась, либо не могли от страха и двух слов связать, либо утверждали, что она что-то напутала. Теперь Чэнхуань уже отказалась от идеи расспрашивать других: ей хотелось получить ответ от царственного дядюшки.
Вернувшись в свои покои, Чэнхуань отослала служанок, намереваясь лечь спать. Едва она отогнула одеяло, как из-под него внезапно поднялся жуткий оживший покойник и обеими руками потянулся к ее шее. От ужаса Чэнхуань даже отпрыгнула на несколько шагов, едва устояв на ногах.
Хунчжоу, видя, что ему удалось напугать Чэнхуань, довольно захохотал:
– Ага, трусиха, трусиха!
От испуга слезы, что давно зрели в душе Чэнхуань, хлынули наружу. Хунчжоу остолбенел. В его представлении Чэнхуань никогда не грустила. Она могла заставить царственного отца расплыться в улыбке, могла развеселить кого угодно – благодаря ей любой мог забыть о своих горестях.
Он поспешно извинился перед ней.
– Нет, ничего, просто очень уж внезапно ты меня напугал, – выдавила улыбку Чэнхуань, вытирая глаза. – Живой труп у тебя вышел как настоящий! Потом покажи мне, как это сделал, и я напугаю братца Хунли.
Хунчжоу, хоть и выглядел бестолковым, на деле был сообразительнее многих. А потому сразу понял, что Чэнхуань солгала, но решил подыграть ей.
– Хорошо, завтра вместе напугаем его! – с улыбкой пообещал он.
– Скорее возвращайся к себе, – сказала Чэнхуань. – Уже поздно, и, если тебя кто-нибудь увидит, будут проблемы.
– Дорогая сестрица, я не могу заснуть, – радостно сообщил Хунчжоу. – Пойдем вместе погуляем! Найдем какое-нибудь тихое местечко, где нас никто не увидит.
Чэнхуань было тоскливо, и она понимала, что все равно не сможет уснуть. Подняв полог москитной сетки, она сложила одеяло так, чтобы казалось, будто она крепко спит. Надевать куртку ей было лень, поэтому она мимоходом схватила белую парчовую накидку и вслед за Хунчжоу вылезла из окна.
Они побоялись брать с собой фонарь, но, к счастью, луна светила достаточно ярко. Гулять в таком освещении было еще интереснее. Впрочем, если кто-то сейчас увидел бы их, его впечатления были бы далеки от приятных: девушка в белом с рассыпанными по плечам длинными темными волосами и одетый в черное живой покойник с лицом, белым как полотно. Ни дать ни взять белый и черный духи, что забирают души в царство мертвых, совершают ночной обход.
Избегая больших дорог, Хунчжоу с Чэнхуань петляли, выбирая тихие боковые тропинки. Они даже не предполагали, что и там может оказаться какой-нибудь евнух-сторож. Столкнувшись с одним из них нос к носу, они так испугались, что хотели броситься бежать, но тут лицо престарелого евнуха посинело, а глаза выпучились так сильно, что едва не вылезли из орбит. Качнувшись сперва в одну сторону, а потом в другую, он рухнул в обморок.
Чэнхуань с Хунчжоу переглянулись и, не выдержав, прыснули со смеху.
– Гляди-ка, завтра скажет всем, что во дворце завелась нечисть, – тихо смеясь, сказал Хунчжоу.
Пустынный дворик впереди показался Чэнхуань знакомым, и она, не удержавшись, потянула Хунчжоу за руку в ту сторону. Они неслышно подкрались ближе и увидели в дверях какого-то евнуха, которым при ближайшем рассмотрении оказался Гао Уюн. Чэнхуань и Хунчжоу в недоумении остановились, а затем развернулись и пошли обратно. Пройдя круг, они заметили у стены большое дерево и, молчаливо сговорившись, без единого звука вскарабкались на него. К своему удивлению, они увидели императора Юнчжэна, который тихо сидел в комнате в полном одиночестве.
У Хунчжоу от страха затряслись руки, и он едва не рухнул с дерева. Чэнхуань невозмутимо придержала его и, укрывшись в переплетении листьев и ветвей, спокойно продолжила подглядывать.
Крошечный, с бобовое зерно, огонек лампы освещал участок холодной стены и Юнчжэна, который, набросив на колени толстое одеяло, согнулся над письменным столом. Похоже, он читал какой-то документ, но прошло уже немало времени, а он до сих пор не перевернул страницу.
Налетел резкий порыв холодного ночного ветра и, закружив валявшиеся на земле опавшие цветы и сорванные бутоны, швырнул их прямо за штору.
