ли перед людьми, сидевшими на праздничных скамьях. Дети и женщины Изабель сели по левую сторону от них, а рыцари, включая Джордана и Стефана, встали справа, поближе к своим лорду и леди.
Созванные ими вассалы поднялись, когда Вильгельм и Изабель вошли в зал, и все взгляды обратились к помосту. Изабель видела перед собой тревогу, сомнение, враждебность и кое-где искорки тепла. В ближайшие месяцы ей с Вильгельмом предстоит полагаться на верность этих людей. Большинство из них не взяли с собой жен, хотя кое-кто и привел их, в основном это были пожилые женщины, уверенные в себе, но были и молодые жены, чьи мужья предпочитали держать их при себе, а не искушать судьбу, оставляя дома.
Вильгельм подождал, пока стихнет скрип скамеек и шепот, выдержав паузу достаточно длинную для того, чтобы привлечь все внимание к себе, а затем набрал полные легкие воздуха и заговорил своим густым, сильным голосом:
— Милорды, вы видите графиню, которую я привел сюда в вашем присутствии. Она ваша правительница по праву рождения, дочь Ричарда Стронгбау, который и наделил всех вас землями здесь, после того как сам завоевал их своим мечом, — он взглянул на Изабель, чтобы подчеркнуть связь между ними, перед тем как снова обратиться к своим слушателям. — Она остается с вами, беременная его внуком. Я молю вас служить ей и защищать ее со всей преданностью до моего возвращения, потому что это ее право. Это она — ваша правительница; если я и волен здесь распоряжаться до какой-то степени, то только потому, что являюсь ее мужем.
Повернувшись к ней, он встал на колени и взял ее ладони в свои, как сделал бы вассал. Изабель накрыло волной гордости и любви. Ее глаза заблестели от слез и переполнявших ее чувств. Приподнявшись, она поцеловала его, как подобает сюзерену, принимающему присягу вассала и отпускающему его с миром, а затем, нежно глядя на него, снова поцеловала, уже как мужа.
Лорды один за другим подходили к помосту, преклоняли колени и клялись ей в верности, а Вильгельм стоял немного в стороне, на этот раз не принимая участия в происходящем, лишь подчеркивая, что настоящая правительница — это Изабель, а он здесь только для того, чтобы поддержать ее. Все присутствовавшие принесли присягу, ни один не отказался, но и Вильгельм, и Изабель знали, что чрезмерно полагаться на них не следует.
После того как все клятвы были произнесены, Хью ле Ру, епископ Оссорийский, благословил трапезу, и присутствующие приступили к ужину.
— Я сделал все, что мог, — сказал Вильгельм, накладывая им с Изабель дымящихся мидий. — Я воззвал к их национальной гордости, к их чувству собственного достоинства, к их преданности тебе, но только время покажет, кто из них способен держать свое слово.
Изабель взглянула вниз на собравшихся, на то, как охотно их гости принимали их хлеб с солью и пили их вино.
— Я знаю цену принесенным клятвам и то, насколько она зависит от того, кто преклоняет перед тобой колени, — она с теплотой посмотрела на него. — Твои дороже золота, — выражение ее лица стало жестче. — Но я знаю, что некоторые не стоят ничего. Я буду за ними приглядывать.
А пока Вильгельм пировал со своими вассалами и союзниками в Килкенни, Мейлир Фицгенри заканчивал последние приготовления к поездке в Англию. Он застегнул плотный красный шерстяной плащ крупной серебряной фибулой. Поправив волосы, он надел шляпу, отделанную золотой тесьмой, и повернулся к своему племяннику, с которым разговаривал, пока одевался.
— Тебе ясно, что делать? — спросил он.
— Да, милорд, — ответил племянник. Его темные глаза горели нетерпением и восторгом. — Мы должны выждать неделю после вашего отъезда и приняться за дело.
Мейлир кивнул, а потом поднял указательный палец.
— Ровно неделю, не перепутай, Роберт. Дай мне время, и Маршалу тоже. Он не должен иметь возможности повернуть назад. И будь последователен. Я хочу, чтобы его гордость была усечена до размеров, каких она должна быть в действительности, а не торчала бы вверх, как какой-то гигантский член.
После этого сравнения оба мужчины ухмыльнулись, а затем племянник почувствовал себя еще лучше, когда дядя вручил ему тяжелый кошелек с серебром.
— Ступай, — велел он. — И я хочу получать подробные и своевременные отчеты о вашей деятельности.
— А вам попутного ветра, милорд, — сказал его племянник, направляясь к двери с ретивостью молодого человека.
Мейлир тонко улыбнулся:
— Я на это рассчитываю.
Глава 23
Ньютаун, Ленстер, осень 1207
Урожай был добрым. Амбары в Ньютауне наполнились зерном и сеном, которые позволят людям и скоту пережить зиму. Сам город разросся из зародышевой стадии земляных валов и нескольких разрозненных хижин и превратился в цветущего ребенка. Улицы заполнили многочисленные дома — от скромных хижин из строевого леса, с соломенными крышами до двухэтажных строений из крепкого камня, владельцами которых были купцы — их охотно приглашали селиться там. Молы и пристани вдоль берега реки были улучшены, и в дальнейшем их собирались укреплять. Здесь разгружали строительные материалы для новых домов и продовольствие, чтобы отправить все это в глубь острова. Торговые суда стояли на якоре у причала.
