Аль-Хади сидел у стойки. На полу возле его табурета лежал сверток в оберточной бумаге. Аль-Хади пробыл в кафе почти полчаса, но Мерсье не видел, чтобы он входил с кем-нибудь в контакт. Разве что с барменом, который подливал ему перно. Он не ожидал, что аль-Хади окажется пьяницей. Даже если в конце концов выяснится, что он не является курьером ФНО, все равно аль-Хади – не городской араб, а сахрави, но лишь у немногих сахрави обнаруживается пристрастие к алкоголю.
А что, если аль-Хади попросту притворяется пьяным, подобно тому, как Мерсье притворяется читающим Камю, а маленький мальчишка притворяется собакой? И что, если радостные крики двоих юнцов у бильярда рассчитаны на то, чтобы утаить их гомосексуальность? А бармен – полицейский осведомитель? А привлекательная девушка – проститутка-трансвестит? Наверняка в этом баре, да и во всех барах, во всех заведениях на земле, полным-полно людей, притворяющихся теми, кем они на самом деле не являются. Пьянчуги притворяются трезвыми, интроверты притворяются экстравертами. Мелкие буржуа притворяются людьми из высшего общества, женщины, которые несчастливы в браке, притворяются счастливыми женами. Алжир, в частности, был городом испуганных людей, притворявшихся неиспуганными. Таким образом, едва ли лицемерие и притворство отличали агентов от других людей. В профессии Мерсье необычным было то, что ему приходилось лгать, дабы раскрывать правду. Почему все мы всю жизнь должны лгать? Мерсье был весьма удручен.
Предполагалось, что аль-Хади доставляет информацию из Форт-Тибериаса в подпольный штаб ФНО в Алжире. Всякий раз, как Мерсье вспоминал о предстоящей командировке в Форт-Тибериас, в животе у него начинал расти тяжелый ком болезненного страха. Мерсье знал, какая опасность ему грозит. Разница между ним и Филиппом состояла в том, что Мерсье задумывался о своих поступках и не считал, что цель, то есть победа в алжирской войне, оправдывает любые средства, даже самые гнусные. Наводить порядок в Алжире следует честно и благородно, проявляя сострадание. А в том – и только в том – случае, если таким образом страну не удастся удержать, войска должны ее оставить. Славу Форт-Тибериаса как центра допросов превосходила лишь такая же репутация казарм Зеральда под Алжиром (да и то, возможно, потому, что очень немногие из тех, кого допрашивали в Форт-Тибериасе, выжили, чтобы пожаловаться на перенесенные испытания).
Маленький мальчишка под столом, притворявшийся собакой, впился зубами в брюки Мерсье. Мерсье раздраженно стряхнул его с себя. Что такое честь?
Арабы считают своих женщин сосудами своей чести. Доброе имя в среде женщин – вот единственное, что имеет значение в среде мужчин. Загадочные сосуды чести, сжимающие зубами складки своих белых шалей, звенящие золотыми украшениями при каждом шаге, женщины, гуляющие вечерами по крышам своих домов и перекрикивающиеся через узкие улочки. Мерсье попытался представить себе, как Шанталь или девушка, сидящая напротив, смиренно превращаются в закутанные с головы до ног сосуды чести. Хриплый злорадный смех, пронзительные торжествующие вопли… Нет, это немыслимо. Потом, стараясь не думать о Шанталь, он заглянул в книгу.
Как известно, родину мы начинаем ценить только тогда, когда можем ее лишиться. Больше всех занимаются самобичеванием те, от кого отказывается родина. Не хочу быть жестоким…
На сей раз от чтения его отвлекла спортивная машина, остановившаяся перед кафе. Из нее вышли молодой человек с девушкой в небрежно наброшенных на плечи пляжных халатах и вошли в бар. Члены яхт-клуба. Его внимание они привлекли как раз вовремя, ибо, провожая их взглядом до стойки, Мерсье осознал, что, пока он то читал, то предавался размышлениям, между аль-Хади и хозяином вспыхнула ссора. Аль-Хади кричал по-арабски. Хозяин явно не имел ни малейшего понятия, в чем дело. Как, впрочем, и Мерсье. Потом аль-Хади принялся швырять на стойку деньги, много мелочи и несколько банкнот – больше, чем стоили две-три порции выпивки. Аль-Хади, казалось, потерял терпение и, низко наклонившись, поднял с пола сверток в оберточной бумаге, после чего сунул его в руки озадаченному хозяину. Потом, точно оскорбленная женщина, подобрал полы своего длинного белого одеяния и бросился вон из кафе.
Мерсье не нужно было следовать за ним. За углом ждал другой хвост – ждал, чтобы выяснить, куда приведут следы аль-Хади на сей раз. Мерсье выждал пару минут. Потом положил книгу, извинился перед привлекательной девушкой за то, что немного передвинул столик, и направился к хозяину. Вспышка была столь яркой, что он потерял хозяина из виду. Ноги перестали касаться пола. Казалось, что-то льется ему в уши. Чтобы мыслить более здраво, он закрыл глаза. Открыв их вновь, Мерсье, ничуть не удивившись, увидел, что он весь в крови, а на кровь медленно оседает пыль. Ему стало интересно, его ли это кровь. Наверно, нет, подумал он, ведь та девушка, что рядом со мной, лишилась обеих ног. Вероятно, это ее кровь. Он опять закрыл глаза и стал дожидаться сирен.
