Пакет вольфрамовых игл накрывает их первыми. Алюминиевый фюзеляж не защита — три самолета исчезают с радаров за одну секунду. Какое-то время держится отметка четвертого самолета: огромный бомбардировщик вошел в плоский штопор и несется к воде кленовым листом. Но вот и его конструкция не выдерживает перегрузок; разрыв, куски; отметка пропадает с радара. Нечего засорять информационный экран засветками от кучи медленных осколков, осколки безопасны.
Обычно да — но сейчас в отсеках сбитых В-52 падают Бомбы, успевшие встать на боевой взвод, на подрыв при ударе.
Затем вольфрамовые иглы продолжают свой путь вниз. Тридцать ракет, в каждой пучок из девяносто трех игл. Эллипсы рассеивания накрывают все четыре авианосные группы. Алый Линкор наводил ракеты гравилокатором, ему помехи в эфире от атомных взрывов нипочем. И потому центры эллипсов безошибочно ложатся на зону “THE STREET” каждой палубы.
У советских матросов есть вторая специальность — маляр. У американских матросов такая специальность — огнеборец, firefighter. Обычным пожарным в голову не придет бросаться на огонь в железных кишках авианосца, где со всех сторон боеприпасы, авиатопливо, перегретый пар из турбин; радиация, наконец!
Но никакая храбрость ничем помочь не в силах. На палубах десятки самолетов первой волны, вернувшейся только что — кто в зоне “JUNK YARD”, кто еще на полосе, кто уже на катапульте. Кого тащат на старт, кого пока заправляют.
Металлический град!
Палубу заливают реки авиационного керосина. Защитное орошение не успело даже включиться: удар иглы тяжелого металла, прилетевшей из самой стратосферы, высвобождает больше энергии, чем взрыв тротила такого же веса. Так что, если стержень прошел все палубы и проткнул днище, это еще удачное попадание. Всего лишь дырка сквозь все палубы, всего лишь фарш из оборудования и людей!
А вот если стержень влепился в прочные шпангоуты набора, в защиту или в сам реактор, в массивные турбозубчатые агрегаты, в склад боеприпасов…
Надстройки авианосцев пережеваны, измолоты — они в самой середке эллипса рассеивания. Из каждых девяноста стержней сюда пришло сорок пять. Авианосцы тонут, и спасать их некому. Вольфрамовый стержень, задевая человека даже краем огненного шлейфа, оставляет лишь закопченые металлические пуговицы с оплавленными нашивками.
По летной и ангарной палубам разливается топливо. Искрит рваная проводка. Что-то происходит в реакторе, шестьдесят четыре миллиметра кевлара его не защитили — да и не смогли бы. Самолеты на подломанных ногах. Пар из разбитых турбин и катапульт. Где-то упали пожарные завесы, где-то автоматика уничтожена. Огоньки, огни, языки пламени — и вот клуб огня до самых небес!
А снизу быстро, неумолимо поднимается вода. Тройное дно превратилось в сито. Живые прыгают в океан и гребут как можно дальше.
Подбирать их особо некому, потому что ракет запущено три десятка, и крейсерам тоже прилетело от щедрот. Ладно бы еще крейсера имели бронирование, как встарь, от снарядов собственного калибра. У нынешних даже надстройки алюминиевые — а этот металл, между прочим, прекрасно горит, о чем известно любому сварщику. Да и вообще любому рукодельнику, хоть раз варившему металл с помощью термитных свечей. И потому крейсера тоже кренятся, садятся кормой или носом, отчаянно тушат пожары, создают рубежи подкреплений по уцелевшим переборкам или палубам. Скорее всего, на воде они удержатся — но и помочь никому рядом не смогут.
Буксиры-спасатели, госпитали и вообще плавучий тыл на этот раз, по уставу, в шестидесяти милях от ордера. Именно чтобы не попасть под удар. Устав, вдолбленный в US Navy сорок лет назад японцами, сработал. Спасатели целы и по прибытию окажут помощь.
Но все они так далеко! Шестьдесят миль двадцатиузловым ходом — целых три часа; на воде уже только громадные костры гибнущих авианосцев, да в нескольких местах севшие по башни крейсера. Эсминцы снимают людей, бесстрашно подходя борт-в-борт — и получают по верхним палубам шрапнель раскаленных, радиоактивных осколков от внутренних взрывов.
Паровой взрыв куда страшнее атомного. В атомном взрыве радиоактивные материалы сгорают — а паровой взрыв раскидывает куски реактора с активным топливом; вот как его вымыть из щелей и закоулков корабля? Как его там, для начала, заметить? Хорошо, когда есть время ходить с дозиметром — а когда поток носилок и спасенных с крейсера?
Злое дело война!
Пилоты второй волны узнают о гибели флота по внезапно замолчавшей радиосвязи. Правда, они думают, что флот нашли обычные ракеты, виденные первой волной. Но разницы-то никакой. И все сорок пилотов, не сговариваясь, направляют самолеты на проклятый оранжевый купол, на отвратительный шанкр, сифилитичный прыщ. Теперь это личное; каждый пилот сегодня превосходит себя в маневре, в расчете, в точности сброса “изделия”.
И очередная “коробочка” с удивительной синхронностью срабатывает на установленной высоте подрыва.
На установленной высоте подрыва сработали еще заряды. Лавина даже не света, сплошной поток чистой энергии. Монолитный огненный шар. Не приготовь я заранее пылесоса, тут бы только нырять на километр под воду — и то не факт, что помогло бы, вода-то несжимаема.