Яркий круг полной луны посеребрил старую бамбуковую штору – казалось, она в один миг покрылась слоем инея, на фоне которого прилипшие лепестки выглядели как кровавые слезы.
Юнчжэн же сидел не двигаясь и не издавая ни единого звука, словно мыслями блуждал где-то в заоблачных высях, и позволял наполовину свернутой бамбуковой шторе стучать об оконную раму.
Спустя очень долгое время в комнату вошел Гао Уюн с фонарем в руках. Открыв сундук, император Юнчжэн сам убрал туда все вещи. Заперев дверь комнаты, они с Гао Уюном ушли.
В тусклом свете фонаря Хунчжоу впервые заметил, что его отец выглядит худым и изнуренным, точно на нем лежит неподъемный груз. В воображении Хунчжоу, в обычное время всегда пугавшегося суровости отца, тот представал сильным, жестоким и всемогущим. Очень долго Хунчжоу неподвижно смотрел на него, пока тусклый огонек не скрылся в кромешной тьме. Прошлые обиды Хунчжоу на отца вдруг почти до конца испарились.
Обернувшись на Чэнхуань, он обнаружил, что она тоже завороженно замерла. Не утерпев, он легонько потряс ее и прошептал:
– Давай залезем туда и посмотрим, что там спрятано.
В первый раз в жизни Чэнхуань не захотела участвовать в его проделках. Вцепившись в ствол ногами и руками, она съехала вниз со словами:
– Я не хочу ничего смотреть, хочу вернуться к себе и лечь спать.
Хунчжоу волей-неволей тоже пришлось спуститься с дерева. Он шел вперед, но при этом постоянно оглядывался.
Внезапно Чэнхуань остановилась.
– Братец Хунчжоу, ты можешь кое-что пообещать мне? – сказала она. – Не надо беспокоить царственного дядюшку.
Хотя Хунчжоу и был порядочным озорником, он всегда боялся Юнчжэна, поэтому, несмотря на любопытство, никогда бы не пошел туда, чтобы тайком посмотреть, если бы с ним рядом не было козла отпущения в лице Чэнхуань. Та, однако, не сказала, что «не надо залезать туда и подглядывать», она попросила «не беспокоить». В памяти Хунчжоу вдруг всплыла штора, залитая лунным светом, будто покрытая инеем, и сгорбленная фигура у холодной стены, освещенная одиноким огоньком лампы. Сердце Хунчжоу необъяснимо затрепетало, и он мгновенно забыл о своем озорном любопытстве.
– Я понимаю, – кивнул он.
Опадают цветы зимней сливы, сдувает слезы холодный ветер
Восьмой год эры Юнчжэна
Четвертый месяц, полный благоухания распустившихся цветов, уже подходил к концу. Опали лепестки, и на месте отцветших бутонов появились маленькие незрелые абрикосовые плоды. Это было отнюдь не самое живописное время для Запретного города, но для монголов, всю жизнь проведших в северных землях, и подобная картина была чарующим пейзажем из прекрасного сна.
Над стенами красного кирпича и зелеными черепичными крышами колыхались ивовые ветви. Почти к каждому дому примыкал изумрудный пруд с перекинутым через него мостиком. В небесах носились ласточки, пели иволги, и все кругом излучало нежность и свежесть. Красота пейзажа, воспетая ханьскими поэтами, волновала сердца монголов и опьяняла их.
Со стороны казалось, что Далантай Иргэн Гьоро вместе с остальными наслаждается этой пьянящей красотой, но внутри он был натянут как струна. Он слышал о том, что император Юнчжэн жесток и непредсказуем, его средства всегда суровы и никого, начиная от его родных братьев и заканчивая его дядей Лонкодо, не ждал счастливый конец. На этот раз, вопреки установленным порядкам, он пригласил их посетить столицу. Было ли это проявлением милости или же угрозой? Сулило им это счастье или беду? Трудно сказать.
Император в особом порядке пригласил его в сады Юаньминъюань, где его радушно приняли по высшему разряду. Правда, Его Величество он так и не увидел. К нему вышел только четвертый принц Хунли.
– Царственный отец сейчас очень занят. Боюсь, он сможет встретиться с тобой лишь спустя несколько дней, – сказал он. – Пока что ты можешь покататься по Пекину и посмотреть город. Если тебе что-нибудь понадобится, просто пошли ко мне кого-нибудь.
Далантаю было неспокойно: он никак не мог понять, чего хотел от него император. Он тайком велел своему ближайшему соратнику Унэнчу почаще выпивать и беседовать со стражниками. Денег ушло немало, однако из их болтовни удалось узнать о том, что тринадцатый господин, пользующийся самой большой любовью Его Величества, тяжело болен.