Глава вторая
Это был третий сеанс рок-н-ролла. Аль-Хади раздели и привязали кожаными ремнями к толстой доске, которую мы наклонили под углом в сорок пять градусов. Что до проводов полевого телефона, то один засунули ему в ноздрю, а другой закрепили скотчем на кончике его пениса. Больше подошли бы зажимы типа «крокодил», но ни одного не нашлось. Напряжение вновь резко увеличили, и аль-Хади принялся отплясывать рок-н-ролл. Глаза расширились и выпучились так, словно череп намеревался забрызгать нас своими глазными яблоками. Мы снова уменьшили напряжение, и я просмотрел свои записи. Последние минуты Мерсье наверняка были почти такими, какими мне воспроизвели их на листочках, пришпиленных к доске, хотя уверенности в подобных вещах быть не может. История, рожденная во время тщательного допроса – при котором применяется воздействие боли, причем не бездумно, а в качестве метода получения правдивой информации, – позволяет добиваться неплохих результатов, но они не всегда заслуживают полного доверия.
Как бы то ни было, последние минуты Мерсье нас не особенно интересуют. По словам полковника Жуанвиля, первое, что нам нужно узнать от аль-Хади, – это что или кто является источником информации здесь, в глубине Сахары, информации столь важной, что подпольный штаб ФНО в Алжире пренебрегал опасностью ради нерегулярных, но частых поездок аль-Хади на побережье. Во-вторых, кто сообщил ему в тот день, что за ним следят? В-третьих, откуда аль-Хади узнал, что среднее звено в цепочке шпиков – не какой-нибудь несчастный стажер или жандарм в штатском, а Мерсье, человек, который должен был возглавить здешнюю службу безопасности? Мерсье участвовал в слежке только для того, чтобы ознакомиться с наружностью аль-Хади. Работы там было всего на полчаса или на час, но в ходе получасового наблюдения за аль-Хади Мерсье погиб.
Мы с лейтенантом дрожим. Обстановка здесь нерабочая. Единственная лампочка предохраняется мелкой проволочной сеткой, отбрасывающей причудливые тени на ведра с водой и прочие предметы на полу. Вдоль трех стен высятся штабеля деревянных ящиков. В этом помещении мне приходится ютиться вместе с артиллерийско-технической службой. На арестованного и на окружающий нас кавардак лейтенант смотрит нечасто. Вместо этого он устремляет взгляд на то место на стене, над головой аль-Хади, где Брижит Бардо и Сюзи Делэр демонстрируют нам свои шикарные попки. Фотки подобных красоток налеплены скотчем по всему форту – в шкафчиках раздевалок, на джипах, порой даже на оружии. Помню, в Индокитае меня удивляло то, что у вьетминевцев нет фотографий кинозвезд. Их партизаны, мужчины и женщины, сражались плечом к плечу, и сдается мне, что у феллахов, скрывающихся высоко в горах, в сотнях миль к северу от Форт-Тибериаса, тоже нет таких картинок. Именно эти фотографии, а вовсе не пытки являются предвестниками того, что и эту войну Легион проиграет.
Но вот еще одна головоломка для Жуанвиля: если аль-Хади знал, что за ним будут следить, под влиянием какого самоубийственного порыва он взял с собой бомбу на прогулку по улицам Алжира? Ему наверняка было известно, что потом его схватят – что и произошло десять минут спустя, после непродолжительной погони. В баре было пятеро погибших и двенадцать раненых. Кроме того, пришлось госпитализировать двоих жандармов, получивших ушибы, когда они защищали аль-Хади от толпы алжирцев европейского происхождения, которая моментально собралась на месте ареста.
Аль-Хади смотрит на меня. Ну и взгляд! Догадываюсь, о чем думает лейтенант: «Это взгляд соучастника, такими взглядами обмениваются мучитель и жертва. Их что-то связывает». Быть может, такая связь и существует. Аль-Хади понимает, почему я должен его пытать, а я уже знаю, почему аль-Хади пришлось убить Мерсье.
– Думаешь, я не знаю, каково тебе приходится, – говорю я нашему узнику. – Я такой же человек, как ты, и все прекрасно понимаю. Когда напряжение будет увеличиваться, начнется неприятное покалывание, сперва терпимое, но вскоре ты перестанешь владеть собой. Ты будешь благодарен за кляп, но, боюсь, повредишь себе запястья кожаными ремнями, а этого мы предотвратить не сумеем. Ты даже не представляешь, какой вред наносишь своему телу, пока голова переполняется электрическими разрядами. А когда вынут кляп… в конце концов ты должен сказать именно то, что я хочу услышать. Как видишь, мне некуда спешить. Так что давай пока поговорим о твоем браке. Эта твоя женщина, эта Зора… как часто она ложится к тебе в постель? А может, ты к ней ложишься? Подвергалась она обрезанию клитора? Бреется она между ног? Вы целуетесь? Знаешь, я никогда не видел, чтобы араб целовал свою женщину. Если мы ее возьмем, мы хорошо повеселимся? Как по-твоему, мы хорошо повеселимся, если ее возьмем? Ты нам все расскажешь. Фантазировать нам не придется. Во всяком случае, Шваб, как видишь, лишен воображения.
Допрос продвигался медленно. Я намеренно не спешил. Шваб – лейтенант, стоявший рядом со мной, выглядел все более мрачным и раздраженным. Я уже объяснил ему, что, учитывая характерный для арабов склад ума, если мы сумеем заставить аль-Хади говорить о его жене и личной жизни, если сумеем проникнуть в грязный гарем его мыслей и вынудить его