Хьювил и Дай, сыновья старшего конюха Вильгельма, приехали в город, чтобы забрать двух кобыл и жеребца, которых Вильгельм прислал из Пемброука. Хьювил обычно служил у своего хозяина гонцом, но сейчас, в перерыве между поручениями, у него была пара дней, чтобы пообщаться со старшим братом и познакомиться с жителями города. Забрав лошадей, молодые люди направились на небольшой постоялый двор у городской стены, чтобы выпить «болотного» эля, перед тем как отправиться в Килкенни. За другим столом пристроилась пара солдат, вяло бросавших кости. Хозяйская собака лежала на полу среди мусора и грызла кость.
Хьювил вытянул ноги и уставился на свою кружку с элем. Он был рад встретить здесь солдат, в их присутствии он чувствовал себя в безопасности. Большую часть недели его не покидало тревожное чувство, проявлявшееся как покалывание между лопаток, сродни тому, что он испытывал, когда, путешествуя по делам своего хозяина, попадал на опасные участки дороги. До сих пор не случилось ничего такого, чем можно было бы объяснить это чувство, однако оно так и не исчезло. Графиня удвоила охрану в Килкенни, а Жан Дэрли выслал дополнительные патрульные отряды… но Хьювил все равно, засыпая, клал рядом с собой меч.
Дочка хозяина остановилась у очага, чтобы перевернуть подрумянившиеся овсяные оладьи. Из-под ее чепца выбилась прядка волос и повисла у щеки блестящим каштановым локоном. Она подняла глаза, встретилась взглядом с Хьювилом и улыбнулась ему, перед тем как отвести глаза.
— У тебя нет времени на баловство, — Дай под столом пнул брата ногой. — Нам надо перекусить и выводить скотину на дорогу.
Хьювил в ответ скорчил гримасу:
— Для баловства время всегда найдется. Не обращая внимания на ворчание Дая, он подошел к девушке немного поболтать. Покачав головой, Дай осушил свою кружку и вернулся к лошадям.
Хьювил как раз спрашивал, как ее зовут, кося глазом в сторону маячащей на горизонте грузной фигуры ее отца, когда в таверну с широко раскрытыми от страха глазами влетел Дай.
— Разбойники! — закричал он. — Люди Фицгенри жгут амбары!
Двое солдат сорвались с мест и поспешили наружу, на бегу выхватывая мечи. Хозяин сгреб жену и дочку и выпроводил их из харчевни через заднюю дверь, выходящую на сараи и свинарник.
По улице застучали копыта. Вытянувшись около двери, Хьювил увидел, как рыцарь в доспехах привстал в седле и швырнул зажженный факел на крышу. Мгновение спустя еще один влетел через дверной проем и приземлился на полу у очага среди мусора. Хьювил бросился тушить его, прикрывая рукой глаза; едкий дым проникал ему в легкие. Он услышал над головой треск загоревшейся соломы. Дай закричал, потом его голос перешел в стон, и он упал к ногам Хьювила с копьем в позвоночнике. Он открывал и закрывал рот, но не мог произнести ни звука. Вместо слов из его рта лилась кровь, темная, пульсирующая, похожая на вино. Хьювил в ужасе и оцепенении уставился на него:
— Дай? Боже всемилостивый, Дай?
Глаза брата уже не узнавали его — в них стояла чернота смерти. В дверном проеме появился солдат, одетый в короткую кольчугу, как у гонцов, держа в левой руке круглый щит. Схватившись за копье, торчавшее из тела Дая, он вытащил его и занес снова. Хьювил сделал единственное, на что был способен. Он пригнулся, нырнул вперед и бросился на противника, и то, что он атаковал, а не бросился наутек, застало того врасплох. С мгновение они боролись. У Хьювила была кое-какая подготовка, и к тому же он был сильным, крепким парнем, боровшимся за жизнь. Кольчуга защищала его противника, но в то же время замедляла его движения. Сипя, Хьювилу удалось вырвать копье из рук противника, и, поскольку ему оставалось либо убить, либо умереть, он развернул древко и ударил тупым концом по шее рыцаря, перебив трахею. Человек упал, корчась от боли, умирая, со звуками, которые Хьювил никогда больше не хотел бы слышать. Крыша над его головой превратилась в огненный свод ада, и комната была обвита удушающими щупальцами дыма. Следуя инстинкту затравленного зверя, Хьювил выбежал через заднюю дверь, все еще сжимая в руке копье.
Хозяин таверны лежал на своей грядке с луком с перерезанным горлом; его жена, тоже мертвая, была распростерта рядом, над ее сердцем растекалось огромное красное пятно. У свинарника возле бойни и загона для поросят двое мужчин поймали дочку хозяина. Один навалился на нее сверху, а другой стоял, поставив ногу ей на шею, пригвоздив ее к земле, пока его приятель ее насиловал.
Ярость накрыла Хьювила огромной морской волной, смывшей все остатки разума. Только что он тряс головой, бормотал что-то бессвязно, хотел убежать, а сейчас уже набросился на мужчин. У того, что стоял, было время поднять топор, но он был слишком медлительным, и Хьювил ударил его копьем в живот, вытащил оружие, и повернулся, чтобы вонзить его во второго, который судорожно пытался встать с девушки. Хьювил отшвырнул его и, выхватив топор у умирающего врага, сокрушительным ударом по черепу прикончил второго.