Но пылесос в наличии, накопители тоненько гудят от вливающегося потока. Жаль, что из моей установки нельзя сделать купол. Ведь что такое поле Клейна? Это набор из множества бутылок того самого Клейна, который вовсе не пивовар, не винодел, а математик. Вот он однажды составил математическое описание некоего пространства, у которого везде вход — но нигде не выход. Система “ниппель”, только на уровне физического закона. Обычная защита Туманного Флота представляет собой набор таких бутылочек, между которыми во время боя приходится переключаться. Ну и перенасытить эти бутылочки тоже можно, после чего защита исчезнет.
Я же собрал, условно говоря, большую бутылку с широким горлышком — но единственную, к минимизации непригодную. Зато ну очень емкую! Четыре в первой волне и четыре во второй, восемь по сто семьдесят килотонн. Почти полторы мегатонны. Для сотворения мира не хватит, формула е=мс2 не велит. Зато проколоть отверстие между мирами, вызвать переток энергии, хватит вполне. А потом на этот прокол заводится мировая линия — и вот, энергии для постепенного пробуждения аватар на всех кораблях Туманного Флота уже достаточно. Дело не мгновенное, зато надежное. Ядра бы еще научиться творить, а то что я все один да один… И неуютно здесь. Кидаются, вон, чем попало…
Пока я так и сяк ворочал свои конструкции, за горизонтом, примерно в той стороне, откуда прилетали обе волны штурмовиков, поднялись вполне узнаваемые грибы. Раз, два, три, четыре. Горшков помог? Это же Третья Мировая! И слушать радио бесполезно: у меня на голове только что полторы мегатонны сработало, а там вообще что-то здоровенное, раз гриб за двести километров наблюдается, и не один — четыре. Ионосфера всмятку, новости не узнать.
Впрочем, инверсионных следов нет — а в случае массового обмена баллистическими должны быть, погода великолепная, небо синее до самых звезд, ни облачка.
Нет, пожалуй это не друг дружку, это меня пытаются грохнуть. Придется валить отсюда. И желательно в другой глобус, не успокоятся же.
Тем более, что первая задача выполнена, процесс формирования аватар запущен, сеть событий ощутимо трясет. Мировые линии величественно раскачиваются, порождая на стыках узелки, узлы и аномалии. Ох, сколько народу сейчас попадает кто куда; надеюсь, что жизнь их поменяется все-таки в лучшую сторону.
Но с ними-то ладно, а вот как мне теперь СССР спасать?
Одно, что добежать до Владивостока не выйдет, если перед этим Западное Побережье Америки не выжечь до скального основания. А и добегу — Третья Мировая. Не сейчас, так позже. Когда мои сведения Союз усвоит и переварит. И, пока Союз мою информацию поймет и применит, заокеанские друзья сложа руки не усидят. Я вот Горшкову одно только письмо и отправил — а полторы мегатонны сразу, да еще за горизонтом черт знает сколько рвануло… Этак и спасать окажется некого!
Второе, немаловажное. Советский Союз огромен. Инерция у него колоссальная. Даже сейчас, когда мое ядро места себе не находит от перепляса мировых линий, Союз остается глыбой, неподвижной скалой, непроницаемым клубком наглухо, насмерть переплетенных связей. Сдвинуть это — надо вырастить поколение. Не меньше двадцати лет, пока воспитанные по-новому люди не займут ключевые точки. Да и людей таких нужно… Черт, у меня даже плана нет! Ни расчетов, ни стратегии! Вот чем надо было заниматься, а не авианосцы топить!
Но теперь хныкать поздно, потому как есть еще и третье.
Третье — мой прототип не “Айова”, “Георг пятый”, “Бисмарк” или там “Джулио Цезаре”. Не “Цесаревич”, “Бородино” или “Александр Третий”. Не “Марат” или “Парижская комунна”. Наконец, не “Ямато” или “Конго”.
Я — линкор Тумана “Советский Союз”.
Мне отступать некуда. Если глыбу нельзя сдвинуть вручную, надо какой-то механизм. Лом, рычаг, лебедку, кран…
Кран! В последнем сне, про котов, где мы по решетчатой стреле крана прыгали… Как там Корабельный сказал: “…Сейчас накренится вправо, а потом на столько же влево.”
И тут в голове как-то сложилось все сразу. И звенящий от переизбытка мощности накопитель. И величественные качели мировых линий. И понимание, что повернуть русло ручья стократ проще, чем русло Волги в нижнем течении.
А главное, герб на боках. Самый-самый первый герб: молот, книга и плуг.
Сэр Исаак Ньютон велик. Всего-то яблоком по голове, а какой результат. Ему бы эти полторы мегантонны, он бы, небось, давно уже Общую Теорию Всего составил. Ну, если бы выжил, это понятно. Увы, великие о нас не позаботились, и придется пользоваться движением струн вслепую, по неким общим соображениям.
Итак, нам нужно попасть во время самого первого герба. Восемнадцатый год. Сегодня восемьдесят второй. Разница шестьдесят четыре года. Дождаться там созревания аватар, это лет пятнадцать-семнадцать. Союз тридцать третьего отличается от РСФСР восемнадцатого намного больше, чем СССР девяностого от СССР же семьдесят пятого. Восемнадцатый год еще не сплошная глыба связей, не слипшиеся намертво макароны. Там кипяток, хаос, там еще никто не видит границ возможного.